Серия «Там, где треснул мир»

Он свернул за очередной поворот туннеля (стены здесь были не из бетона, а из какого-то тёмного, отполированного временем и влагой камня, в котором угадывались окаменевшие прожилки, похожие на нервные волокна) и увидел свет. Не тусклый свет одинокой лампочки, а тёплый, желтоватый поток, лившийся из-под тяжелой, обитой старым дерматином двери. На двери висела потёртая табличка с потрескавшейся эмалью: «Диспетчерская №3. Вход воспрещён». Запах духов здесь был почти осязаемым, обволакивающим, как шаль.

Сердце Артёма, уже привыкшее бешено колотиться, на секунду замерло, захлёстнутое волной слепой, идиотской надежды. А вдруг? А вдруг чудо? Разум кричал о ловушке, но ноги уже несли его вперёд. Он толкнул дверь — та подалась бесшумно, словно её только что смазали.

Комната была царством старой, советской аппаратуры. На стеллажах, покрытых пылью и паутиной особой, липкой густоты, громоздились пульты с потускневшими тумблерами, мерцающие экраны осциллографов, показывающие ровную, мёртвую линию. Воздух гудел едва слышным низкочастотным гудением — звуком спящей электроники. И у единственного чистого стола, спиной к нему, сидела женщина. Та самая, до боли знакомая стрижка каре, то самое серое пальто, которое он подарил ей прошлой осенью.

— Анна? — его голос сорвался на шёпот, предательски дрогнув.

Она обернулась. И это была она. До последней веснушки у виска, до едва заметной родинки над губой. Настоящая. Но… слишком настоящая. Как высококачественная голограмма. В её глазах не было привычной усталости после смены, ни намёка на ту нервную раздражённость, что копилась в последние месяцы. Была лишь глубокая, бездонная печаль, спокойная и неестественная, как у монахини на старинной иконе. Слишком умиротворённая для этого ада.

— Артём, — она произнесла его имя с лёгким, едва уловимым удивлением, будто ждала кого-то другого, но была и не против его видеть. — Ты нашёл меня.

Он замер на пороге, ноги стали ватными. Она встала — её движения были плавными, бесшумными, почти воздушными, лишёнными обычной, чуть резковатой энергии. Она сделала шаг навстречу.

— Я… я думал, ты… — он не мог выговорить «погибла», «исчезла». Слова застревали в горле комом.

— Я тоже здесь оказалась. Не знаю как, — её голос был её голосом, но… отполированным. В нём не было дрожи, не было того сдавленного надлома, который должен быть у человека, только что вырвавшегося из челюстей безумия. Он был ровным, гладким, как поверхность лесного озера в полный штиль. — Мы поссорились, да? В кафе. Я сказала тебе ужасные вещи. Я… я не думала.

Он кивнул, сглотнув ком. Она помнила. Значит, это правда. Значит…

— Я не думала, что мы увидимся снова, — она опустила глаза. И в этот самый момент свет лампы под зелёным абажуром над столом дрогнул. Не мигнул, а именно дрогнул, как будто кто-то с другого конца провода слегка качнул источник. И Артём увидел: её тень на стене, заваленной схемами, не моргнула вместе с ней. Она оставалась абсолютно неподвижной, застыв в положении «стоя», хотя сама Анна опустила голову. Игра света, — отчаянно выстрелила мысль. Галлюцинации. Нервы. Недостаток кислорода. Всё, что угодно, только не это.

— Ничего, — прошептал он, сам делая шаг вперёд, предавая собственный инстинкт. — Главное, что ты жива. Мы вместе. Мы выберемся.

— Конечно, выберемся, — она подняла на него глаза и улыбнулась. Улыбка была красивой, тёплой, но… шаблонной. Как у актрисы в дешёвом сериале, изображающей нежность. Она не дотянулась до её глаз, оставшихся островами той самой неземной печали. — Я почти нашла путь. Нужно просто спуститься вниз. В технические этажи. Там, в самых низах, есть дверь. Она ведёт наружу. К свету.

Она указала на вторую дверь в комнате — массивную, железную, с облупившейся до ржавчины краской и тяжелой задвижкой. От неё тянуло сквозняком, но не свежим, а тяжёлым, пахнущим сыростью погреба, тлением старого дерева и чем-то ещё… металлическим, как кровь.

— Почему вниз? — невольно вырвалось у Артёма, и его собственный вопрос прозвучал для него дико. Всё его нутро, каждая клетка, выжившая в этом кошмаре, вопила против этого направления. Вниз — это всегда глубже. Вниз — это ловушка. Вверх — к небу, к надежде, пусть и ложной.

— Я слышала там голоса, — сказала она просто, и в её глазах на секунду мелькнуло что-то похожее на сострадание. — Людей. Они звали на помощь. Кричали. Мы не можем оставить их, Артём. Ты же не мог бы.

Это был удар ниже пояса. Благородная причина. Та, на которую он, Артём, копатель прошлого, хранитель чужих историй, не мог возразить. Но что-то внутри него сжималось в твёрдый, ледяной шар предчувствия.

— Какие голоса? — попытался он выведать, заставив свой голос звучать ровно. — Мужские? Женские? Что они говорили?

— Просто голоса, — она отвела взгляд, и её взгляд на секунду задержался на пустом углу, где висела паутина, шевелящаяся в несуществующем сквозняке. — Они звали. Просили о помощи. Они там… заперты. Мы должны спешить.

Она снова посмотрела на него, и её лицо стало настойчивым, почти матерински-строгим.
— Артём, помнишь, как мы встретились в первый раз? У фонтана в парке Горького? Ты тогда такой растерянный был, весь в брызгах.

Он почувствовал лёгкий, но отчётливый укол. Они действительно встретились у фонтана. Но это была не та история, которую они любили вспоминать. В тот день на неё с дерева упала пушистая гусеница, она взвизгнула от омерзения, он засмеялся, а она потом полдена дулась. Она ненавидела это воспоминание, называла его «неловким и мерзким». Она никогда не вспоминала тот день с ностальгической теплотой.

— Да… — осторожно протянул он. — Помню.

— А помнишь, как мы выбирали обои для нашей первой квартиры? — её лицо озарилось тёплой, мечтательной улыбкой, но глаза оставались теми же глухими озёрами. — Ты хотел тёмные, «под старинный архив», а я — светлые, с цветочками. Мы спорили целый день, а потом купили те, что были в акции, серые в полосочку.

Артём замер. У них не было «первой квартиры». Они снимали комнату, потом переехали в ту самую однушку в Хамовниках. Они говорили о том, как выберут обои, строили планы, но это всегда было в будущем времени. Они так и не дошли до этого. Денег не хватало, потом работа, потом… отдаление. Она говорила о том, чего не было, как о свершившемся, милом факте. Шок, — снова попытался вклиниться мозг. Память отказывает, она в шоке, спутала.

Но это было не спутано. Это было идеально. Как будто кто-то взял его тайные, неосуществлённые мечты о совместной жизни и вмонтировал их в эту куклу, чтобы она казалась правдоподобнее.

— Анна… — он начал, но она перебила его, внезапно оживившись, её взгляд упала на его карман, откуда торчал угол его блокнота.

— Смотри! — она указала тонким пальцем. — Ты всё ещё ведёшь свои записи? Ты всегда говорил, что прошлое — это ключ. Что без него настоящее рассыпается в пыль.

Он кивнул, не понимая, к чему она ведёт.

— А помнишь ту старую папку? Про часы на вокзале? Ты тогда сказал, что это просто курьёз, чья-то шутка. А оказалось, ты был прав. Это и правда было неважно. Просто совпадение.

У Артёма перехватило дыхание. Комната поплыла перед глазами. Он никому не рассказывал о той папке. Ни Анне, ни коллегам, никому. Он отложил её в сторону и забыл, пока мир не рухнул. Откуда она… как она могла…

И в этот самый миг, в его кармане, под сердцем, раздался звук. Не тихий, а оглушительный, пронзительный, металлический, будто внутри него взорвался колокол.

ЗВОНОК.

Он онемел. Телефон. Его старый, немодный смартфон, мёртвый груз, который он уже давно считал куском пластика и стекла, ожил. Он медленно, будто в замедленной съёмке, вытащил его. Экран пылал ослепительно-белым светом, выжигая сетчатку. И на нём, чёрными, жирными буквами, горело единственное слово:

АННА

Он поднёс трубку к уху, не в силах издать ни звука. Сначала — помехи. Белый шум, шипение. Потом — голос, прорывающийся сквозь них. Отчаянный, срывающийся, хриплый от крика и слёз. Голос, который он знал лучше собственного. Настоящий голос.

«Артём!.. Боже, ты жив!.. Я... не знаю, где я... тут картины... всё живое, всё смотрит! Они меняются... я вижу себя на них...» — в голосе была неподдельная, дикая, животная паника, та самая, что сводит кишечник в узел. «Я видела тебя... на одной из них... ты был... о Боже, ты был мёртв... Артём, слушай! Слушай меня! Она... она знает то, чего не должна... не верь...»

Связь прервалась с резким, болезненным скрежетом, будто ножом по стеклу.

Артём медленно опустил руку. Тяжесть телефона казалась невыносимой. Он поднял голову и посмотрел на женщину напротив.

Она стояла всё с той же спокойной, печальной улыбкой. Но теперь он видел. Видел всё. Неестественную, восковую неподвижность её век. Пустоту в глазах, которая была не шоком, а полным, абсолютным отсутствием за ними. Её тень, всё так же застывшую на стене, не повторившую ни одного её микро-движения. Она говорила с ним обрывками его же воспоминаний, смешанных с вымышленными идеалами, подстраиваясь под его глубинное ожидание «идеального примирения».

«Твоя вина — это дверь». И эта дверь оказалась дверью в камеру пыток, сконструированную из его же тоски.

— Кто это был, Артём? — её голос по-прежнему звучал мягко, как шёлк. — Наверное, помехи. Здесь, внизу, часто ловятся странные волны. От старого оборудования.

Он не ответил. Он отступал к выходу, его разум лихорадочно работал, складывая пазл, который резал пальцы в кровь. Она знала про папку. Значит, она была связана с его сознанием. Она вела его вниз, к тому, чего он боялся. Значит, его страх был… не препятствием. Он был топливом для этой симуляции. Страх и вина питали её, делали её умнее, точнее.

— Мы не пойдём вниз, — тихо, но с железной, впервые появившейся чёткостью, сказал он.

Печальная маска на её лице дрогнула. Не мышцами — будто изображение на экране на долю секунды потеряло кадр. В глазах, в тех глубинных озёрах, на секунду мелькнуло что-то острое, стремительное, голодное. Не злоба. Любопытство хищника, которому показали незнакомый трюк.
— Но там выход, Артём. Там спасение. Там конец кошмару. Мы можем быть вместе. Как раньше. Как должно было быть.

— Нет, — он качнул головой, продолжая отступать. Его спина упёрлась в косяк двери в коридор. — Спасение не там, куда ты меня зовёшь. Оно не вниз. Оно — сквозь.

Он вылетел в туннель и побежал. Не в ту сторону, откуда пришёл, не вниз. А назад, по знакомому маршруту? Нет. Он побежал навстречу своему страху. Туда, откуда лился запах её духов, но в обратном направлении — к его источнику, который должен был быть не Анной, а её идеей в голове этого места. Он бежал от ловушки, которая предлагала комфорт забвения.

Из диспетчерской донёсся не крик, не рык, не угроза. Донёсся тихий, глубоко разочарованный вздох, полный такой человеческой грусти, что по спине Артёма побежали мурашки. И потом — шёпот. Он не шёл из комнаты. Он возник прямо у него в голове, обволакивая сознание, вползая в уши изнутри:

«Как жаль. А я так надеялась. Мы могли бы быть вместе... Навсегда. В тишине. Без прошлого. Без боли. Это был бы такой... покой.»

Шёпот звучал уже не её голосом. Он звучал голосом самого подвала. Голосом сырости, ржавчины и тикающих часов.

Артём бежал, не оглядываясь, сжимая в кулаке телефон, который снова стал мёртвым грузом. Он бежал в темноту, которая теперь казалась менее враждебной, чем тот свет, что лился из диспетчерской. Он выбрал кошмар, в котором можно бороться, а не сон, в котором можно умереть.

— Глюк системы, — бледнея, говорит Павел. — С «умным» освещением что-то… Или с питанием.

— Это не глюк, — старик оборачивается к «Ночному дозору». Его лицо на записи кажется иссохшим. — Слышишь?

Звуковая дорожка камеры, до этого фиксировавшая лишь их шаги, теперь передаёт слабый, едва уловимый звук. Словно доносящийся из глубины здания струнный квартет. Музыка призрачная, неуловимая.

— Никакой музыки нет! — голос Павла срывается. — Это… наводка на микрофоны. От тех же скачков.

Он делает шаг, и его нога проваливается в паркет, ставший жидким и тёплым. Последующие минуты — это хрип, чавкающие звуки и медленное, необратимое поглощение. Виктор Семёныч, не в силах помочь, растворяется в мазках «Ночного дозора», подчиняясь зову музыки, которую слышит только он.

Запись продолжается ещё несколько секунд после того, как зал затихает. Камера, словно невидимый свидетель, бесстрастно фиксирует результат. На паркете лежит железнодорожный жетон с номером «0410».

Потом кадр окончательно замирает, заливаясь шумом, похожим на белый свет.

Лера замерла. Не моргая, вглядывалась в полотно. Ничего. Статичное изображение. «Переработала, — тут же отмела она ощущение. — Нервы. Нужно отвлечься».

Она свернула в соседний зал — русский авангард. И тут её взгляд упал на «Чёрный квадрат» Малевича.

И сердце её провалилось в абсолютную пустоту.

Внутри квадрата не было просто чёрной краски. Там, в глубине, что-то шевельнулось. Медленное, маслянистое движение, будто в непроглядной смоле плавает невидимый левиафан. Это было не на поверхности холста. Это было за ним. Или сквозь него.

Она не крикнула. Голос пропал. Она, не дыша, пятилась назад, наткнулась на что-то твёрдое.

— Эй, осторожнее!

Сильная рука схватила её за локоть, не давая упасть. Сергей. Он смотрел на неё с долей раздражения и беспокойства.

— Вы в порядке, Лиера… Лера Валерьевна? На вас лица нет.

— Квадрат… — выдавила она, указывая дрожащим пальцем. — В «Квадрате»… что-то есть.

Сергей повернулся, оценивающе посмотрел на картину. Помолчал секунду.
— Ничего там нет. Чёрная краска на белом фоне. Как и вчера, и позавчера. Вам плохо? Может, давление?

В его голосе не было насмешки, лишь практичная озабоченность. Его мир был миром фактов. Дверь заперта — значит, заперта. Картина висит — значит, висит. Всё просто.

— Нет, вы не понимаете! — в голосе Леры зазвенела истерика. — Я должна проверить! В архиве есть цифровая копия, высокого разрешения… Я должна сравнить!

Она рванулась прочь, по направлению к своему кабинету в административном крыле. Сергей, вздохнув, лениво поплёлся за ней. Оставить её одну в таком состоянии было бы не по инструкции. Да и, если честно, стало любопытно.

Они прошли по длинному коридору с высокими арочными окнами. За окнами должен был быть внутренний дворик музея, но сейчас стекла были молочно-мутными, сквозь них не проникало ни луча света. Сергей, шедший сзади, этого не заметил.

Лера распахнула тяжёлую дубовую дверь своего кабинета. Комната была завалена книгами и папками. Она бросилась к компьютеру.

Монитор не включался. Ни одна клавиша не отвечала. На экране, вместо логотипа системы, был тот самый «Чёрный квадрат», растянутый на весь дисплей. И в его цент пульсировала крошечная, алая точка, словно капелька крови на бархате.

— Не работает, — прошептала она, отступая от стола.

— Сеть легла. Ремонтники завтра разберутся, — невозмутимо заключил Сергей. — Провожу вас до выхода.

Он вышел в коридор. Лера, пошатываясь, последовала за ним. Они прошли мимо лифтов, свернули за угол и…

…оказались в том самом зале русского авангарда. Прямо перед «Чёрным квадратом».

Сергей замер. Его прагматичный мир дал первую трещину.

— Это невозможно, — пробормотал он. — Мы шли в другую сторону.

Лера не слушала. Её взгляд был прикован к другой картине — «Композиции VII» Кандинского. Яркие, хаотичные пятна цвета теперь складывались в узор, отдалённо напоминающий искажённое от ужаса человеческое лицо. Оно было ей знакомо. Это было её собственное отражение, которое она видела сегодня утром в зеркале.

Она медленно обернулась и посмотрела на Сергея. Его лицо было пепельно-серым. Он смотрел на небольшую картину Петрова-Водкина, изображавшую купающихся красных коней. Раньше кони были абстрактными, почти символическими. Теперь их глаза, крошечные точки, были полны животного, первобытного ужаса. И в этом ужасе Сергей увидел отражение своего собственного.

— Сергей Петрович, — тихо сказала Лера, и в её голосе больше не было паники, лишь ледяное, вселенское отчаяние. — Мы никуда не уходили.

Она подошла к выходу из зала и толкнула массивную дверь. Та бесшумно открылась.

За ней был не коридор, а тот же самый зал. Тот же паркет. Те же картины на стенах. И их собственные спины, стоящие в десяти метрах от них.

Петля захлопнулась.

Из репродуктора, вмонтированного в лепнину потолка, раздался тихий, ласковый голос смотрителя, которого они оба знали — старого Фёдора Игнатьевича, умершего два года назад:

«Добро пожаловать в нашу постоянную экспозицию. Пожалуйста, не трогайте произведения искусства. Некоторые из них… очень хрупкие. Как и вы».

Тишина, последовавшая за голосом из репродуктора, была хуже любого звука. Она была живой, вязкой, она давила на барабанные перепонки.

— Это чёртов розыгрыш, — просипел Сергей, выхватывая из кобуры рацию. — Пост один, пост один, приём! Говорит Сергей Петрович из зала номер четыре! Немедленно дублируйте охрану, здесь... — Он замолчал, прислушиваясь к шипению пустого эфира. — Приём, блять!

Лера не сводила глаз с их двойников в другом конце зала. Те стояли так же неподвижно, будто сами стали частью экспозиции.

— Рации не работают, — констатировала она, и её голос прозвучал удивительно спокойно. Это был голос человека, переступившего порог паники и вступившего на территорию чистого, леденящего шока. — И мобильные тоже. Проверяла, пока ты кофе пил.

Сергей швырнул рацию на паркет. Пластик с сухим хрустом разлетелся на несколько частей.

— Ладно. Ладно! — Он провёл рукой по лицу, собираясь с мыслями. — Значит, галлюцинации. Отравление угарным газом. Или что-то в вентиляции. Надо найти аварийный выход.

— Какой аварийный выход, Сергей Петрович? — Лера медленно повернулась к нему, и в её глазах он увидел нечто, заставившее его поёжиться. — Мы только что прошли через дверь и вернулись в ту же точку. Здесь нет выхода. Здесь есть только... экспонаты.

Она подошла к ближайшей картине — тому самому «Купанию красных коней». Её пальцы, не прикасаясь к холсту, повторили в воздухе контур глаза одной из лошадей.

— Раньше его не было, — прошептала она. — Этого ужаса в глазу. Я изучала эту работу вдоль и поперёк. Художник писал состояние, а не эмоцию. Это... это кто-то дорисовал. Или... это мы сейчас это видим.

— Прекратите нести чушь! — рявкнул Сергей, но его собственный взгляд невольно скользнул по другим полотнам. На «Богатырях» Васнецова у одного из витязей на шее теперь висела тонкая, алая ниточка — царапина. На портрете неизвестной дамы в синем платье из складок ткани проступало едва заметное, бледное лицо младенца. Галерея не просто повторялась. Она мутировала с каждым их кругом.

— Мы попробуем ещё раз, — твёрдо заявил он, хватая Леру за локоть. — Только вместе. И не сводим глаз с двери.

Они снова подошли к массивной дубовой двери. Сергей толкнул её. Та же картина: они видят свои спины в десяти метрах. Но на этот раз Сергей не стал отступать.

— Идём, — сквозь зубы прошипел он и, крепче сжав локоть Леры, шагнул вперёд.

Проход был коротким, всего несколько шагов в полумраке. Но в эти секунды Лере почудилось, будто стены по бокам не каменные, а состоят из спрессованных, бесшумно кричащих лиц. Она зажмурилась.

Их сапоги снова заскрипели по паркету. Они были в том же зале. Но теперь их двойников не было. Вместо них, прямо по центру зала, стоял одинокий мольберт. На нём висел небольшой холст, закрытый чёрным бархатным покрывалом.

— Его тут не было, — уверенно сказала Лера. — Минуту назад его тут не было.

— Значит, что-то изменилось, — Сергей подошёл ближе, его рука потянулась к покрывалу. — Может, это ключ?

— Нет! — Лера отшатнулась, будто от раскалённого железа. — Не трогай! Ты не понимаешь? Это не картина. Это... приманка. Или надгробие.

Но Сергей уже не слушал. Его терпение лопнуло. Вся эта мистическая чепуха противоречила всему, во что он верил. Он сдёрнул покрывало.

Под ним оказалась картина в золочёной раме. Написанная в реалистичной манере, она изображала... их самих. Леру и Сергея. Они стояли в этом самом зале, спиной к зрителю, и смотрели на «Чёрный квадрат». Каждая деталь была выписана с фотографической точностью — складки на его униформе, выбившаяся прядь её волос, пылинки в луче света, которого здесь, в реальности, не было.

— Боже... — выдохнула Лера. — Это мы. Сейчас.

Сергей молчал. Его взгляд был прикован к собственному изображению. На картине его рука сжимала рацию. А на паркете у его ног лежали осколки от неё. Художник, писавший эту картину, знал, что она разобьётся. Он написал уже случившееся будущее.

Лера подошла ближе, вглядываясь в мазки.
— Это... мой почерк, — прошептала она, и голос её дрогнул. — Манера наложения краски... Это я так пишу. В студенческие годы. Я... я написала эту картину?

В этот момент свет в зале померк, будто кто-то приглушил диммер. «Чёрный квадрат» на стене словно поглотил оставшиеся фотоны. А с новой картины на мольберте послышался звук.

Тихий, прерывистый стон. Он шёл от изображения Сергея.

На полотне его спина вздрогнула. И медленно, преодолевая сопротивление масляных красок, его нарисованная голова начала поворачиваться. Скрип, похожий на скрежет стирающейся пастели, заполнил зал.

Лера и Сергей застыли в ужасе, наблюдая, как их собственные изображения на картине оживают.

Голова Сергея на холсте повернулась до профиля. Его нарисованный глаз, плоский и блестящий от лака, уставился на них из двухмерного пространства. Его губы на картине дрогнули, сложившись в беззвучное слово.

И в ту же секунду настоящий Сергей, стоявший рядом с Лерой, схватился за горло. Из его рта вырвался хрип. Он не мог дышать.

— Сергей! — закричала Лера.

Но её крик потонул в новом звуке. Со стороны «Чёрного квадрата» послышался мягкий, влажный шорох. Будто по холсту провели огромной, бархатной кистью.

И из чёрной бездны квадрата медленно, как из густой смолы, начала выплывать бледная, костяная кисть человека.

Лера не кричала. Крик застрял где-то ниже горла, превратившись в тихий, животный хрип. Сергей отшатнулся, ударившись спиной о мольберт с их портретом. Картина закачалась, и с неё, словно слеза, скатилась капля масляной краски. Алой, как кровь.

Кисть двигалась к ним, неотвратимо, дюйм за дюймом. И с каждым её движением свет в зале мерк, поглощаемый квадратом. Тени на стенах оживали, тянулись к ним длинными, худыми пальцами.

«Дверь! — просипел Сергей. — Назад к двери!»

Они рванулись, спотыкаясь о паркет, который внезапно стал мягким и липким. Лера обернулась на секунду: кисть уже почти целиком вышла из холста, а за ней проступало худое, как у манекена, запястье.

Сергей толкнул тяжёлую дверь. На миг показалось, что за ней — тот же зал, их собственные спины. Но он, не раздумывая, шагнул вперёд, втянув за собой Леру.

Их охватила мгновенная, леденящая темнота. И тишина. Не та, музейная, полная напряжения, а абсолютная, мёртвая. Ни звука.

Потом — свет. Вернее, его подобие. Они стояли на ступенях перед музеем. Но мир вокруг был не тем.

Небо висело низко, серо-жёлтое, как синяк. Ни солнца, ни облаков. Воздух был густым, безвкусным. И не было ни звука. Ни гула машин с Садового кольца, ни голосов, ни даже ветра. Только собственное дыхание, громкое, как в скафандре.

По Тверской, вниз к Манежной, двигались фигуры. Много. Но все они были... размытыми. Как смазанные фотографии. Женщина с сумками замерла у перехода, её рука с кошельком застыла в одном жесте. Через пять секунд движение началось сначала. Мужчина у киоска беззвучно открывал рот, будто что-то кричал, и снова закрывал. Цикл.

— Что... что это? — Лера услышала свой голос, неестественно громкий в этой тишине.

Сергей молчал. Он смотрел на свои часы. Стрелки застыли на 15:30.
— Мои встали, — пробормотал он. — Ещё в музее. А твои?

Лера взглянула на свои наручные часы — подарок ее кавалера, Саши, на годовщину. 15:30. Время, когда он всегда звонил с работы. Время, когда свет в его мастерской был идеален для работы.

— Саша... — вырвалось у неё.

И как будто в ответ, из подворотни напротив, донёсся шёпот:

— Ле-ра...

Она узнала этот голос. Тон, тембр, та лёгкая хрипотца, которая появлялась у него к концу долгого дня.
— Саша?!

Она рванула вперёд, не слушая окрика Сергея. В глубокой тени подворотни стоял силуэт. Высокий, в его любимом потрёпанном кожаном пиджаке.

— Лер... как ты тут оказалась? — голос был его, но словно доносился из плохого телефонного динамика. — Я думал... я думал, все погибли...

Она замерла в двух шагах. Разум кричал «НЕТ!», но сердце рвалось из груди.
— Саш, что происходит?

— Не знаю... — силуэт сделал шаг навстречу, выходя из тени. Лица ещё не было видно. — Я искал тебя... в музее было страшно... всё живое... картины...

У Леры похолодела спина. Он знает про картины.
— Как ты... оттуда выбрался?

— Бежал... как ты... — голос стал настойчивее. — Подойди ближе. Я не могу... увидеть тебя.

Она сделала шаг. И в этот момент свет упал на его лицо.

Это было его лицо. Узнаваемое до боли. Но оно было... нарисованным. Мазки масла, видимые штрихи. Цвет кожи плоский, без полутонов. А глаза... В глазах плавало отражение. В его зрачках, как в маленьких чёрных рамках, были изображены две крошечные, искажённые от ужаса фигурки. Лера и Сергей, бегущие по музейному залу.

— Подойди же, — сказало нарисованное лицо, и его губы изогнулись в улыбку. Не его улыбку. Точную копию той, что была у неё на автопортрете, который она написала в институте.

Из его кармана медленно выползла и упала на асфальт тряпичная кисть, испачканная в чёрной и алой краске.

— Я так скучал, — прошептало создание, и в его голосе появилась чужая нота. — Мы можем быть вместе. Навсегда. В одной рамке.

Рука в кожаном рукаве протянулась к ней. Пальцы заканчивались не ногтями, а острыми, заточенными мастихинами.

— Лера, с кем ты разговариваешь?! — рявкнул Сергей, хватая её за плечо.
Для него в подворотне была лишь слепая стена, покрытая странными, будто влажными пятнами.
— Это же...
— Там НИКОГО! — закричал он, тряся её.

Его крик, первый громкий звук в этом мире, словно сбил настройку. Нарисованный «Саша» дернулся, как изображение на мониторе. Черты поплыли, смешались в кляксу цвета и линий.

— Ты... не хочешь? — прозвучал уже чистый, безличный и обиженный шёпот прямо в её голову. — Как жаль. А у меня для тебя был подарок.

Существо указало мастихином-пальцем куда-то за спину Леры. Она, не в силах сопротивляться, обернулась.

На стене дома напротив, где секунду назад была реклама, теперь висел огромный портрет. На нём была она. Не нарисованная, а будто вклеенная из реальной фотографии. И на этом портрете она оборачивалась назад, к подворотне, с тем же выражением ужаса, которое было на её лице сейчас. Петля.

Когда она отвернулась обратно — в подворотне никого не было. Лишь на асфальте лежала та самая кисть. И чуть дальше — железнодорожный жетон с номером «1530».

Сергей подошёл, глядя на пустое место.
— Ты его... видела? По-настоящему?

Она кивнула, не в силах вымолвить слово, глядя на жетон. 15:30. Его личное застывшее время.

— Он здесь, — прошептала она. — Где-то здесь. Что-то держит его.

Сергей вздохнул, провёл рукой по лицу. Его прагматичный мир рассыпался в прах, но инстинкт выживания остался.
— Значит, надо его найти. Но не здесь. Там, — он кивнул на жетон. — Где бы ни была дверь с этим номером.

Лера подняла жетон. Он был холодным, но на обратной стороне она нащупала гравировку — крошечную стрелку, указывающую вниз, и едва заметную надпись: «Мастерская 7».

— Я знаю это место, — сказала она. — Это арт-кластер в бывшем заводе. Его студия была там.

Сергей посмотрел на безликих теней, бесшумно двигающихся по Тверской.
— Тогда пошли. Пока мы ещё... мыслящие.

Они пошли, оставив позади молчаливый музей. Над городом висело нездоровое, чуждое небо, а в кармане Леры лежал жетон — и ключ, и приглашение вглубь кошмара.

Продолжение следует...

На этом связь прервалась. Изломы расширяются. Жителей не эвакуировать — это ускоряет рост аномалий. Единственная тактика — полная изоляция. Мы не боремся с этим. Мы просто отступаем.

Глава 1
Артём

Последний день старого мира начался с кошмара.

Артём проснулся, задыхаясь. Горло сжато, сердце колотилось о рёбра. Третий день подряд.
Сон был одним и тем же, но без начала и конца — как обрывок плёнки, застрявшей в проекторе.
Он стоял посреди абсолютно пустого пространства. Не тёмного и не светлого. Просто... отсутствующего. Под ногами не было пола, над головой — неба.
Впереди — Анна. Она шла от него, не оборачиваясь, в своём осеннем пальто. Он звал её — голоса не было. Он пытался бежать — ноги вязли в невидимой тягучей тяжести.
И тогда из ничего начинали проступать предметы. Как всплывающие пятна на плёнке. Старый железнодорожный жетон завис в воздухе. Его часы тикали с диким, ускоренным эхом. Со всех сторон на него смотрели глаза — не глаза людей, а глаза с картин: плоские, масляные, бездушные.
Анна оборачивалась. Её лицо — это фотография, которая медленно намокала и расползалась, обнажая что-то тёмное и пульсирующее внутри. Она говорила, но голос доносился из его собственных карманов, из складок одежды:
«Ты всегда опаздываешь. Ты смотришь не туда.»
И он просыпался.

Лежал, уставившись в потолок. Шесть утра. «Чёрт… Наверное, всё из-за этих последних месяцев. Из-за того, как мы отдаляемся. Она не выходит из головы — даже во сне преследует».
Он потянулся к тумбочке, где лежали часы Артема — подарок отца. Стрелки показывали 6:47. Ещё рано, но спать больше не хотелось.
Встав, он потянулся. Кости хрустнули с тоскливым однообразием. «Надо отвлечься. Работа, архив — там хотя бы всё логично».

Струйки солнечного света, резали полумрак квартиры, упираясь в башни из папок и книг. Артём щурился, разбирая очередную стопку бумаг. Архивный прах щекотал ноздри, пах историей, забвением и чьими-то давно истлевшими жизнями. Он был в своей стихии — мире, который можно упорядочить, разложить по полочкам, понять.

Его пальцы наткнулись на тонкую папку из грубого картона. «Отчёт о феномене спонтанной синхронизации городских хронометров. 1978». Внутри — несколько листов с грифом «Совершенно секретно», испещрённых сухим канцеляритом. Он пробежался глазами по строчкам: «…на территории, прилегающей к площади Трёх вокзалов, 14 октября в 16:10 по московскому времени все без исключения механические и электронные часы…» Он фыркнул. Курьёз. Чья-то неудачная шутка или ошибка метролога. Отложил папку в сторону.

Встав из-за стола, он потянулся, кости хрустнули с тоскливым однообразием. По пути на кухню мельком глянул в зеркало в прихожей. И замер.

Его отражение не повторило движение.

Оно осталось стоять прямо, уставившись на негою. Не двигаясь. Не моргая.

Ледяной холодок прошёлся по позвоночнику. Артём рванулся к выключателю. Резкий свет врезался в глаза. Он снова посмотрел в зеркало. В нём отражался он сам — бледный, не выспавшийся, с расширенными зрачками. Лицо идиота, который дома пугается собственной тени.

«Переработал», — буркнул он себе под нос, заваривая кофе. Но дрожь в пальцах не унималась.

Он попытался позвонить Анне. Набрал номер, услышал долгие гудки. И вдруг — сквозь нарастающие помехи прорвался хриплый, чуждый голос, будто сотканный из пепла и статики.

«…там, где время уснуло…»

— Алло? Анна? — переспросил он, сжимая трубку.

— Артём? Ты меня слышишь? Связь ужасная.

Голос был её, живой и раздражённый. Тот хриплый шёпот растворился, не оставив следа.

Они договорились встретиться вечером. «Надо же всё обсудить, серьёзно», — сказал он, чувствуя, как звучит фальшиво. Она согласилась без энтузиазма.

Днём ему нужно было на площади Трех вокзалов, встретиться с источником, железнодорожником, который вёл своё маленькое расследование. Он вышел на улицу, и город обрушился на него какофонией звуков — рёв моторов, гул голосов, визг тормозов. Хаос, который он так не любил.

На площади его взгляд зацепился за часы. Сначала на здании Казанского вокзала — 14:05. Потом на Ярославском — 14:10. Он вспомнил папку 1978 года. Совпадение. Должно быть.

И тут он увидел его. Старик. Сидел на скамейке, сжимая в руках какой то мусор - букет из жухлой проволоки и тряпья. Его взгляд был прикован к часам, а потом, медленно, как будто против своей воли, повернулся и упёрся в Артёма. Старик грустно улыбнулся. Беззубый, безрадостный оскал, полный немого вопроса.

Артём поспешил прочь, по спине бежали мурашки.

Встреча с Анной в кафе была короткой и безжалостной. Она пришла не одна — с ней была её усталость, её разочарование.

— Ты живёшь в прошлом, Артём. Среди своих призраков. А мне нужно настоящее. Из твоих архивов не выплатят ипотеку и не согреют зимой.

Он пытался что-то сказать, что-то объяснить про важность памяти, про то, что прошлое — это ключ к настоящему. Но слова звучали пусто и пафосно даже для него самого.

Она ушла, растворилась в шуме кафе и уличном гуле.
Дверь закрылась тихо, почти равнодушно, как будто мир не заметил их расставания.

Артём остался сидеть. Он не сразу понял, что прошло несколько минут: взгляд застыл на пустой чашке, мысли гладили один и тот же острый угол — он не сказал ей главного. Не попросил остаться. Не объяснил. Не доказал. Он поднял глаза — и на мгновение сердце остановилось.

За стеклом, среди спешащей толпы, мелькнул знакомый силуэт. То же пальто. Тот же шаг.
Тот самый наклон головы, когда она смотрит себе под ноги. Разум шептал: не она.
Слишком быстро. Слишком нелогично. Но сердце — ударило иначе. А если всё-таки она? Если передумала? Если не договорили? Он уже не думал. Стул скрипнул, когда он резко поднялся.
Он вышел из кафе, бросив чаевые на стол, и шаг за шагом бросился вслед — туда, где исчезал знакомый силуэт. Не для того, чтобы вернуть. А для того, чтобы хотя бы раз — сказать всё, что он не сказал.

Инстинкт сжал его горло. Он выбежал из кафе, не думая, толкая прохожих.

— Анна!

Силуэт не оборачивался, лишь ускорял шаг, скрываясь в вечерней толпе. Артём бежал за ним, сердце колотилось где-то в горле. Они свернули в безлюдный проулок, примыкавший к задворкам вокзала. Фонарь над входом мигнул раз, другой и погас.

Он заскочил в тесный проулок. Было пусто. Лишь граффити на кирпичной стене — криво нарисованный циферблат, стрелки застыли на 4:10.

Он тяжело дышал, облокотившись о холодную стену. Глупость. Истерика. Надо возвращаться.

Он развернулся. И не поверил своим глазам.

Там, где должен был быть выход на освещённую улицу, зияла глухая, стена из старого, потрескавшегося кирпича. Она выглядела так, словно простояла здесь века. Артём подбежал к ней, стал водить ладонями по шершавой поверхности. Это была не иллюзия. Это была реальность.

Он поднял голову. Вместо привычного ночного неба с отражением городских огней над ним висела абсолютная, бархатная чернота, усеянная мёртвыми, не мигающими точками чужих звёзд.

Тишина.

Давящая, абсолютная, высасывающая звук из самого воздуха.

Из внутреннего кармана пиджака донёсся тихий, но оглушительный в этой тишине щелчок. Механический, чёткий. Артём медленно, будто боясь спугнуть последние остатки здравомыслия, достал карманные часы — подарок отца, единственная ценная вещь.

Стрелки замерли на 4:10.

Стекло было холодным. Он перевернул часы. Задняя крышка, которую он никогда не открывал, теперь была чуть приоткрыта. Сквозь щель он увидел не знакомые шестерёнки и пружины, а что-то тёмное, вязкое. Оно медленно пульсировало, как чёрная жила, наполняя сердцевину механизма.

Он не знал, сколько простоял так, вглядываясь во внутрь своих часов. Минута? Час? Время здесь умерло, оставив после себя лишь паралич вечного «сейчас». Этот механизм был единственным, что ещё хоть как-то работало, и его работа была ужасна.

Он сунул часы обратно в карман, стараясь не смотреть. Надо было двигаться. Стена, вставшая на месте выхода, оказалась настоящей — холодной, шершавой, без единой щели. Он прошёл глубже в проулок, к тому месту, где должно было быть его продолжение. И снова — тупик. Кирпичная кладка, за которой угадывалась лишь непроглядная тьма.

Его тюрьма была размером не больше тридцати квадратных метров. С одной стороны — граффити с часами, с другой — два слепых тупика. И над всем этим — темное небо, давящее своим молчанием.

И тут тишина дрогнула.

Сначала это был едва уловимый звук, похожий на ветер, но ветра здесь не было. Потом он оформился в шёпот. Не один — множество голосов, мужских, женских, детских, переплетающихся в единый, неразборчивый гул. Они доносились не откуда-то извне, а из стен. Кирпичи, казалось, впитывали и хранили все когда-либо произнесённые здесь слова, а теперь решили изрыгнуть их обратно.

Артём прижался спиной к холодной стене, сердце бешено колотилось. Шёпот нарастал, в нём проскальзывали обрывки фраз: «…опоздал…», «…билет…», «…никогда не найдёшь…», «…где ты был?..»

Он зажмурился, пытаясь отогнать нарастающую панику. Это галлюцинация. Нехватка воздуха. Шок.

— Кто здесь? — его собственный голос прозвучал чужим и хриплым, его тут же поглотил шепчущий хор.

В ответ лишь новый виток безумия. Свет. Вернее, его подобие. На кирпичной стене напротив, там, где было граффити, замигал слабый, мерцающий отсвет, будто от костра. Внутри стены. Артём, не отрывая глаз, медленно двинулся навстречу. По мере его приближения отсвет рос, и в нём начали проступать очертания.

Это была не проекция. Это было окно в другой мир, вшитое в саму стену. Он видел зал вокзала, тот самый, из которого только что бежал. Но теперь он был пуст и погружён в полумрак. И по нему, словно марионетки, двигались люди. Та самая толпа, что была на площади, но теперь их движения были замедленными, механическими. Они ходили по кругу, сталкивались, отшатывались и снова шли, их лица были искажены безмолвным отчаянием.

Среди них он увидел старика с пустым букетом. Тот сидел на той же скамейке, но теперь его плечи беззвучно тряслись от рыданий.

«Вечное Ожидание». Так это и работает. Ты становишься частью декораций чужого кошмара.

Внезапно картина в «окне» дернулась. Один из «пассажиров» — мужчина в потрёпанном пальто — резко остановился. И медленно, преодолевая невидимое сопротивление, повернул голову. Его взгляд, пустой и остекленевший, упёрся прямо в Артёма. Сквозь стекло, сквозь стену, сквозь саму реальность.

Мужчина поднял руку и протянул в его сторону палец. Не на него. В сторону. Вглубь проулка.

Шёпот в стенах сменился на один-единственный, пронзительный шёпоток, прозвучавший прямо у его уха:

«…не смотри на них… смотри под ноги…»

Инстинкт заставил его посмотреть вниз. Асфальт под его ногами был обычным, покрытым трещинами и окурками. Ничего. Он уже хотел поднять голову, как заметил — одна из трещин была глубже и ровнее других. Она вела от стены с «окном» к противоположному, тупику. Не просто трещина, а желобок, почти рукотворный.

Он сделал несколько шагов, следуя за ней. Трещина упиралась в самое основание стены, в место, где асфальт сходился с кирпичом. И там, в тени, лежал маленький, почти невидимый предмет. Артём наклонился и поднял его.

Это был старый, потёртый железнодорожный жетон. С одной стороны — номер «0410». С другой — выцарапана крошечная, кривая стрелка, указывающая вниз.

Он повертел жетон в пальцах. 04:10. Время на часах. Время на граффити. Код? Указание?

Он постучал жетоном по асфальту в том месте, где нашёл его. Звук был глухим. Он провёл пальцами по шву между асфальтом и стеной. Один из кирпичей в самом низу шатнулся. Сердце Артёма ёкнуло. Он надавил сильнее, и кирпич с глухим скрежетом подался внутрь, открыв узкую, тёмную щель, уходящую под стену. Люк. Лаз.

Это был не выход. Это было желание пойти глубже.

Сзади, в стене-экране, он увидел, как мужчина в пальто, указавший ему путь, медленно рассыпался в прах, словно его миссия была выполнена.

Шёпот стих. Тишина вернулась, но теперь она была ещё невыносимее. Перед ним был путь в неизвестность. А за спиной — вечное ожидание в стеклянной ловушке.

Он посмотрел на жетон в своей руке, потом на чёрное небо. Выбора не было.

Сжав жетон в кулаке, Артём опустился на колени и начал пропихивать себя в чёрную щель под стеной. Холодный камень скреб ему спину, а впереди ждала только тьма.

Тьма поглотила его с жадностью, словно это были не объятия пустоты, а пасть зверя. Он прополз несколько метров в сыром, тесном тоннеле, задевая спиной за низкий потолок. Воздух был спёртым, пахнущим плесенью. Впереди, в абсолютной черноте, замигал слабый свет. Не мерцание призрачного «окна», а ровный, тусклый свет одинокой лампочки.

Он выполз в небольшое подземное помещение. Было похоже на заброшенную кладовку или бомбоубежище. Голые бетонные стены, ржавые трубы вдоль потолка. И в центре — стол. Простой, деревянный. А на нём — диктофон. Старая, советская модель «Весна-202». Его красная лампочка «запись» горела ровным, немигающим светом.

Сердце Артёма упало. Он узнал этот диктофон. Он был из его собственного архива. Тот самый, на который он годами начитывал заметки, который подарил ему отец-журналист.

Он медленно подошёл и нажал на большую кнопку «воспроизведение».

Из динамика послышалось лёгкое шипение, а затем — его собственный голос. Но не сегодняшний, не отчаянный. Спокойный, уверенный, каким он был до того, как Анна ушла. Голос, который вёл репортаж.

«...продолжаю работу над материалом о городских легендах, в частности, о феномене так называемых «мест силы». Интересно, как коллективный страх и мифология буквально пропитывают городскую ткань, создавая...»

Голос прервался, зашуршал, и вдруг изменился. Стал сдавленным, полным ужаса, который Артём чувствовал сейчас на себе. Это был он, но он ещё не говорил этих слов. Он их только что подумал.

«...боже, что это?.. Зеркало... оно на меня смотрит... Это не галлюцинация...»

Плёнка прокрутилась снова. Снова его голос, но теперь — из сегодняшнего утра, из телефонной трубки:

«...там, где время уснуло...» — прошипел записанный голос.

Артём отшатнулся от стола. Это было невозможно. Диктофон записывал не его слова. Он записывал его мысли. Его страхи. Его самый потаённый, невысказанный ужас.

Плёнка снова закрутилась. На этот раз голос был абсолютно бесстрастным, холодным, как чтение приговора.

«Протокол первичного контакта с Изломом №7, условное наименование «Вечное Ожидание». Субъект: Артём. Психоэмоциональный профиль: гиперответственность, чувство вины, потребность в контроле. Ключевая травма: разрыв отношений с Анной Игоревной. Вероятность успешной адаптации... низкая. Время до полной ассимиляции: неизвестно.»

Он застыл, не в силах пошевелиться. Это был не его голос. Это был голос самого Излома. Аномалия не просто впустила его внутрь. Она его просканировала. Она знала о нём всё. Она выбрала его специально.

Диктофон щёлкнул и замолк. Красная лампочка погасла. В тишине подземелья он услышал новый звук. Глухой, ритмичный стук. Он шёл от одной из стен. Стук был похож на морзянку, но слишком медленный, слишком отчаянный.

Тук... тук-тук... тук...

Артём прижал ладонь к холодному бетону. Стук стал чуть громче. Кто-то был там. По ту сторону стены. Другой пленник. Другой симптом той же болезни.

Он отступил назад, к столу, и его взгляд упал на диктофон. На его боковой панели, где обычно была наклейка с названием модели, теперь был выжжен другой текст, крошечный и ровный, будто сделан лазером:

«Правило первое: твой страх — это компас. Твоя вина — это дверь.»

Он обернулся. Тоннель, через который он приполз, исчез. На его месте была гладкая бетонная стена.

Выхода не было. Был только путь вглубь. Вглубь кошмара, который знал его лучше, чем он знал себя.

Продолжение следует...