Этого мальчика я запомнила хорошо. Я вышла с отпуска, а он второй день лежал на кровати слева у окна, в коме и на ивл, перевязанный «чепчиком» с пробивающимся сквозь бинт красным следом.
- Aezeltrit, надо кровь на сахар взять. Эй, чего руки трясутся? Чего ты тут испугалась
- Это я с непривычки, отвыкла за месяц, - смеюсь я, целясь тест-полоской в проступившую капельку
Он лежал спокойно и не шевелясь. Так странно видеть семилетних детей в таком виде, когда еще вчера ты уворачивался от их самокатов и великов на дороге. Как будто там, за стенами больницы - другая жизнь, там жизнь, а здесь будто кпп, таинственный переход из одной реальности в другую.
Человек жил и радовался жизни, ходил в школу, общался с друзьями, у него наверняка было любимая вкусняшка, или любимый цвет фломастеров например. Но я этого не знаю. Я знаю его норму давления, скорость инфузии, дозировку препаратов, и когда хирурги придут делать перевязку. Я знаю, что у него было кровоизлияние в мозг, теперь синдром вклинения в результате отека, и что нейрохирург сказал - неделя.
Вопреки заверениям, он пролежал у нас ровно месяц. Познакомился со всеми медсестрами и врачами. Иногда выдавал лихие пируэты, например ронял давление в час ночи до 50/30 на эпинефрине и дофамине. Тогда его положили в отдельную палату, и поставили медсестру дежурить, дали медсестре телефон и сказали звонить, если что не так. Медсестрой той была я, и мне очень не хотелось дергать наших реаниматологов. Я перемерила один раз, другой. Поправила голову поровнее, переодела манжетку на другую руку, перемерила еще раз. 49/27. Ой-ей, подумала я и позвонила.
- ну а чего ты хотела. Однажды это должно было случиться, - вздохнул прибежавший ко мне через минуту дежурный реаниматолог.
- Обнадеживает, - бросила я, - может обойдется?
- Может и обойдется, - ответил мне доктор, увеличивая скорость адреналина, - но ты тут приготовь все на всякий. Хорошо бы хоть до утра его дотянуть.
- Давно все готово. Но вы телефон тоже далеко не убирайте.
Мы с ним протянули эту ночь, и еще ряд следующих. Я умоляюще смотрела на монитор со сжатой в судороге челюстью - только не сегодня, только не в мою смену.
Почки начали отказывать, свертывающая система тоже, его родители приходили каждый день и плакали, повсюду стояли иконки. Уставшие и сонные реаниматологи колдовали над инфузией и параметрами ИВЛ, ребенок держал давление низким, но стабильным.
- Родители подписали отказ от реанимационных мероприятий, - однажды обронил кто-то из коллег. Кстати говорят, он на кларнете играл.
Главное в этот момент не задумываться. Продолжать работать, просто делать свою работу. Антибиотик, перевязка, санация трахеи, помыть, перестелить, поменять инфузию.
На кларнете, интересно давно он занимался? Может на концерте выступал?
Нет нет, набрать кровь на анализ, померить температуру, подготовить плазму на переливание.
В первом классе учился. На пятерки?
Записать гемодинамику, проверить катетеры.
Не получается.
Смотрю на него, и вижу ребенка. Недвижимого уже месяц, без рефлексом, с едва бьющимся сердцем, подгоняемым препаратами. Вижу желудочный зонд, ликворный дренаж, инфузоматы, трахеостому. И сквозь пелену всего вижу ребенка, первоклашку, который бежит домой рассказывать маме, как прошел его день. Бегающего за бабочками, бьющим палкой крапиву, который теперь уже никогда не откроет глаза.
Я сбежала с отделения реанимации. Бежала так быстро, бежала не оглядываясь. Когда эмоции утихают, ты вспоминаешь, как классно ты работал, как многому ты научился, скольким детишкам помог.
Но потом вспоминаешь, как спадала пелена и ты видел в пациентах детей. Простых детей с ужасной судьбой. И как твое сердце пропускало пару ударов.
Добавлю. Знаете что самое страшное? Что цена человеческой жизни неимоверно велика. Неизмеримо. За каждый вдох, за каждый удар сердца много людей с огромным опытом и уровнем знаний борются каждый день, не спят ночами, не спускают глаз сутками. Никто и никогда не должен забывать о том, что жизнь - это самая огромная ценность в этом мире. Особенно в сегодняшних реалиях.
