— Это вам не со мной надо разговаривать. Я считаю, что Яна должна понести заслуженное наказание. И да, вот ее документы. Как вы понимаете, независимо от результатов вашего общения с родителями Веры мы вынуждены ее исключить из училища. Господи, такой позор, такое пятно на репутации нашего заведения — я до сих пор в себя прийти не могу! Что ж, отныне поведение вашей дочери — исключительно ваша головная боль.

Мать вышла из кабинета директора. Яна, предчувствуя, что за этим последует, сжалась, выставив вперед угловатые плечи.

— Ты что сотворила-то?! Довольна хоть?

Мать до сих пор оставалась статной и привлекательной женщиной, но гнев уродовал ее лицо — появлялись красные пятна на скулах и подбородке, нос становился шире, а губы тоньше. Вообще, в такие моменты она становилась похожа на хищного зверька — хорька или ласку.

— Десять лет ты на это угробила. Чтобы вот так все расхреначить? Судьбу, репутацию, вообще все?

— Отстань от меня! — Яна вскочила.

Собранная загодя сумка с вещами стояла у ее ног. Она знала, что ей не позволят остаться, надеялась на обратное, но на самом деле точно знала, что нет. Вот если бы не засекли — хотя все равно бы догадались, наверное.

— Поехали домой, — сказала спокойнее. — Там ты мне мозг имей, сколько хочешь.

Яна начала танцевать в шесть лет, в десять ее взяли в Московскую академию хореографии. И вот теперь, в шестнадцать, она с позором покидает ее стены.

А Вера, которая та еще тварь, очень скоро сюда вернется. Вера — будущая прима, совершенная Вера, на которую нужно равняться, которой суждено стать новым бриллиантом Большого театра.

***

Три судорожных коротких вдоха без возможности выдохнуть. Фил смотрел виновато, потирал запястье. Он сорвал высокую поддержку, и теперь Яна валялась на сером балетном линолеуме, как марионеточная Коломбина с обрезанными нитями. Посмешище. Подниматься не хотелось. Подошедшая Маргарита Геннадьевна бросила презрительно:

— На вытянутые с таким весом не выйдешь. Худеем к генеральной.

Ехидные, едкие шепотки у станка:

— Её опасно поднимать…

— Только сольные светят…

Голос Веры выделятся громкостью и желчью:

— Меня Фил спокойно держит, а тут, гляди ты, руки поехали.

***

Дома Яне непривычно. Последние шесть лет она появлялась здесь только на каникулах, да и то не всегда. Ей здесь слишком тесно и слишком иначе. Нет знакомой свежести, льющейся из распахнутых окон, светлых стен, постоянного присутствия кого-то из девочек рядом.

Она слушала, как ругались мать с отцом. Как отец звонил куда-то, «улаживая её вопрос». Не посадили, не привлекли — кажется, стоило это достаточно дорого. Яна грызла ногти, подцепляла зубами заусеницы и тянула их до крови. Она смотрела на себя в зеркало и по-прежнему видела там что-то громоздкое и неповоротливое.

Мать зашла к Яне в комнату. Незнакомая, совсем посторонняя женщина. Она прятала глаза, ей было неловко и трудно говорить с давно отвыкшим от неё подростком:

— Тебе нужно решать, что ты будешь делать дальше. Ни в одно училище ты больше не поступишь, и ни одна труппа тебя не возьмет. Скандал мы замяли, но слухи расходятся как круги на воде, этот процесс не остановить.

Круги…на…воде…что…делать… дальше?..

***

Прошло полгода с той злополучной парной репетиции. Яна узнала: если крошить хлеб маленькими кусочками, можно убедить себя, что съела больше — ровно столько, сколько нужно. Её руки перестали быть тёплыми, они всегда теперь мёрзли и леденели. Дважды она просыпалась, измазанная жирным кремом, а в её тумбочку постоянно подкидывали фотки толстух в балетных пачках. Вера действовала по-разному — то высмеивала Яну, то с притворной заботой предлагала ей названия лекарств, которые нужно вкалывать для снижения веса. Однажды в центре на аллегро Яну повело, закружилась голова, и она почти упала в обморок. Потом были жгучие от стыда щёки и нелепые оправдания перед Маргаритой Геннадьевной. Каждое утро и каждый вечер из зеркала на Яну смотрел упитанный щекастый колобок. Как бы она ни старалась, что бы ни делала, колобок продолжал пухнуть. В вывешенных списках она всегда была теперь во втором составе. И на зимнем показе Вере дали партию феи Драже, а ей всего лишь Одалиску, одну из…

***

Вдох-выдох, вдох-выдох. Короткие и судорожные, похожие на остатки рыданий. Первое время дома Яна по привычке просыпалась в семь тридцать, с ощущением, что нужно скорее умыться, уложить непослушные волосы и бежать в балетный класс. Осознание ошибки каждый раз больно ударяло по макушке и застилало глаза влагой. Смаргивая её, Яна лежала часами, вглядываясь в потолок. Через пару недель Яна научилась спать до обеда. Она часто и подолгу гуляла, чтобы не пересекаться с родителям, а ещё, чтобы всегда можно было сказать: “Я поела в кафе, ничего больше не буду”. Иногда от отчаянья Яна срывалась и запихивала в себя ночью куски колбасы или булки — ей хотелось почувствовать вкус жизни через еду. Ритуал после таких трапез был привычен и оставлял плёнку кислой горечи на губах и нёбе. Илистые грязные воды тоски и отвращения смыкались над ней, неба не было видно.

Мать пыталась записать её к психологу, неврологу, даже терапевту. Яна шла в категорический отказ. Швыряла в стену вещи, запиралась в комнате. Отец влиять даже не брался. Абстрагировался от неудачного чада за стенками своего кабинета работой, просмотрами политических шоу по вечерам.

***

Зимний показ должен был пройти в субботу. Ещё в четверг Яна принесла с улицы разбитую пивную бутылку и долго толкла осколки камнем, заперевшись в душевой. Ей удалось незаметно забежать в безлюдную костюмерку и сыпануть толчёного стекла в пуанты Веры. Когда, сделав это, она подняла глаза на дверь, то поняла, что за её маневром наблюдала Лида, самая тихая и неприметная мышь с курса. Яна была уверена, что та сразу же настучит. Но Лида дождалась первого кровавого шага Веры и только потом, когда началась охота на ведьму, заложила Яну. «Ох, я случайно увидела, но и подумать не могла, что она захочет навредить. Решила, показалось». Маленькая, лживая и гнилая крыска. Все они гнилье.

***

В апреле в Москву нагрянула старшая сестра матери. Яна посчитала, что причина внезапного визита — она. Тётю Розу Яна последний раз видела в далёком детстве и совсем не помнила. Знала только, что та живёт где-то на Алтае и занимается организацией турпоходов. Иногда на каникулах мать заваривала душистые луговые чаи из посылок, которые к праздникам присылала тетка. И образ её в голове Яны был соткан из ароматов чабреца и зверобоя, мелиссы и мяты. Этот воздушный и лёгкий фантом разбился вдребезги о монументальную действительность. Тётя Роза была широка в плечах, громогласна и по-мужски напориста. Едва зайдя в квартиру, она принялась разглядывать Яну с бесцеремонностью таможенника на пограничном контроле. Так же внимательно она следила за тем, как Яна за семейным обедом ковырялась в тарелке, аккуратно отделяя одну горошину от остальных и катая её туда-сюда. А потом за закрытыми дверями кухни она устроила сестре такой разнос, что тряслись стены. И, конечно, до Яны долетало каждое слово.

— Ты вообще видишь, что у тебя с ребёнком происходит? Её спасать нужно!

— А что я сделаю? — вяло отбрыкивалась мать — Она меня игнорирует. Я пробовала. Не насильно мне же её в психушку сдавать?

— То есть лучше будет через год похоронить?

Этого уже Яна совсем слушать не желала, включила на полную “Пламя Парижа”. Чтобы “этим” тоже было понятно, как она к таким заспинным разговорам относится.

Через полчаса к ней вышла тётя Роза. Выключила музыку и то ли спросила, то ли констатировала:

— Поедешь со мной?

Яна на всякий случай мотнула головой.

— Не поеду.

— Подумай хорошенько. У нас там ферма, конюшня. Весело. Поживёшь пару недель — развеешься. Что ты теряешь?

Яна думала недолго. И правда ведь. Здесь однозначно тошнотворно. Листать бесконечные страницы знакомых соцсетей. Смотреть на фотографии с репетиций, просмотров балетного класса. На счастливую и тонкостанную Веру, которая отсутствовала на общих снимках слишком недолго. Там, наверное, будет не лучше, но хоть…новее?

***

Дорогу до “ранчушки” — именно так с ласковой иронией говорила тётя Роза о своей турбазе — Яна запомнила плохо. В самолёте ей было не очень хорошо, а долгая тряская дорога по горному серпантину на старом УАЗике укачала совсем нещадно. Из-за постоянных остановок, во время которых Яна пыталась продышаться и очистить и без того пустой желудок, до дома тёти в долине Чулышмана они добрались уже глубокой ночью. Обессиленная и шатающаяся Яна только и смогла, что доползти до ближайшей кровати и заснуть.

На следующий день её разбудил многоголосый шум. Семейство у тёти Розы было большое: муж, трое взрослых сыновей с жёнами и детьми. Все они жили в одном огромном доме, и все по мере сил участвовали в быту и в семейном бизнесе. Помимо этого тут же стояло множество гостевых домиков, в которых останавливались туристы и где постоянно что-то бренчало и звенело, смеялось и голосило. Бродили лошади, лаяли собаки, кудахтали куры. Это была какая-то адская какофония и хаос. Яна, хоть и привыкшая к постоянному присутствию других людей вокруг себя в училище, здесь терялась и робела. Ей хотелось спрятаться и заткнуть уши. Почуяв настрой племянницы, тётя Роза предложила ей занять гостевой домик, стоящий на отшибе, ближе всех к конюшням и коновязи.

***

Вдох-вдох-вдох, выдох-выдох-выдох. Неровное, испуганное, рваное. Поначалу Яну раздражало абсолютно всё: грохот, шум, вечная суета. Она ждала, что вот-вот её начнут поучать, станут кормить насильно, заставят заниматься трудотерапией. Готовясь к этому, она ощетинилась всеми своими подростковыми иголками, подготовилась к обороне, но никто не стал на неё нападать. Все смотрели с дружелюбным любопытством и жалостью. Абсолютно все, даже лошади и куры, и это бесило больше всего. Сначала её звали на общие семейные ужины, но когда она пару раз отказалась, еду ей стал приносить один из младших двоюродных братьев. И обязательно в комплекте с какой-то простой пищей шёл травяной напиток, сладкий, с оглушающе душистым ароматом. И если еду Яна практически не трогала, то напиток понравился и, попробовав его один раз, она не могла заставить себя не опустошать кружку за кружкой. Ещё двоюродный брат очень много болтал, особенно о лошадях.

— Эта порода, ну, которые тут все у нас — называется алтайская. Они не крупные, но очень выносливые.

— Угу.

Яна вежливо кивала. Впрочем, наблюдать за лошадками с безопасного расстояния было любопытно. Они так забавно тыкались в шеи друг друга носами. Обнимались, что ли?

— Вот гляди, эту, со звёздочкой, зовут Миранда, но это по паспорту, а так-то она Манька у нас. А тот мышастый — Гиацинт, или просто Гоша. Они с Машкой большие друзья. Слушай, а пойдём завтра с нами в поход? Всего три дня, совсем коротыш.

— Неа.

Яна отказывала уже не в первый раз, но пацан не обижался. Пожимал плечами и уходил.

А ещё в домике, в котором жила Яна, совсем не было зеркал. Она больше не натыкалась взглядом на толщину щёк своего отражения.

Лошади всё так же ржали под окном, и в какой-то момент этот звук начал даже нравиться.

***

Было удивительно тихо. Не бренчала гитара, “ранчушко” дремало молчаливо и уютно. Яне не спалось. Она вышла из домика, и ночь с запахами луга, с ровным говором Чулышмана укрыла её ласковыми ладонями. Две лошади стояли у коновязи, но привязаны не были. Одна гнедая, со звёздочкой во лбу, другая мышастая. Они перешёптывались фырканьем, перебирали копытами и пахли сеном и сухой полынью.

— Манька и Гошка, значит, — прошептала Яна.

Она подошла, провела пальцами по мягкой губе гнедой. Тёплое яблочное дыхание обдало запястье. Яне вдруг захотелось оказаться выше земли, как в той поддержке, когда Фил не смог её удержать.

Седла не было. Нащупав у плетня плоский камень, она поставила на него ногу, ухватилась за гриву. Тело послушалось не сразу, пустое и тяжёлое одновременно. Раз, другой — и она оказалась наверху, нелепо уткнувшись коленями в округлые бока. Лошадь стояла терпеливо. Осмелев, Яна чуть сильнее вдавила колени. Манька пошла медленно, бережно и ласково неся девушку сквозь терпкую травянистую ночь. Яна наклонилась вперёд, обняв тёплую шею.

Её хватило ненадолго. Мир качнулся. В висках зашуршало, поплыли тёмные круги. Пустой желудок сдавило, пальцы разжались. От слабости и закружившейся головы её повело, и вместе с тихим вздохом лошади земля подалась навстречу.

Яна думала, что Манька наступит на неё. Но лошадь остановилась рядом. Обнюхала лоб и удивлённо заржала, мол: «Вставай, дуреха, чего разлеглась».

Яна смотрела в небо, усыпанное колючими далёкими звёздами. Ей хотелось есть и, пожалуй, не было стыдно за это чувство.

***

Сентябрьские краски яркие и пряные. От них даже немного больно глазам. На вьючной лошади — бронзовый колокольчик; его мерный звук держит колонну в одном дыхании.

Вдох-выдох. Медленно, размеренно, спокойно, как ровная поступь Маньки, как идеальное па дэ дэ.

Ника Созонова