Однажды вечером, прогуливаясь в свете луны, мы увидели следующее: люди бегают вдоль моря с фонариками, наклоняются и что-то достают из воды. Подойдя поближе, мы поняли, что достают они кальмара. Дело в том (как я узнал позже), в этом месте возле берега резкий перепад глубины. Кальмар, преследуя мелкую рыбешку, подходит слишком близко, его подхватывает волной и выносит почти на берег (а иногда и не почти). Мы тут же сбегали в лагерь за фонариками и вёдрами и присоединились к охоте. Процесс заключался в следующем: ждёшь, пока накатится волна, в свете фонарика видишь, как блестит кальмар, подбегаешь, хватаешь (на этом этапе с большой вероятностью ты будешь обрызган чернилами) и бросаешь в ведро. Повторяешь, пока не кончится кальмар или пока родители (которым его чистить) не скажут, что уже хватит.

Оставленные в вёдрах на ночь, кальмары «пищат», и одновременный «писк» большого числа кальмаров похож на плач ребёнка. В результате, когда я заснул, мне приснились плачущие кальмары в колыбельках.

Однако на следующий день, когда моллюски были пожарены с картошечкой и луком, я съел их без малейших угрызений совести.

Мужчина торопился, не стал разглядывать, довольно улыбнулся.

-Спасибо, моя. Видишь, какая жена у меня.

Это он уже сказал Вике с гордостью прошагав на первый этаж.

-Дорогой, кстати, я куплю себе новый телефон? Ну пожалуйста!! Это будет твой подарок на мой день рождение.

Мужчина немного нахмурился, но после слов о дне рождения, кивнул, довольный тем, что не придется самому думать над этим.

Подруга так и застыла с чашкой кофе в руках, наблюдая за интересной сценой супругов- день рождения подруги было совсем еще не скоро.

Наташа, заметив растерянность Вики, продолжила разговор.

-Это еще что. Как то раз я забыла шампунь купить, перелила в пустую бутылку шампунь нашего Барона, с профилактикой от блох. Ну а что ты удивляешься? Ему на совещание ехать, весь нервный, не стану же я ему говорить, что не успела в магазин сходить, пока с сестрой по телефону болтала... А так и он счастливый уехал и у меня настроение не испорчено.

-Я в шоке... А подарок зачем за полгода вперёд просишь?

-Я так всегда делаю. Зато до этой даты, он мне еще раза три чего нибудь купит... Сюрпризов от них не дождешься.

К вечеру они ждали родителей супруга в гости, Наташа и тут измудрилась - весь день провалялась на солнышке, в саду, а потом купила готовых продуктов в супермаркете, выложила их на тарелки, будто сама все сготовила и изображая смиренную хозяюшку, крутилась возле свекрови, выпрашивая у ней рецепты, по которым никогда не будет готовить. Муж с нежностью смотрел на жену, благодарный за такой теплый приём его родителей, то и дело обнимал смущающуюся Наташу.

Вика, сидя в уголочке, за столом, с грустью задумалась - вспомнилось, как она ночами лепила пельмени и катала коржи для торта, встречала свою свекровь измученная, уставшая, а та не могла понять, почему невестка такая нервная, обиделась.

Ждала романтики на свой праздник, а когда муж вовсе забыл про её день рождения, устроила ему настоящий скандал с истерикой и когда он попытался исправить ситуацию, сбегал за цветами - кинула ему этот букет в лицо, оскорбила.

Еще пришло на ум, как она при каждом удобном случае доказывала мужу свою правоту.

Считала, что он должен всегда извиняться, указывала на его ошибки, делая мужа виноватым во всём, пыталась задеть, унизить.

Муж не оценил такого подхода, сильно обижался, говорил грубые слова вспылив, она ему в ответ, в итоге получался скандал. И так по каждому поводу. В очередной перепалке она хлопнула дверью и подала на развод через интернет. Сейчас, у подруги она немного остыла, страдала без мужа, ждала, когда он придет к ней извиняться. А за что - уже и не знала сама. Наверное уже ничего не исправить.

-Вик, ты чего какая кислая?

Наташа отвлекла её от грустных мыслей и Вика рассказала о том, что у неё творится в жизни.

-Вот. Поторопилась подать на развод и теперь не знаю что делать.

-Давай телефон свой. Заходишь сюда и отменяешь заявление. Твой муженёк даже и не понял скорее всего что к чему, они редко в такие программы заходят. А теперь чего сидишь? Такси вызывай и езжай к мужу. Как ни в чем не бывало зайдешь, обнимешь, скажешь к маме ездила, о здоровье справится.

Муж открыл Вике двери, хотел было возмутиться, но она повисла у него на шее, радостно сообщив, что с мамой всё в порядке.

Он растерялся, долго переваривал происходящее почесывая затылок и не стал говорить, как рад её возвращению.

Личиком красивая была Катя, замуж вышла совсем юной, да видно пока в студеном доме обитала долгие годы, здоровье совсем пошатнулось - с молодости кости ныли, спать нормально не могла, детей и подавно родить не получилось. Муж годик потерпел ночные страдания Кати, да ушел к здоровой и крепкой.

Так и дожила до старости.

Женщина от помощи не отказывалась, охотно принимала всё что предлагают, а утром снова шла на свой промысел. Жила скромно, в магазине покупала только хлеб, чай, сахар и пряники, остальное - пару яичек, литр молока, брала у многодетной соседки Нюрки.

Взамен угощала Нюркину детвору пряниками, украдкой обнимала их, кого успевала - целовала в щеку. Ребята хоть и дичились её ласк, но не отталкивали женщину, частенько забегали к ней в гости, слушали забавные истории, помогали ей по хозяйству и скрашивали одинокие вечера. Нюра и сама частенько приглашала бабу Катю, угощала чаем, участливо интересовалась о здоровье, давала, как могла советы.

С людьми баба Катя особо не общалась, только к Нюрке заходила изредка, и то лишь потому, что Нюра и сама была чуточку своеобразна - не имея достатка, почти каждый год рожала детей, за домом особо не смотрела, но имела простой характер и доброе сердце.

Семья жила очень бедно, в старом, полуразвалившемся доме, того гляди сложится одним прекрасным днем. Дети бегали полуголодные, спасало только то, что муж Нюркин, мужик медлительный, но не пьющий всю семью большую кормил и скотина какая-никакая бегала по двору.

К бабе Кате никто не приезжал, детей не было, мужа тоже и, казалось, она всю свою жизнь ходила вот так, завернувшись в платочки, с телегой, таскала дрова.

Когда она однажды умерла, объявился невесть откуда взявшийся племянник, решил перетащить сруб дома к себе на дачу, соорудить баньку. Всё барахло из дома выкинул в кучу около дома, позвал мужиков и они ахнули - весь сарай, амбар, даже часть дома были под завязку забиты разносортными дровишками. Племянник, здоровый детина противно усмехнулся, потирая ладони.

-Ты смотри! Хоть и на голову больна была старуха, а года на три дров запасла, в баньку мою новую. Только запах старья еще долго проветривать придется.

Уехал и не поленился, в тот же день вернулся, забрал все дрова до последнего сучка.

Когда племянник уехал, Нюркины дети принялись играть со старыми шкатулками, баночками, в одной большой коробке нашли запас пряников засохших, килограмма два, а в самом низу серьги золотые и кольцо обручальное завёрнутое в носовой платочек...

Нюрка сначала сохранить решила, а когда есть нечего было, обменяла на мешок муки белой да пятилитровку масла... Долго еще всё семейство молились за здоровье бабы Кати, добрым словом поминая...

В первую ночь спалось замечательно: тихо — как под водой, а воздух чистый и сладкий. Епифанов дышал вместе с домом и напитывался окружающей его тишиной, пока за стеной не послышались чьи-то тяжелые шаги. Прошли совсем близко — словно в полуметре от самого Епифанова — и это притом, что отельер огородил участок и все в деревне знали, что это частная территория.

«К бытовке, наверное, пошли, инструмент тырить», — решил Епифанов и выскочил на улицу, включив всё наружное освещение, чтобы застать вора врасплох. Зайдя за дом, он обнаружил следы. Быстро засеменив, Епифанов уже собирался крикнуть в спину удирающему наглецу, что на участке установлены камеры (они еще, правда, не были подключены) и утром он подаст заявление в полицию. Но задний двор встретил его пустотой и тишиной. Мир по-прежнему стоял на паузе и был обездвижен. Лишь в пятидесяти метрах за забором монотонно покачивались макушки вековых деревьев.

Епифанов прошел по примятому газону и, к своему удивлению, обнаружил, что следы обрываются в нескольких метрах от дома, словно человек просто взлетел. Тогда Епифанов решил, что тот быстро вернулся назад тем же путем, наступая на собственные следы, но вскоре понял, что начало они берут не у ворот, а прямо посреди двора. Кто-то явно решил над ним подшутить.

К утру следы исчезли — словно их и не было, но хозяин отеля не верил ни в галлюцинации, ни в то, что это могло ему присниться. Конечно, ему, как и всем приезжим, объясняли, что наша деревня непростая и что необъяснимое здесь, скорее, норма. Но разве так не во всех деревнях? Епифанов знал, что единственная нечисть — это люди, а против людей есть методы. Но он решил пока не спешить с выводами и подождать.

Следующей ночью снова послышались шаги. Распахнув глаза, Епифанов не сразу вспомнил, где он. В городе всегда шумно, и к этому привыкаешь. Машины ездят всю ночь или истерят сигнализацией во дворах, пьяные кричат под окнами, ветер треплет жесть на стройках возле дома. И ты просто часть живого организма, а потому не замечаешь его хронических спазмов, бульканья и других движений органов. В деревне же каждый писк комара или крик совы может заставить проснуться.

Снова рядом прошли, буквально за стеной — кажется, даже задели плечом фасад. Епифанов приложил ухо и прислушался: вот прошел первый, пауза, за ним второй — словно идет по пятам. Между собой о чем-то тихо переговариваются, но слов не разобрать. А может, Епифанову всё это действительно кажется, и просто дом натужно шепчет о том, что дает усадку?

Выскочив прямо в трусах на улицу, отельер закричал:

— Харе уже тут слоняться! Вы на частной, мать вашу, территории!

Но его снова встретила сиротливая тихая ночь. Вдалеке залаяла собака, кто-то хлопнул дверью. Но всё это было далеко — в деревне. Лес всё так же меланхолично шелестел верхушками деревьев.

«Может, зверье шастает?» — решил Епифанов, но, найдя следы, понял, что кабаны, лоси и лисицы всё же не носят обуви. Подошва, правда, какая-то странная, да и, судя по размеру, ноги женские. Сегодня следов оставили много, с обеих сторон дома, и шли явно в обратную сторону. Обрывались отпечатки так же — посреди двора.

Проклиная себя за то, что сразу не подключил камеры, Епифанов решил утром первым делом позвонить в контору и вызвать мастера. Он было ступил на порог отеля, как вдруг замер на месте. Грязные земляные следы встречали его на ресепшене и уходили в сторону номеров. Это были не просто следы от обуви, а самые настоящие отпечатки ног. Холодок спустился по спине и замер где-то в области ягодиц. Пришлось крепко их напрячь от греха подальше. Не найдя чем бы вооружиться, отельер сжал как можно сильнее кулаки — оружие не самое грозное, особенно, если говорить о Епифанове. Но если ударить в горло или ухитриться попасть в глаз, то вполне можно одержать верх в битве один на один. Телефон Епифанов оставил в номере, а значит, вызвать подмогу не получится, да и связь тут ловила только в самом дальнем углу участка.

— У нас заселение начнется только через два месяца. Можете забронировать номер на сайте! — крикнул он первое, что пришло в голову. Но никто, разумеется, не ответил.

Ступая медленно — ставя пятку, а потом перекатываясь на носок, Епифанов шел по следу. Дом был наполнен каким-то шепотом: он разносился со всех сторон — то громче, то тише. Слышны были отдельные, но совершенно непонятные слова, и на усадку грешить тут уже не было никакого смысла.

Шаг за шагом отельер дошел до одной из комнат, у двери которой обрывались следы. Вот только дверь была заперта на замок, а ключи лежали в ящике стола на ресепшене. Епифанов глянул ну ручку: та была чистой, до сих пор в целлофане. Дернув за нее, он убедился, что замок надежно заперт. Но следы обрывались именно тут. Накачанный по самые уши адреналином, отельер в два длинных прыжка достиг ресепшена, рывком выдвинул ящик и начал лихорадочно шарить внутри рукой. Отыскав ключи, он вернулся к двери и, с третьей попытки попав в личинку, повернул ключ.

Двухкомнатный номер люкс с джакузи и камином встретил его полумраком. Уличное освещение с трудом пробивалось сквозь неплотно сдвинутые шторы и лишь слегка подсвечивало комнату. Внутри никого. Епифанов потянулся было к выключателю, но тут рядом с ним кто-то прошел. И не просто прошел, а наступил на ногу. При этом Епифанов почувствовал, как ветерок коснулся его щеки, а в нос ударил гнилостный запах.

Вскрикнув от неожиданности, отельер отскочил в сторону — благо в сторону выключателя. Пальцы сработали автоматически — ударили по клавише. Модная люстра в стиле лофт тут же вспыхнула и явила глазам номер за двадцать тысяч в сутки. Никого. А шаги снова раздавались снаружи дома. Не просто шаги. Кто-то бегал и, кажется, смеялся…

***

Вот тогда-то Епифанов впервые и появился у нас в участке и — на свою радость и нашу печаль — обнаружил нас на месте. Мы как раз только вернулись с обхода. День выдался не самый удачный. В деревне начались волнения по поводу разбитого зеркала. Казалось бы, ерунда, но не в Безрадном. У нас такие вещи — на уровне уголовки или катаклизмов. МЧС даже уведомление может прислать.

Дядя Саша поручил мне писать отчет, а сам принимал Епифанова, одновременно с этим принимая сто граммов святой воды. Мне тоже приказал выпить, так как это лучшая дезинфекция против несчастий.

— Ну так вы уже сами нашли решение. Подключите камеры и смотрите, кто там у вас ходит-бродит, — сонно ответил дядя Саша, когда полуночный гость закончил свой рассказ.

— Я-то подключу. Подключу! Но вы же должны знать, кто у вас тут на плохом счету. В деревне три с половиной человека проживает. Наверняка у кого-то из них уже имелись приводы за подобные вещи, — верещал отельер, прогоняя нашу с начальником дремоту.

— Местные у нас люди серьезные. А если же кто из лесу приходит, так это, как правило, сразу всех касается, а не кого-то одного. Обычно поступает несколько жалоб за день. Хотя вы у нас отшельником заделались, всякое может быть… — выстучал участковый пальцами дробь по столу.

— Я не отшельник, — гордо заявил Епифанов, — я предприниматель. Налогоплательщик. Для вашего же Мухосранска стараюсь — поднимаю ему респектабельность, прорубаю горизонты для туризма. И для моего предприятия важна некоторая обособленность.

— Я вас понял. Завтра утром мы к вам зайдем, всё проверим.

— Да что мне утром! Утром никто у меня не шастает. Приходите ночью.

— Опять ночью! — ударил по столу дядя Саша. — Ох-ох-ох… Нам за эти ночные переработки и вредность уже должны памятники из сухого молока поставить, — обратился начальник уже, скорее, ко мне. — Хорошо, будем у вас ближе к закату. Не переживайте, разберемся.

Дядя Саша вытолкал посетителя тактичным пинком за дверь и закрыл участок на три замка.

Утром Епифанов позвонил в контору и выяснилось, что камеры у него все то время были подключены и давно пишут. Можно даже глянуть запись на цифровом облаке. Ругая себя за глупость, отельер выехал за пределы деревни, поймал в свой электронный сачок сеть, скачал записи с камер и поспешил к нам в участок, где заставил нас смотреть свое домашнее кино.

На быстрой перемотке мы наблюдали как Епифанов носится по ночному двору и вокруг дома в трусах и что-то ищет на земле. Больше никого на записи не было.

— Мне не показалось. Я не идиот, — обиженно бубнил Епифанов, и мы понимали, что в одном из двух этих утверждений может таиться правда. Мы-то давно знаем, что невидимость не освобождает преступника от ответственности.

Ночью мы пришли к Епифанову, чтобы во всем убедиться лично.

— Зря вы всё это затеяли. Люди сюда не поедут, — сказал я Епифанову после экскурсии по отелю, где стоимость самого дешевого номера в сутки равнялась четверти моей зарплаты.

— С чего вы взяли? — насупился тот. Епифанов был связан стальными тросами кредитов. Этот отель был его ставкой на зеро. Всё или ничего.

— Места у нас проклятые, все знают.

— Тем лучше, — нашелся тот, — халявный досуг. Занимательная чертовщина. Люди такое любят. Понаедут блогеры со своими расследованиями паранормального…

— Если доедут… — задумчиво произнес дядя Саша, осматривая дом на наличие подкладов и других нелегальных артефактов. — Со строителями не ссорились? Может, не заплатили кому?

— На что вы намекаете? — обиделся Епифанов. — Я со всеми по договору работаю — в белую.

— А с местными проблемы были? Может, кого послали или словом каким недобрым обозвали? — вспомнил дядя Саша про слова о Мухосранске.

— Я неконфликтный человек. Ругаться на ровном месте не мой метод.

Мы с дядей Сашей переглянулись, еле сдерживая смех.

Ночь плавно опустилась на Безрадное, и дневные звуки сменились ночной музыкой: шелестом травы, дыханием холодного ветра. Но по-прежнему никто не приближался к дому. Мы обошли участок по периметру, обследовали дом — тишина.

— Как всегда, стоит приехать в автосервис, и уже нигде ничего не стучит и не подтекает, — ворчал себе под нос Епифанов, сидя на крыльце.

Я уже шел в его сторону, чтобы попрощаться, но тут кто-то круто толкнул меня в плечо. Я замахнулся для ответного удара, но никого не увидел. На земле появились следы. Я потянулся рукой, чтобы схватить невидимку, но поймал лишь пустоту.

Заметив это, дядя Саша двинулся в мою сторону, но тут кто-то отдавил носок его начищенного до зеркального блеска уставного ботинка. В доме тоже послышались глухие шаги, а одно из окон отеля резко пошло трещинами и лопнуло. Несмотря на ущерб, Епифанов радостно запрыгал на месте:

— Ага! Я же говорил! Говорил!

Дядя Саша нахмурился и достал из кармана самый мощный оберег, каким можно было противодействовать любой силе — хоть физической, хоть потусторонней, хоть прибывшей из дальнего космоса — ксиву полицейского, и громко произнес:

— Лейтенант Цаплин. Представьтесь и предъявите ваши документы!

Продолжение следует...

Александр Райн "Цикл рассказов про Безрадное"

Дорогие читатели, буду рад вашей поддержке!

Вот тут можно угостить печенькой

Тут подписаться на телегу

Тут посмотреть список моих ближайших литературных концертов (сегодня выступаю В Тюмени, следующий на очереди Омск)

Ну, бабки они на то и бабки — плечами пожмут, в ладонь девке записку с заговором сунут да отпустят с богом, читай, мол, дочка, слова заветные три раза на ночь, и всё у тебя хорошо будет.

А Марийке-то день ото дня всё хуже и хуже. Не ест толком, за скотиной не смотрит — всех курей у себя голодом изморила, смотреть страшно. Выйдет, бывало, до колодца за водой, а вёдра дома оставит. Иль того хуже, забудется да из бани в чём мать родила выскочит, о забор обопрётся и смотрит себе вдаль, Витальку, дескать, своего увидела, а у самой глаза пустющие — что та прорубь!

Я ж сызмальства Марийку знаю, почитай, всю жизнь соседями были. Ну и, стало быть, попроведывать заходил к ней иногда. Сели мы одним разом, а я же человек такой, мне ж только дай повод потрындеть, молча чай пить не умею. Языком ведь чесать, известно, не мешки ворочать. Да только не дала мне Марийка тогда и слова вставить, всё сама рассказывала.

Сидит передо мной, вот как ты, майор, сейчас, у самой руки трясутся, зуб на зуб не попадает. Помялась малёха, да тут её прорвало будто. Твердит, мол, Виталька-то ейный ещё при жизни обещался, что, не дай бог, с ним чего случится, не бросит её, да с того света мотыльком белым вернётся, присматривать за ней будет. И плачет, дескать, набрехал ей муж, не мотыльком обратился, а упырём во сне ходить стал. Да страшным таким — глаза червями изъедены, зубов нет, и кожа лавтаками сходит. А запах, запах такой стоит, что Марийка-то, когда с кровати вскочит, считай, до полудня наяву этим смрадом дышит, будто и не спала вовсе, а наяву к ней мертвец приходил.

Пожалел я девку тогда, расчувствовался по-отцовски даже. Я и сам вдовец ведь, знаешь же, свою лет двадцать, почитай, как схоронил. И помню прекрасно, каково это — любимых земле предавать. А Марийка-то баба ещё молодая, негоже так долго в трауре ходить. Утешил я её, чем мог, по голове погладил да восвояси убрался. А у самого на душе кошки скребут — пропадёт ведь баба, изъест себя горем.

А в воскресенье в церковь сходил. Витальке за упокой, а ей, понимаешь, за здравие свечку поставил. Только лоб перекрестил, смотрю — под сводом церковным мотылёк порхает. Белый. Да не к свету летит, как мотыльки обычно летают, а к людям поближе жмётся. А потом на образ святой Ольги сел, крылышки сложил и ждёт себе, пока служба в церкви кончится.

Вышел я с церкви, иду, значит, мимо дома Марийкиного, да вижу, окно приоткрыто, свет в доме не зажжён, да как будто разговаривает кто-то. Присел я у завалинки, прислушался — Марийка шепчет чего-то. Сидит, горемычная, у окна, молится да причитает: «Ой, на кого же ты, Виталенька, меня оставил, не жизнь мне одной!». И всхлипывает так, ну как ребёнок совсем, голосок тихий-тихий. Постыдился я тогда покой её нарушать, с завалинки поднялся да домой пошёл.

А на следующий день глазам своим не поверил. Идёт Марийка в платье нарядном, волосы причёсаны, сама улыбается от уха до уха, чуть не пляшет. Поздоровался с ней, говорю, мол, радостно видеть вас, Марья Батьковна, в добром здравии и настроении хорошем. А она счастливая, как на духу мне всё и выпалила.

Приходил, говорит, к ней ночью Виталька, да как живой, будто и не умирал вовсе. Обнял её, в щеку чмокнул, а сам сидит, на ухо ей шепчет, мол, вернусь я к тебе скоро. Пусть, мол, ждёт его Марийка, в церковь не ходит, свечки за упокой ему не ставит.

Ну, я рассказ её послушал, плечами пожал, перекрестился украдкою, да дальше пошёл. А внутри всё червяк точит — неспроста Виталька-то ей про свечку сказал, нечисто дело. Подумал про это, и вновь мотылька вижу. Мечется, бедный, над палисадником, круги нарезает, в стекло бьётся — тук-тук-тук.

Я бы про разговор тот и забыл бы вовсе, да только пара дней прошла, я уже ко сну готовлюсь да вдруг слышу: в дверь кто-то ломиться начал. Стучит так, что побелка со стен сыпется. Ну, я засов-то отворяю, дверь открыл, а там Марийка стоит — бледная как смерть, ногами босыми перебирает. Плачет, трясётся вся, глаза дикие, сама растрёпанная, да в сорочке одной.

Домой её завёл, чаем отпоил да давай допытываться, чего с ней произошло такого, что она аж без порток из дома выбежала. Марийка проревелась, отдышалась немного да такого мне нарассказала, что у самого волосы на голове зашевелились.

Снова к ней ночью Виталька покойный пришёл да с ходу плакаться начал — не отпускают его черти с того света. Вилами колют, плетьми бьют, света божьего видеть не дают. И говорит он Марийке, мол, правила у них такие, за душу платой другая душа быть должна. И в ноги ей падает, просит заместо него чертям залог отдать.

Марийка хоть и любила мужа сильно, но чай не дура, отказалась с испугу. С кровати вскочила да, как есть, ко мне побежала. А я, знай чего, сижу и думаю: зря она ему свечку за упокой ставить отказалась. Не муж это ейный был, ох, не муж.

Посидели мы с Марийкой немного да на боковую пошли. В комнате ей постелил, сам в сенях на лавке лёг. Лежу, глаз сомкнуть не могу — всё чудятся мне голоса да шорохи странные, будто крадётся кто или по полу ползёт. Встану, покурю, прислушаюсь — всё тихо. А стоит лечь — по новой начинается. Так до утра и проболтался, как куль в проруби. А утром грохот слышу, да такой, что аж дом затрясся. Вбегаю в комнату, где Марийка спала, а там как будто чертей ватага пробежала. Стулья опрокинуты, одеяло в угол отброшено, подушки разорваны, и Марийка сама посреди комнаты лежит, скорчилась вся, колени к груди поджала, да не дышит уже.

Вот такая вот история, товарищ следователь, как на духу всё выложил, не я Марийку того. Может, сердце с горя да со страху не выдержало. А может, и убедил её муженёк с чертями поменяться, того не ведаю.

И только вот, майор, покою мне слова мужа её не дают. Ну те, что про мотылька были. Я ж когда Марийку в комнате нашёл, не сразу внимание обратил: на улице утро уже, солнце светит, а в окно всё мотылёк бьётся, как сумасшедший, аж звон стоит. Смотрю я на горемычного, а про себя всё думаю: «Не уберёг ты жены, Виталька, ох, не уберёг».

Как же жарко. В детстве соседи твердили, что они с Ованесом похожи как две капли воды. Жизнь показала, что они ошибались. Габриэлю посчастливилось стать частью ордена монахов-историков — искать и сохранять свет истины. Годами он корпел над книгами в монастырской библиотеке, постепенно получая всё больше признания со стороны настоятеля и братьев. Ованес же за полтора десятка лет успел превратиться из мальчика, что любил играть на берегу моря, в человека, которому протянул руку сам Император.

Как это возможно? Габриэль протёр лицо, платок мгновенно взмок от пота. За все эти годы Ованес ни разу не написал, а потому о его судьбе Габриэль узнавал лишь из писем отца и матери. И тому, о чём они писали, сложно … Нет, многие люди верят в чудо, но, кажется, само чудо верит только в его брата.

В семь лет бродячий музыкант подарил Ованесу скрипку. Удивительная щедрость. Но чтобы через три месяца, ни у кого не учась, мальчик уже зарабатывал своей игрой в таверне… Так не бывает. А ведь это было только начало. Вскоре у него появилась привычка рисовать, и за неимением бумаги и красок он стал выводить линии углём на белых стенах домов. Спустя несколько недель его искала уже вся полиция города. Но не для того, чтобы наказать. Градоначальник восхитился его рисунками и, узнав, что автор — мальчик из бедной армянской семьи, взял к себе в воспитанники.

Кажется, что одной лишь улыбкой Ованес открывал для себя любые двери. Престижная гимназия, затем императорская академия с полным содержанием за государственный счёт. Сейчас его приезда ждут короли и министры всех дворов Европы, а ведь ему едва за двадцать. Может ли это всё быть даровано Богом?

Несмотря на жуткую жару, Габриэль поёжился. Сможет ли он узнать брата, когда тот ступит на монастырскую землю? Или на некогда родном лице его встретит лукавый взгляд прихвостня сатаны?

Габриэль обвёл взглядом светлую безмятежность монастырского двора. Белые стены, мраморные колонны. Мир праведников, сокрытый от мира. Маленький клочок суши, едва ли триста метров длиной, — единственное место на земле, принявшее общину католических армян. И хотя остров находился на задворках шумной Венеции, за всю историю в монастыре побывали не более нескольких сотен человек. Лишь те, кто ищут истину, храня свет в сердце. И вот — теперь сюда прибудет его брат.

Когда Ованес… А ведь он даже не Ованес больше. В первом письме, что он написал, когда пересёк границу Италии, он просил называть себя Иваном на петербургский манер. Так вот, когда Иван написал, что очень хочет встретиться, Габриэль поручился за него перед настоятелем. Святой отец охотно дал согласие. Хочется верить, что из уважения к Габриэлю, а не потому, что следующей остановкой Ивана будет двор короля Неаполя. Ужасная духота. Тёмные мысли.

С того дня Габриэля ни днём ни ночью не оставляла тревога. А что вообще он знает о брате? Ещё в детстве он замечал за Ованесом странные черты. Как и все дети, брат любил играть, но часто сбегал из дома в одиночку и уходил бродить вдоль моря. Иногда он мог просто сесть на берегу и несколько часов смотреть за движением волн. И говорить. Когда Габриэль первый раз застал его беседующим с волнами, брат рассказал, что море постоянно расспрашивает его о семье, а взамен шепчет о неизведанных берегах. Но видимо, на лице Габриэля отобразилось такое недоверие, что больше Ованес не делился с ним подобными откровениями. Хотя общаться с кем-то в море не перестал. А вскоре Габриэль уплыл в Венецию.

Внезапно поднялся ветер — брат приближается! Габриэль явственно ощутил это, спешно подошёл к ограде и выглянул за ворота монастыря. Всего в нескольких метрах начиналась набережная, за которой раскинулась синь Венецианской лагуны. И да! По ряби волн летела лодка со стоящим на носу высоким молодым человеком.

Иван. Разве может это быть кто-то другой? Поза, взгляд — всё буквально кричит о том, что этому человеку уже принадлежит весь мир. Ещё до того, как лодка успела полностью причалить, он спрыгнул на берег, будто шагать через море для него было привычным делом. На мгновенье Габриэль подумал, что брат заметит его у ограды и бросится навстречу, но Иван, едва оказавшись на святой земле острова San Lazzaro, отвернулся от стен монастыря и обратил свой взор на море. Будто ему мало. Мало того, что только что он был его частью, пока мчался среди волн в небольшой лодке.

Габриэль поднял глаза на давно привычный вид: Кремовый дворец Дожей и Кампанила собора Святого Марка в окружении залитых солнцем домов с красной черепицей и кирпичными стенами. Иван в Венеции уже больше недели; неужели ещё не насмотрелся? Или он, подобно дьяволу, может узреть венецианские святыни лишь в отражении моря… Стараясь отогнать навязчивый морок, Габриэль подошёл к брату.

Приветствие вышло несколько натянутым. Сложно искренне целовать и обнимать того, с кем не виделся долгих шестнадцать лет. Иван много улыбался и много расспрашивал. Он двигался быстро — так, словно морской ветер, который он принёс с собой, придавал ему ускорение. Вдвоём они прошлись по территории монастыря, заглянули в библиотеку и скрипторий, а также посетили настоятеля. После чего Габриэль показал брату выделенную для него келью. Точнее, келью Байрона.

Много лет назад великий поэт провёл несколько месяцев в монастыре святого Лазаря, изучая древнюю культуру Армении. С тех пор даже заглядывать в его келью мало кому разрешалось. Но Ивану настоятель лично предложил поселиться в ней, заявив, что впервые за десятилетия монастырь посетил человек, не уступающий, а может, и превосходящий талантом Байрона. Брат смутился, но Габриэль не смог распознать, была ли эта эмоция искренней.

За обедом в келье они провели пару часов. Разговор не очень клеился. Габриэль, уставший видеть море каждый день, не хотел о нём говорить. А другие темы быстро изживали сами себя. Новости родителей, сестёр, прочих родственников семьи Айвазян — брат охотней рассказывал о балах и приёмах в Петербурге. Крылов, Брюллов, Иванов, кто что написал и как отреагировал. Как похвалил работы самого Ивана… Габриэль не знал этих фамилий, так же как брата мало интересовали авторы древних книг.

С тёмными мыслями Габриэль ушёл в свою келью. Потемнело и небо над монастырём. Лёжа в кровати, он долго ворочался, пока, наконец, не провалился в сон. Снилось ему море. Первый раз в жизни он видел его во сне. Причём не так, как доступно обычному смертному. Резвой чайкой он парил над поверхностью, наблюдая не гладь, но неистово перекатывающуюся бурунами кожу океана. Пенящееся ристалище то вздымалось острыми отрогами, то опадало, обнажая зияющие, фосфоресцирующие внутренности. Внутри воды рождался свет. Тысячи маленьких фонариков, увлечённые неслышимой музыкой, кружились в безудержном танце.

Живые — рыбы, медузы, водоросли, — источали призрачное свечение из своих почти прозрачных тел. Габриэль замер, разглядывая чудеса подводного мира. Спустя несколько мгновений среди этого хоровода обособился крупный силуэт. Ещё не до конца различив, что это, Габриель ощутил странный трепет на всём пространстве от сердца до живота. Затем он увидел её. Девушка… нет, женщина медленно поднималась из воды, позволяя потокам стекать по её совершенному телу. Округлые груди, точёные бёдра. Прекрасная нагота.

Освободившись от воды, она встала рядом с Габриэлем и гордо посмотрела на него глазами ультрамаринового цвета. Он отвёл взгляд: слишком давно он заключил себя в чёрную сутану. Печально качнув головой, женщина направилась в сторону берега. Он не смотрел куда. Он знал! Её аккуратные ступни, не оставляя следов, прошлись по остывающей плитке набережной, едва шурша, коснулись травы под окном. Окном кельи Байрона.

Через мгновение Габриэль проснулся. Раздавленный, взмокший от пережитого во сне потрясения, ночной жары. Дрожащими руками он зажёг свечу, умылся и вышел в коридор. Это не мог быть случайный сон — его брат связан с дьяволом и привёл его с собой на святой остров! Держась одной рукой за стену, Габриэль подошёл к келье Ивана. Из-под двери струился яркий свет.

Глубоко вздохнув, Габриэль потянул за ручку.

Брат стоял в окружении десятка свечей. На столе, на полу, на шкафу — их слегка мерцающее пламя озаряло всю комнату. Но ещё больше света было на его мольберте. Полотно будто само источало свет, а точнее — изображённая на нём фигура. Фигура самого Господа Бога. Расправив руки, он возвышался среди тёмных туч, повелевая небом и всесильными морскими волнами, захлёстывающими нижнюю часть картины.

Габриэль не мог оторвать взгляда. Он никогда не видел подобного моря, подобного неба — казалось, словно здесь, в келье Байрона, ему было дозволено взаправду увидеть момент сотворения. Нет, не в келье Байрона. В келье его брата, Ованеса Айвазяна. Ивана Айвазовского, как он себя называет.

Иван, не переставая рисовать, спросил, не случилось ли чего, и, не получив ответа, предложил брату стул. Габриэль сел. Он всё так же молчал и, смотря на то, как с каждым быстрым мазком картина становится всё более совершенной, проникался искренней любовью к брату.

Так они и встретили рассвет.

А Тису вспоминал, что Кровососов, Пастухов и Костоломов рассредоточили по городу, готовясь к любым неожиданностям. Охранять Жертвенник оставили Стражу, и стражники не справились, то ли потому что нападающие оказались не пальцем деланы, то ли из-за предательства.

Ручищи в шипастых перчатках аккуратно поддержали Первого. Рядом бойцы кутали в одеяла мальчишек, медик осматривал Аду; инопланетян Кровососы держали на прицеле.

- Всё в порядке, - сказал Первый, - это свои.

- У них капсула с биологическим материалом, - ответил ему старший.

- Да, - кивнул Тису, - и эту капсулу вы обязаны сберечь.

- Принято, - солдаты опустили оружие.

- Каков ваш приказ? – спросил Тису.

- Выдвигаемся на площадь, - прогудел динамик, - оказываем помощь Страже в подавлении беспорядков.

- Вас мало.

- Нас достаточно, - прозвучало в ответ.

Тису кивнул. Один в поле воин – в этом все Кровососы.

- Пастухи ушли к аэродрому, - говорил меж тем Старший, - Стража осталась без прикрытия с воздуха. Готовимся к худшему.

Тису пожал руку командиру.

- Выполняйте приказ, - сказал Первый.

- С вами пойдут мои парни, - Старший оглянулся на бойцов.

- Нет, - сейчас следовало аккуратно подбирать слова: - Там много работы для тебя и твоих бойцов. Мы найдём укрытие и выйдем на связь.

Старший колебался.

- Я Первый, - напомнил Тису, - мой приказ: остановите заразу. Нас будут защищать они.

Он кивнул в сторону инопланетян, стоявших в сторонке. Люди из другой галактики с любопытством поглядывали на доспехи Кровососов, бойцы ничем не выдавали своего любопытства, но Тису не сомневался, что каждый держит прицельный маркер на ком-нибудь из инопланетян.

- Мы уходим, - сказал Тису. – Выполните свой долг, мои верные воины.

Строй солдат – стена шлемов, наплечников, нагрудных пластин, ощетинившийся частоколом стволов – строй качнулся, двинулся вдоль улицы, грохнули по мостовой тяжёлые сапоги. Сила, воплощенный порядок, двинулся в сторону Жертвенника.

Тису оглядел своё воинство. Инопланетяне о чём-то совещались, баюкая капсулу, Ада сосредоточенно отрывала подол церемониальной одежды, превращая пуссаст в странное подобие тренировочного костюма, дети, кутаясь в одеяла, хлебали из серебряных фляжечек витаминный напиток. Если они переживут эту ночь, надо будет по гравировке на фляжках найти владельцев и наградить.

Только если там не алкоголь.

Тису, Первый, перевёл взгляд на инопланетянского Первого. Тот, включил подсветку шлема, чтобы видно было лицо…

Ух и морды у них… Челюсти – кореша перекусить, глаза сидят так близко, что аж косят друг на дружку… уроды.

Инопланетянин кивнул в сторону проулка. Тису кивнул в ответ. Пора идти. Искать укрытие, лечить раны, перекусить сухпаем, что оставили Кровососы…

Пережить эту ночь. Уроды там не уроды… Выживем – будем разбираться, кто тут урод.

Они прошли проулок. Вышли на улицу, залитую ночной мглой. Здесь не горели уличные фонари, не ходили люди, только издалека долетали крики с площади, разбавленные выстрелами, звучавшие то торопливым стаккато запальников, то неторопливым басовитым уханьем крупного калибра. Кровососы вступили в дело.

Все двери заперты. Брошенных домов нет, а если есть, то они дальше по улице и разгуливать просто так, тыкаясь во все дырки казалось бессмысленным. Следующая улица. Один дом – заперто, второй – развалины, в каких не спрячешься, не расположишься, третий…

Какой уж у этих инопланетян сработал инстинкт – шхазг их разберёшь. Увидели фары машины грузовика и давай намахивать, мол, эй, подвези, дружище. Ладно Тису сообразил, сунулся поперёк инопланетянского Первого к двери и - водителю:

- Здравствуй, добрый человек…

- Здравствуй, - ответил Кот.

И ствол с пассажирского сиденья. Ладно хоть те же инстинкты не подвели инопланетянина, хлопнул он дверью, вот точно по харе этой размалёванной хлопнул, а они кинулись от машины вообще не разбирая дороги, а вслед свистели пули и неслись проклятья водителя, которому тяжёлая дверь расквасила нос.

Проулок. Под ногами камни, то мелочь, булыжники, то обломки стены, такие, что как ноги там не оставили одним богам ведомо, в этой темени. Вроде улица…

Обрыв.

Тису как бежал, так и сунулся вниз, только руки выставил перед собой, только хлюпнула грязь на дне оврага, куда он сверзился со всего маха. Детский крик… ещё один… порядок, вот внуки, два шлепка. Протяжный вскрик Ады – и ещё один вскрик, её голос, только выкрик надрывный, будто что-то тяжёлое выбило дыхание из женщины. И два громких всплеска, приняла Земля-мать инопланетян. Раз всплеска два, значит один из этих громил шлёпнулся прямо на его сноху. Живая она там?..

Пока Тису ползал по дну оврага, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, инопланетяне уже налаживали переправу. Это выглядело, как если бы два белых призрака (скафандры, хоть и заляпанные грязью, всё ещё сохраняли светоотражающую оболочку) пронеслись по склону оврага и сбросили вниз канаты. Дети уцепились за крюки, взвизгнула лебёдка… р-раз – и мальчишки выскочили на противоположный берег оврага. Дальше начались сложности: инопланетянин, упавший на Аду, сломал ей рёбра и теперь женщина без движения лежала на дне канавы. Ей обвязали канатик вокруг плеч, и лебёдка с одного из скафандров потащила сноху наверх по склону.

Дикий крик Ады навсегда остался в ушах у Тису. Он сам запнулся и приехал наверх сплошным комком грязи.

Ещё крик – с противоположного склона. Выстрел, ещё выстрел, очередь, похоже, у размалёванных нашлись ПНВ. И странное отрывистое шипение со дна оврага, такое же – прямо над головами Тису с детьми. Всё-таки это оружие у них, подумал Первый. Похоже, какая-то пневматика… да хоть детские пистолетики, лишь бы остановить этих…

Стрельба и правда стихла. Сильные руки подняли Тису, Первого, инопланетянин приблизил забрало скафандра к лицу властителя планеты. Нормально, показал Тису. Внуки стояли рядом, освещаемые слабой подсветкой капсулы с инопланетным младенцем внутри. Ада лежала навзничь и один из гостей планеты колдовал над снохой. Женщина слабо стонала.

- Уходим, - показал инопланетянин.

Муга ввалился в прихожую. Прямо как был, так и шлёпнулся у порога, запутался в собственной одёжке, ворочался под дверью, ругаясь по-чёрному – всё вспомнил, что слышал на Солончаках и от Чинни Юма, капитана, чтоб его Шхазг драл. Наконец поднялся, хлопнул дверью, защёлкнул все засовы, какие были, свалил перед входом стойку с курткой брата и пальтишком Юлы – только блёстки на рукавах сверкнули. Сел поверх преграды, пытаясь отдышаться.

- Ты как, брат? – Вар просунулся в коридор.

Они с Юлой, похоже, друг от друга отскочили, когда он припёрся. Ну-ну. Совет да любовь.

- Да так… - Муга махнул рукой, сыпанул ругательствами.

Юла прикрыла рот ладошкой.

Он не помнил как до дома добрался. Хуже пьяного мотылялся по улицам, упал, ушибся… не сломал ничего – и то хорошо. Шарахался от каждой тени…

Муга шмыгнул носом.

- А спасители… - начал было Вар.

- Нету спасителей, - оскалился Муга. – Дались мы кому – сами, всё сами.

Он скинул обувь. Прошёл на кухню, бросив Юле:

- Воды нагрей.

- А этот не придёт? – спросил брат.

Муга схватил нож – самый что ни на есть мясорез, какой на кухне был:

- Придёт – под рёбра суну. Шхазгово семя…

И тут в дверь постучали. Сначала-то потихоньку – тук-тук-тук, а потом, когда ни Муга, ни Вар с Юлой не соизволили к двери подойти, а только оцепенело пялились на хлипкую преграду, шарахнули как положено, так, что дверь отлетела в сторонку, снеся всё Мугой наваленное. А потом через образовавшийся завал в дом протопали две огромные фигуры, заляпанные грязью с головы до ног, как если бы большого человекообразного робота вытащили из болота и пустили погулять в город. Топая так, что содрогались хлипкие перекрытия, хрустя и осыпаясь коркой грязи, «роботы» прошагали на кухню. Перед нависшей над ним уродливой мордой – челюсти вот такенные, глаза косые как у упрука - Муга разжал руки – только нож звякнул о пол. Вар мужественно закрыл собой Юлу, готовясь защищать даму сердца.

- Мир хозяевам, - послышалось от двери.

Бархатистый басок уверенного в себе человека, привычного руководить и на смерть посылать. Ответил, как ни странно, Вар, у братца всё отказало, уж больно ночка выдалась:

- И тебе мир, гостюшко.

Обладатель баса пробрался через беспорядок, наведённый «роботами».

Это скафандры какие-нибудь, подумал Муга, как у водолазов, он таких видел-перевидел. Спасители это, те самые, шхазг их…

Так вот, мужик запросто отодвинул в сторонку «робота»-спасителя и спросил у Муги, небезосновательно решив, что Первый тут именно младший братец:

- Переночевать у вас можно?

Под его взглядом, под взглядом уродца из-под забрала у Муги само собой вырвалось писклявое:

- …можно…

И совсем уж он не удивился появлению третьей фигуры в скафандре с кучей тряпья на руках. А, нет, «робот» бережно нёс через всю разруху прихожей человека – женщину, судя по выглядывавшим из-под вороха тряпья сапожкам, растерявших весь лоск из-за налипшей грязи. Ну и детишкам, двум грязным бесенятам, только что глаза и видно на чумазых лицах, не удивился никто.

- А… - начал было Муга.

- Нужен покой, - перебил его мужик.

- Кровать наверху, - Муга пришёл в себя, - ванна там, только воды надо нагреть.

- Нагреем, - абсолютно серьёзно кивнул мужик и принялся распоряжаться своим воинством: - Дети – наверх, гостям дорогу покажите, вы – туда…

На «роботов»-спасителей он махал руками. «Роботы» что-то там понимали.

В общем, все разошлись кто куда, Муга остался у плиты, греть огромную кастрюлю с водой. Принёс шхазг гостей, бурчал он себе под нос, теперь раны им перевяжи, мелких отмой, накорми, а у него припасов осталось… Бу-бу-бу…

Вот за этим бу-бу-бу он и не услышал, как шхазг принёс новых гостей.

- Привет, дружок, - сказали от двери.

У Муги на душе слегчало, как ни странно. Всё время, что он вёл грузовик, что крутился подле бара, что домой шлёпал – всё это время мучил его вопрос: обманет Кот или нет, вернётся или сдержит слово, оставит в покое. Если вернётся – тогда…

А вдруг не вернётся? Вдруг есть шанс?

Кот вернулся.

На душе стало легко и просто.

- Привет, Кот, - развернулся Муга к знакомцу.

- Привет-привет.

За спиной у знакомца два мордоворота с запальниками. Морды разрисованы под Дедова помощника, балахоны эти чёрные.

- Ты ножик бросил бы, а? - Кот мягко перешагнул через сваленные вещички.

- А ты доставай-ка свой, - улыбнулся ему Муга. – У нас уговор был – помнишь?

- Да помнить-то помню, - Кот остановился, глядя на Мугу с таким вот сожалением, - так и мы ненадолго. Ищем мы тут кое-кого, понимаешь?

- Нет, не понимаю, - ответил Муга.

Рука у него до белых костяшек сжалась на рукояти кухонного ножа. Ни в какое сравнение этот кусок железа не шёл с настоящим, дельным клинком, но, опять же – лезвие есть? Есть. Острие есть? Есть.

Хватит.

- Я, Кот, понимаю, что был у нас с тобой уговор, - продолжал Муга. – Я сказал – и ты сказал.

Он прям чувствовал, как чешутся руки у Котовых подельничков нажать на спусковой крючок. Чувствовал – и выгадывал время, зачем – сам не знал.

- Так что давай решать наше дело, а иначе не бродяга ты положняковый, а… - и Муга выплюнул такой ругательство, от которого Кот дёрнулся, а его подручные с интересом посмотрели на своего старшого.

- Ну как знаешь, - Кот повёл головой.

Знакомец мягко цапнул себя подмышкой и в тусклом свете единственной лампочки блеснул длинный узкий клинок.

Сердце Мугино кольнула смертная тоска. Не будет тут пьяной поножовщины, не упрук с верхнего яруса перед ним, такой, что заточку покажи и все дошки твои, какие найдёшь. Духом Жар-отца потянуло на Мугу, а Кот мягко шагнул к нему поближе, поигрывая своим клинком.

Ничего не поделаешь, эти вопросы только так и решают.

Муга вздохнул. Напружинился, выставил перед собой руки. Ножом махнул – раз, два… красиво свистнул, как настоящий прям. Кот ощерился. Понравилось, видать.

Кот дёрнулся к нему. Метнулось жало клинка, блеснуло в тусклом свете лампочки – Муга полоснул воздух перед собой.

Как там незабвенный Вась говорил? Один отбив, один удар, вот всё, что у тебя есть.

Муга махнул рукой, шагнул к противнику, чтобы рвануть нож сверху-вниз, полоснуть по горлу, но Кот дёрнулся навстречу, оказался прямо перед Мугой, глаза в глаза, и в живот Муге ударило что-то горячее – раз, два, три, - и в грудь ударило, и в глазах Кота он увидел смерть свою.

Кот шагнул назад. Оказалось, что только он и держал Мугу, собственные ноженьки уже не держали. Муга осел к стене, замутилось перед глазами всё, поплыло, и Кот поплыл, и гулкий выстрел из запальника, ударивший Коту в голову, и сдвоенное шипение парализаторов, успокоившее Котовых подельников, и лицо брата, бледное, обеспокоенное, и Юла с дымящимся запальником в руке. А дальше совсем непонятно, тарабарщина какая-то:

- Жора, дай аптечку, я пустая…

- Рубаху ему сними…

- Кровь останавливаем, гемостатик мне…

- Держись, парниша…

Муга закрыл глаза.