Ну, отсоси!
— Ты пойми, — хрипит Димон, стряхивая пепел прямо на засаленный ковролин. — Это не про голод. Это про доминирование.
Мы сидим в кухне, где обои отслаиваются от стен, как старая кожа после солнечного ожога. Желтый свет лампочки Ильича высвечивает каждую пору на его лице, каждый шрам от подростковых прыщей. Димон смотрит в пустоту, но видит там советский экран с помехами.
— В «Ну, погоди!» никто не хочет жрать, — продолжает он, и его голос звучит как приговор. — Волк — это не хищник. Волк — это социальное дно. Это тот самый уебан в трениках «Адидас» с вытянутыми коленками, который стреляет у тебя мелочь у метро. А Заяц… Заяц — это чистый лист. Это андрогинный ангел с пушистым хвостом. Это объект.
Я смотрю в свою кружку с остывшим чаем. Там плавает чаинка, похожая на утопленника.
— Ты перегибаешь, — говорю я. — Это просто мультик. Зверушки бегают. Смешно.
— Смешно?! — Димон резко встает, опрокидывая табурет. — Ты посмотри на Волка! Он курит как паровоз, бухает сидр, носит тельняшку и клеши. Он — маргинал. Он — угроза. Он гонится за Зайцем не ради котлет. В цивилизованном обществе, в этом бетонном муравейнике, никто друг друга не ест. Тут - ебут! Каннибализм — это табу. Выебать — это метод коммуникации. Это способ сказать: «Я здесь главный».
Он начинает ходить по кухне, размахивая руками.
— Заяц не имеет пола. Ты заметил? То он в шортиках, то поет женским голосом, то косплеит Пугачеву. Это идеальная жертва. Чистая, невинная, недосягаемая. Волк хочет не мяса. Он хочет осквернить эту чистоту. Он хочет сломать этот маленький, правильный, пионерский мирок, где все делают зарядку и поливают цветы на балконе.
В его словах есть жуткая логика, от которой сводит зубы. Как будто ты вдруг понял, что твой плюшевый мишка, с которым ты спал в детстве, на самом деле нашпигован камерами слежения.
— Это мы стали такими, Дим, — говорю я тихо. — Наша оптика сбилась. Мы смотрим через призму порнхаба и криминальной хроники. Те, кто рисовал это в семидесятых, они не думали про педофилию или насилие. Они просто рисовали погоню. Том и Джерри, только с березками.
— Нет! — орет Димон, и слюна летит мне на щеку. — Ты не понимаешь! Искусство — это подсознание нации. Они могли не осознавать, но они чувствовали. Они чувствовали этот гнилой душок застоя, когда единственное развлечение — это догнать кого-то слабого и унизить. Волк — это система, которая хочет нагнуть индивидуальность. Или наоборот, Волк — это бунтарь, который хочет трахнуть систему в лице этого правильного Зайца. Это вечная борьба Эроса и Танатоса в декорациях парка культуры и отдыха.
Он хватает пульт и включает телевизор. Там идет какая-то реклама майонеза. Счастливая семья, резиновые улыбки.
— Смотри, — шепчет он. — Ты думаешь, они едят салат? Нет. Они пожирают друг друга глазами. Они ненавидят друг друга. Папаша хочет секретаршу, мамаша — фитнес-тренера, а дети мечтают, чтобы родители сдохли и оставили хату. Скрытые смыслы, брат. Они везде. Мы научились видеть знаки там, где раньше видели просто краску. Мы стали циниками с рентгеновским зрением.
Я закрываю глаза. Мне представляется Волк. Не тот, нарисованный, а настоящий. С перегаром, золотым зубом и татуировкой «НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ». Он загоняет маленького, бесполого Зайца в угол телефонной будки.
— Ну, — хрипит Волк, расстегивая ремень с бляхой. — Заяц, погоди…
Димон прав. Мы потеряли невинность. Мы больше не можем смотреть мультики. Мы видим только бесконечный цикл насилия, где каждый пытается кого-то нагнуть.
— Знаешь, в чем главная беда? — Димон садится обратно и закуривает новую. — Беда в том, что Заяц всегда убегает. Волк никогда не кончит. Это вечная фрустрация. Бесконечная погоня за недостижимым оргазмом власти. И мы все — в этой погоне. Мы все — Волки, мечтающие выебать своего Зайца. А Зайца не существует. Есть только нарисованная мечта на экране с битыми пикселями.
За окном воет сирена ментовского «бобика». Город засыпает, просыпается мафия. В бетонных коробках люди любят друг друга, ненавидят друг друга, ищут двойное дно в пустых бутылках.
— Ну, погоди, — шепчу я в темноту. — Ну, погоди.
И темнота отвечает мне тихим, злобным смехом.
