Есть старая истина: если хочешь срубить дерево, бей по самому толстому корню. В семье так же. Когда на род наводят порчу, первой целью всегда становится самый сильный. Тот, на ком все держится. Тот, кто всех защищает. Убери его — и вся семья рухнет. Я знаю это не понаслышке. Я видел, как черная магия, замешанная на зависти и жадности, буквально выела мою семью изнутри. И я хочу рассказать вам историю моего дяди. Историю о том, как двухметрового богатыря, способного голыми руками свернуть шею быку, сгубила хрупкая девушка и проклятие, которое она принесла с собой под венец.

***

Мой дядя, Виталий, был не просто человеком. Он был неуправляемой стихией. Два метра ростом, косая сажень в плечах, кулаки — что две гири. Он обожал две вещи: свою семью и хорошую драку. Драку не из злобы, нет. А за справедливость. Я помню, как однажды какой-то пьяный урод на рынке оскорбил моего деда. Дядя Виталий, не говоря ни слова, зашел к нему во двор, где тот сидел с четырьмя своими братьями, вытащил его за шкирку на улицу и так отметелил, что те четверо просто стояли и смотрели, боясь пошевелиться. Он был таким. Скала!

И меня он любил до безумия. Я родился в 2001-м году, и с двух лет он не спускал меня с рук. Все мои детские капризы, все желания исполнялись им беспрекословно. Однажды он учил меня водить на своей «девятке». Я, мелкий шкет, крутанул руль не в ту сторону и разбил фару о столб. Он только рассмеялся: «Это всего лишь железяка, Илюха, дело наживное!». Он был моим героем. Моим защитником.

Но лишь с виду богатырь, у него были свои слабости. Он любил жизнь во всех ее проявлениях. Шумные компании, шашлыки, иногда мог выпить. Отец мой, его старший брат, служил в органах. Он вечно его за это журил, но в то же время покрывал все его расходы. Они были невероятно близки. Две половинки одного целого.

Беда пришла тихо, подкралась незаметно. У дяди отказала почка. В один день. Врачи не могли понять причину. Здоровый мужик, спортсмен, и вдруг — отказ органа. На глазах его состояние ухудшалось. Тогда наша бабушка, не раздумывая, легла под нож и отдала ему свою почку.

Операция прошла успешно. Дядя снова встал на ноги, снова начал тягать железо в спортзале, снова смеялся своим гулким басом. Но врачи предупредили: с алкоголем завязать, нагрузки дозировать. И еще одно… незримая тень легла на его будущее. Врачи намекали, что после такой серьезной операции век человека, увы, уже отмерен.

Но дядя был полон жизни. И он захотел семью. Ему было уже за тридцать, и он вбил себе в голову, что хочет жениться. Отец отговаривал его, врачи тоже отговаривали.

— Виталь, ну куда тебе? — говорил отец. — Живи для себя. Илюха тебе как сын. Мы все рядом.

Но дядя уперся. «Хочу свой семейный очаг, свою жену».

И ему нашли невесту. Алину. Девушка из хорошей, обеспеченной семьи. Красивая, тихая. Свадьбу решили сыграть в короткие сроки. И тут же начались знаки, на которые никто не захотел обращать внимания.

За неделю до свадьбы дядя, которому было категорически запрещено покидать дом, сорвался и поехал куда-то на мотоцикле. На пустой дороге, на ровном месте, его сбил грузовик. По счастливой случайности он не погиб. Вернулся домой, весь в ссадинах, но про аварию молчал. Только по укатаному в блин мотоциклу отец понял, что случилось что-то страшное. В больнице выяснилось — тяжелейшие внутренние ушибы, как раз в районе пересаженной почки. Словно злой рок целился именно туда.

Но свадьбу все равно сыграли. И поначалу все было похоже на сказку. Дядя на свою Алину не дышал. Она стояла на кухне у плиты — он подтаскивал к ней здоровенный напольный вентилятор, чтобы ей не было жарко. Она жаловалась на усталость — он на руках относил ее в спальню. Он буквально носил ее на руках! Пылинки с нее сдувал.

А потом она узнала. Про почку.

Оказалось, ее родители знали обо всем, но ей ничего не сказали. Боялись, что откажется от выгодной партии. И тут же в доме начался кромешный ад. Скандалы, крики, слезы.

— Ты меня обманул! Ты калека! Мне подсунули больного мужа!

Дядя пытался объяснить, что ее отцу все было известно. Бесполезно. Она словно обезумела. Он, мой могучий дядя, сходил с ума от этого ежедневного террора. Он не мог ей все высказать, он не мог на нее накричать. Он ее любил. И эта любовь его убивала. Он замкнулся, осунулся, его прежде сияющие задором глаза потухли.

Отец, видя, что с братом творится неладное, повез его к одному старому знахарю, который жил в деревне. Просто поговорить, успокоить. Знахарь долго смотрел на дядю, а потом сказал отцу:

— На нем порча от ведьмы. Сильная. Женских рук дело.

В тот же вечер отец решил проверить одну догадку. Он дождался, пока дядя уйдет, и набрал номер того знахаря. Передал трубку жене дяди, Алине: «На, поговори, муж твой что-то спросить хочет». Она, ничего не подозревая, поднесла трубку к уху.

Знахарь на том конце провода начал что-то тихо бормотать.

И тут произошло жуткое.

Алина, сидевшая в расслабленном состоянии на диване, вдруг застыла. Ее тело одеревенело. Она медленно подняла голову. Ее глаза расширились, превратившись в два черных, бездонных колодца. И из груди вырвался рокочущий рык. ХР-Р-Р-А-А-А-А… Голос не хрупкой девушки, а одержимого темными силами человека.

Связь оборвалась. Алина обмякла и рухнула на диван, как подкошенная. Через минуту она пришла в себя и непонимающе смотрела на нас. Она ничего не помнила.

На следующий день отец уже с матерью поехали к знахарю. И тот рассказал им все.

— На нем не одна порча, — сказал он. — На нем узел из трех проклятий.

Первое — от тещи. В день свадьбы она накормила его каким-то заговоренным угощением, чтобы он всю жизнь слушал только ее дочь.

Второе — от ведьмы. Кто-то из вашей же родни, из зависти, напустил на него темную сущность, которая съедала его изнутри.

И третье… самое страшное.

Знахарь помолчал, а потом тихо добавил:

— Девушка эта, жена его… она сама — проклятие. Она родилась под черной звездой. Мужья у таких долго не живут. Она — невеста смерти. Вы отдали его в руки самой погибели.

Отец вернулся домой черный, как туча. Он понял, что ничего уже сделать нельзя.

Дядя стремительно угасал. Его донорская почка начала отказывать. Алина, узнав об этом, лишь презрительно скривила губы. Отец хотел отдать свою почку. Но дядя посмотрел на нее своими угасшими глазами и тихо сказал: «Не надо. Я устал. Я не хочу больше ни для кого быть обузой».

Он сдался.

Последние месяцы он почти все время спал. Его пичкали сильнодействующими препаратами. Он почти не разговаривал. Однажды мама послала меня наверх, отнести ему чай. Я вошел в их комнату. Он сидел на кровати, разговаривая по телефону. Его глаза были красными, налитыми кровью. Алина стояла на балконе, тоже с кем-то болтая и смеясь.

— Дядь Виталь, тебе мама чай просила передать… — пролепетал я.

Он медленно повернул ко мне голову. И я увидел в его глазах такую черную, холодную ярость, что у меня подкосились ноги.

— ПОШЕЛ ВОН ОТСЮДА! — заорал он.

Я выронил поднос. Чашка разбилась, чай растекся по полу. Я, рыдая, скатился вниз по лестнице. Я не узнавал его. Это был не мой дядя!

За день до смерти отец свозил его на последнюю отчитку к тому знахарю. Он вернулся домой совершенно обессиленный, рухнул на кровать и мгновенно уснул. Мама не давала мне его будить. «Пусть поспит, — говорила она, — он так измучился».

Вечером отец пришел с работы.

— Виталь, вставай, ужинать.

Он подошел и тронул его за плечо.

А потом я услышал крик отца.

Тело дяди было уже холодным. Его сердце остановилось во сне.

На похороны съехалось все село. Плакали все. Мужики, которые его до смерти боялись, женщины, которым он вечно помогал таскать тяжелые сумки. Он был душой этого места. И теперь эта душа умерла.

Я стоял у гроба и смотрел на его лицо. Спокойное, умиротворенное. И рядом стояла она. Алина. В ее глазах не было ни слезинки. Только холодное, плохо скрываемое торжество.

Кто его убил? Завистливая родня? Злая теща? Или сама судьба в лице черной вдовы, которую он имел несчастье полюбить?

Но когда я смотрю на фотографии Алины в соцсетях, где она улыбается, путешествует, живет полной жизнью… мне кажется, что я знаю ответ.

Это была она.

Дьяволица в ангельском обличии.

Люди думают, что чужая боль их не касается. Что можно бросить одно неосторожное слово, уколоть побольнее, унизить и забыть. Они не понимают, что обида — это семя. Оно может годами лежать в темной, холодной душе, а потом, политое горькими слезами и ненавистью, прорасти в нечто чудовищное. В нечто, что придет за тобой и твоими детьми, когда ты уже и не вспомнишь, с чего все началось. Эта история в моей семье передается из уст в уста. Как предостережение. Как проклятие, которое тянется до сих пор.

***

Все корни этой заразы уходят в 90-е, в старый родительский дом моей матери. Семья была большая: мои дед с бабкой, пятеро дочерей и двое сыновей. Жили бедно, но дружно. И была среди сестер тетка Марина. Она ни замуж не хотела, ни детей. Она отчаянно хотела стать врачом. Мечта по тем временам почти несбыточная. Учеба стоила бешеных денег, которых у деда, простого рабочего, отродясь не было. Но Марина вцепилась в свою мечту мертвой хваткой. Ночи напролет сидела над учебниками, готовилась к поступлению в медицинский.

Но она провалила вступительные экзамены.

Для нее это был шок. Она замкнулась, почти перестала есть, разговаривать. Ходила по дому как призрак. Семья, как могла, пыталась ее расшевелить: «Маринка, да брось ты, выйдешь замуж, деток родишь, все наладится!». Но она их не слышала.

А потом в гости приехала какая-то дальняя родственница, разбитная тетка, которую никто особо не любил за ее длинный язык. Все сидели за столом, ужинали. И эта тетка, глядя на Марину, ковырявшую вилкой в тарелке, громко, на весь дом, ляпнула:

— Марин, а Марин, может, хватит уже отцу все жилы тянуть? Ну не дано тебе доктором быть, смирись. Только деньги родительские зря переводишь.

Я не знаю, что нужно иметь в душе, чтобы сказать такое убитому горем человеку. Да еще и при всех.

Марина молча встала из-за стола. Ушла в свою комнату и заперлась там. Никто не придал этому сильного значения. Вот только утром дверь пришлось взламывать. Марина лежала на кровати, все бледная и уже холодная. Она отравилась, выпив уксусной кислоты.

Всем, кто в тот момент увидел тело, показалось, что в ее мертвых глазах застыла сильная обида.

Дом погрузился в траур. Марину похоронили, отплакали. Но она не ушла. На девятый день после похорон на крыше дома кто-то начал танцевать. Ночью, в полной тишине, с чердака раздавались четкие, ритмичные удары каблучков будто там отплясывали цыганку, любимый танец Марины. А днем у реки, что текла за огородами, стали обнаруживать жуткие находки: разорванных пополам рыб, тушки птиц с вырванными с корнем глазами. Они лежали на берегу, еще теплые, в лужах свежей крови.

Поначалу никто не связывал это со смертью Марины. Мало ли что. Но ночные пляски на крыше становились все яростнее. Дед, мой прадед, тогда еще крепкий мужик, несколько раз поднимался на чердак с топором. Но никого там не находил. Но стоило ему спуститься, как сверху снова начиналось: цок-цок-цок

Однажды ночью дом проснулся от дикого женского крика. Кричала одна из младших теток, спавшая у окна. Она божилась, что ее разбудил чей-то ледяной толчок, и, открыв глаза, она увидела, как за окном в воздухе висит темный женский силуэт. Он висел и молча смотрел на нее.

Тут уже стало совсем не до шуток. Решили позвать бабку, что жила на краю села. Та пришла, походила по дому, пошептала что-то и вынесла свой вердикт:

— Дочь ваша, Маринка, не сама руки на себя наложила. В тот момент, когда душа у нее от горя ослабела, нечисть к ней прицепилась. Это она ее и толкнула на страшный грех. Теперь они вдвоем тут хозяйничают. Дочка ваша на крыше пляшет, а та, вторая, за домом, у реки, бесится. И она вашей дочкой верховодит.

Словам полоумной старухи не очень-то поверили, но всем стало страшно. Одна из сестер моей матери, самая младшая, Катя, как-то вечером услышала крик со двора. Она, недолго думая, выскочила на крыльцо и побежала за дом, к реке. И тут же раздался уже ее собственный вопль, полный ужаса. Когда все выбежали, она лежала на земле, держась за живот. Она уверяла, что ее, как будто невидимой рукой, со всей силы толкнули в спину. Она не видела никого. Просто удар из пустоты. В больнице выяснилось — у нее разрыв селезенки. Еле спасли.

После этого дед нашел настоящего колдуна, или как их тогда называли, чернокнижника. Тот, едва войдя в дом, сказал:

— Две их тут. Ваша дочь и ведьма-утопленница, что в реке вашей утопили много веков назад. Она теперь тут хозяйка. Она и дочь вашу покойницу к себе в услужение взяла.

Дед спросил, можно ли поговорить с Мариной. Колдун усмехнулся.

— Она уже не ваша дочь. Она — есть зло. Но если хотите, я позову ее. Только вам это вряд ли понравится.

Он провел черный ритуал. В доме резко похолодало. И тогда мой дядя, брат матери, отчетливо услышал голос с чердака. Голос Марины!

— Убирайтесь, — шипел он. — Это мой дом. Я теперь тут буду жить. Все вон убирайтесь!

Дядя, парень смелый, вышел во двор и крикнул со злости в темноту чердачного окна:

— Марин, это ты? Ты чего творишь? Ты же наша кровь!

И тогда с чердака донесся другой голос. Низкий старушечий.

— Она теперь моя семья. И вы все будете моими. Или убирайтесь с моей земли!

Колдун, услышав это, вывел всех из дома.

— Надо их запереть, — сказал он.

Он принес глиняный горшок, провел еще один, сложный и страшный ритуал, во время которого в доме побились все стекла и сами собой хлопали двери. С такой силой, что с петель повырывало.

Потом он запечатал горшок воском, обмотал его цепью с маленьким железным трезубцем на конце и велел деду закопать его как можно дальше от дома, в таком месте, где никто и никогда его не найдет. Дед так и сделал. Закопал его в лесу, под корнями старого дуба. Только тогда в доме все стихло. На долгие-долгие годы.

Шло время. Наступил 2017 год. Старый дуб решили спилить и кто-то из рабочих случайно наткнулся на тот самый горшок и разбил его. Поржавевший за годы трезубец сломался. И ад вернулся.

Все началось снова. Пляски на крыше. Растерзанные животные у реки. Но теперь все было хуже. Злее. По ночам над домом стали проноситься огненные шары. Во дворе сами собой появлялись и исчезали мокрые следы босых ног, ведущие от калитки к реке и обратно. По селу поползли слухи, что нечисть, выпущенная на волю, собрала под свою руку всех неупокоенных духов в округе — самоубийц, висельников, утопленников. Говорили, их теперь больше тридцати.

Нашли внука ведуна, что горшок запечатал. Ему дед силу передал. Он то и подтвердил, что ведьма-утопленница вернулась. И она не одна.

В тот вечер, когда ведун начал свой обряд очищения, мой дядя, тот самый, что разговаривал с сестрой, снова услышал голос покойной сестры. Она звала его с улицы. Дядя, уже наученный горьким опытом, не пошел. Но потом ему показалось, что он видит ее силуэт на фоне старой яблони за окном. Тогда он к окну ближе подошел…

— Ты зачем здесь? — спросил он через стекло. — Уходи, мы не трогали тебя!

— Меня тошнит от вашего покоя, — просипел силуэт. — Никому из вас не будет жизни на моей земле.

Тут в комнату ворвался ведун.

— Ты что наделал, идиот?! — заорал он. — Ты зачем с ней говорил?!

Он схватил дядю за руку и потащил в центр комнаты. Он достал какую-то склянку с жидкостью и плеснул ему в лицо. Жидкость тут же зашипела, дядя взвыл, как будто его кипятком ошпарили а потом его лицо исказилось злобой, и он заговорил чужим, старушечьим голосом:

— Не уйду! Мое! Все мое!

Он был одержим.

Говорят то, что было дальше, напоминало конец света. Ведун боролся с тварью внутри дяди. Вокруг дома кружил вой и в стены скреблись остальные озлобленные духи. Ведун, поняв, что в одиночку ему не справиться, крикнул, чтобы позвали как можно больше неженатых молодых парней из села. Откликнулось пять человек. Он дал каждому по запечатанному глиняному горшку и по семечку дерева — дуба, ясеня, осины.

— Разбегайтесь в разные стороны! — приказал он. — Как можно дальше! Закопайте горшок, сверху положите семя, полейте водой и возвращайтесь! И не оглядывайтесь, что бы вы ни услышали позади!

Парни так и сделали. Они рассказывали потом, что за спиной у них кричали, плакали, звали их по именам, но никто из них не посмел обернуться.

Когда они вернулись, ведун закончил обряд. Он изгнал ведьму из дяди.

— Я не уничтожил их. Никому это не под силу, — сказал он, утирая пот со лба. — Я лишь дал им новый дом. Каждому — свое дерево. Они теперь привязаны к ним. Пока деревья стоят, они не тронут село. Но…

С тех пор прошло почти восемь лет. Те деревья выросли. Теперь это огромные, мрачные исполины, раскиданные по округе. Селяне обнесли их оградами и обходят стороной. Говорят, по ночам на их ветвях можно увидеть качающиеся тени. Я сам, когда приезжаю в гости к родне, смотрю на них издалека. Они выглядят… живыми. И злыми.

Но самое страшное не это.

Самое печальное то, что сказала Марина моему дяде той ночью, когда он говорил с ней через окно: "Меня тошнит от вашего покоя". Она ведь сказала это не от лица ведьмы. Она сказала это от себя. Обида не сделала ее рабой нечисти. Она сделала ее своей союзницей.

И я знаю, что однажды найдется кто-то, кто не поверит в старые сказки. Кто решит, что это просто деревья. Он придет туда с топором, чтобы расчистить землю. И в тот день сонм голодных, разъяренных духов, ведомые обиженной девушкой, которая так и не стала врачом, снова выйдут на охоту.

И первым делом они придут за нашей семьей.

Дождь в тот вечер был особенным — не падал, а полз по стеклам, словно живой. Мы сидели в «Бродячей собаке», и Лиза смеялась над моей теорией о том, что Питер помнит каждого, кто в нем умер.

— Ты слишком много читаешь, Антон, — сказала она, проводя пальцем по конденсату на бокале. — Город — это просто камни и вода.

— Камни помнят, — возразил я, но тут же замолчал.

За ее спиной, у входа, стояли двое. Высокие, в одинаковых темных плащах, лиц не разглядеть. Но я чувствовал их взгляд. Он был тяжелым, как свинец, и прилипал к коже.

— Что с тобой? — спросила Лиза.

— Ничего. Пошли.

Мы вышли на Итальянскую улицу. Фонари мерцали неровно, отбрасывая рваные тени. Я оглянулся. Они шли за нами на расстоянии двадцати шагов, не скрываясь. Их походка была странно синхронной, будто куклы на одной нитке.

— Не оглядывайся, — шепотом сказал я Лизе, ускоряя шаг. — Идут двое.

Она замерла на мгновение, потом крепче сжала мою руку. Мы свернули на канал Грибоедова. В темной воде отражались огни, но отражения фонарей были слишком длинными, тянулись, как щупальца.

— Может, просто совпадение? — прошептала она, но голос дрожал.

Мы побежали. Бежали по набережной, потом через дворы-колодцы, где даже днем царил полумрак. Стук наших шагов эхом отдавался от стен, но за этим эхом слышался другой ритм — мерный, нечеловечески точный стук каблуков наших преследователей. Они не ускорялись и не замедлялись. Просто неотступно следовали.

Лиза вдруг дернула меня в арку.

— Здесь! — прошептала она, указывая на полуразрушенную дверь в подвал.

Мы спустились по скользким ступеням в сырость и темноту. Я прикрыл дверь. Полная тишина, если не считать нашего прерывистого дыхания и капель воды, падающих где-то в глубине.

Света телефона хватило, чтобы увидеть, что мы в каком-то старом бомбоубежище. Стены, обитые отслоившейся штукатуркой, ржавые трубы, запах плесени и земли.

— Они прошли? — выдохнула Лиза.

Я прислушался. Наверху было тихо. Я уже начал думать, что все показалось, что это просто пара пьяных или сумасшедших, но...

Сверху раздался скрежет. Дверь медленно открывалась.

Мы замерли. По ступеням спустился один из них. В свете экрана я разглядел лицо — правильное, симметричное, но абсолютно пустое. Ни тени эмоции. Глаза смотрели не на нас, а сквозь нас, будто изучая саму ткань воздуха.

— Что вам нужно? — крикнул я, и голос мой раскатился эхом по подвалу.

Существо не ответило. Оно просто стояло. Потом медленно подняло руку и указало пальцем на Лизу. Палец был слишком длинным, суставы выступали под кожей неестественными углами.

Мы бросились вглубь подвала. За нами раздались шаги — неторопливые, уверенные. Казалось, оно не преследует, а просто загоняет.

Лабиринт коридоров привел нас в круглую комнату с куполообразным потолком. Посредине стояло что-то вроде каменного алтаря. На стенах — фрески, но не привычные питерские орнаменты, а странные, извивающиеся узоры, которые больно было разглядывать.

Второй преследователь уже ждал нас там. Он стоял у дальней стены, и теперь я увидел их обоих в полумраке. Их плащи не намокли под дождем. Капли скатывались с ткани, как с полированного стекла.

— Кто вы? — прорычал я, заслоняя Лизу.

Существо у алтаря повернуло голову. Шея издала тихий щелчок.

— Мы — смотрители, — прозвучал голос. Но звук исходил не из рта, а из воздуха вокруг, будто его нашептывали сами стены. Голос был холодным, без тембра, без души. — Вы нарушили границу.

— Какую границу? Мы просто гуляли! — крикнула Лиза.

— Не территориальную. Вы нарушили границу восприятия. Вы увидели.

Я ничего не понимал. Лиза дрожала.

— Что мы увидели?

— Настоящий лик города. Питер — не только то, что на поверхности. Есть другие слои. Вы своим вниманием, своей... теорией, — голос сделал паузу, и в тишине заскрежетала ржавая труба, — привлекли внимание к разрыву. Теперь разрыв нужно залатать. Или устранить то, что через него просочилось.

Существо у стены сделало шаг вперед. Его тень на стене не соответствовала его форме — она изгибалась, пульсировала, жила своей жизнью.

— Что вы хотите? — спросил я, сжимая кулаки в беспомощной злости.

— Вас. Ваше восприятие. Вашу память о сегодняшнем вечере. Или ваше отсутствие.

Внезапно Лиза вскрикнула. Я обернулся. Фрески на стенах двигались. Извивающиеся линии сползали со штукатурки, превращаясь в черные, маслянистые потоки, которые стекали к центру комнаты, к алтарю. Воздух стал густым, сладковато-приторным, как запах гниющих цветов.

Первое существо подняло обе руки. Его пальцы начали неестественно удлиняться, превращаясь в тонкие, костяные щупальца.

— Беги! — закричал я, толкая Лизу к единственному не заблокированному проходу.

Мы рванули. За спиной раздался звук, от которого кровь стыла в жилах — нечто среднее между шелестом крыльев насекомых и скрипом ржавых петель.

Коридор вел вверх. Мы взбежали по лестнице и вывалились в обычном дворе на Фонтанке. Шел все тот же дождь. Но что-то было не так.

Во-первых, не было звуков. Ни машин, ни музыки из баров, ни голосов. Только шум дождя, но и он казался приглушенным, ватным.

Во-вторых, свет. Фонари горели, но их свет не рассеивался, а падал узкими колоннами, между которыми царила абсолютная, непроглядная тьма. И в этой тьме что-то шевелилось.

— Антон, — прошептала Лиза, указывая на дом напротив. — Посмотри на окна.

Я посмотрел. В окнах не было интерьеров комнат. Там клубился туман, и в этом тумане плавали бледные, расплывчатые силуэты. Иногда к стеклу прижимались руки-тени, оставляя влажные отпечатки.

— Мы не в нашем Питере, — поняла она. — Это не наш город.

И она была права. Здания стояли на своих местах, но пропорции были чуть смещены. Углы слишком острые, арки слишком высокие, тротуарная плитка складывалась в узоры, от которых рябило в глазах. Это был Питер-слепок, Питер-оболочка, лишенный души, но наполненный чем-то другим.

Из подвала за нами выползла тень. Нет, не тень — одно из существ, но теперь его форма колебалась, как пламя. Оно не бежало, а плыло по воздуху, оставляя за собой след из искр статического электричества.

Мы снова побежали. Ноги увязали в асфальте, будто он стал мягким. Фонарные столбы наклонялись, пытаясь преградить путь. С памятников капала не вода, а что-то темное и вязкое.

Мы выбежали на Невский проспект.

Пусто.

Абсолютно пусто. Ни машин, ни людей. Трамвай стоял посередине дороги, в его салоне горел свет, но вместо пассажиров там сидели манекены в одежде разных эпох. У одного не было лица, только гладкий овал.

— Куда мы идем? — плакала Лиза.

— К воде. К Неве. Может, там...

Мы спустились к Дворцовой набережной. Нева текла, но вода была черной и плотной, как нефть. По ней не плыли, а ползали огни, похожие на светлячков, но их свет был болезненно-зеленым.

На мосту через Зимнюю канавку стояли двое наших преследователей. Они ждали.

Убежать было некуда. Сзади наступала тьма, поглощающая пространство. Дома за нами теряли четкость, расплывались, как акварель на мокрой бумаге.

— Выбора нет, — сказал я. — Либо они, либо это.

Мы подошли к мосту. Существа смотрели на нас все теми же пустыми глазами.

— Почему? — спросила Лиза, и в ее голосе была не только страх, но и ярость. — Что мы сделали?

— Вы смотрели слишком пристально, — ответил голос в воздухе. — Город имеет много слоев. Большинство живет на верхнем, самом тонком. Иногда кто-то проваливается взглядом глубже. Обычно это сходит с рук. Но вы... вы не просто увидели. Вы узнали. Вы поняли, что видите не просто тени. И это знание создало мост. Теперь этот мост нужно сжечь.

Одно из существ протянуло руку. Его пальцы уже были совсем нечеловеческими — тонкие, как проволока, с игольчатыми кончиками.

— Что с нами будет? — спросил я.

— Исчезновение. Или интеграция. Вас сотрут из памяти этого слоя. Ваши тела растворятся в камне и воде. Вы станете частью фона. Призраком в стене, шепотом в водопроводе. Или... вы примете правила иного Питера. Станете смотрителями. Будете охранять границы от таких же, как вы.

Я посмотрел на Лизу. Она была бледна, но смотрела на меня с безумной надеждой.

— Нет, — сказал я. — Мы не станем такими, как вы.

Существо наклонило голову.

— Тогда исчезновение.

И в этот момент Лиза что-то заметила. В черной воде Зимней канавки, прямо под мостом, было отражение. Но не этого искаженного Питера, а нашего. Там светились знакомые фонари, слышался далекий гул машин. Отражение было порталом. Крошечным разрывом обратно.

— Антон, в воду! — крикнула она.

Мы прыгнули с моста в черную, маслянистую жидкость. Холод обжег кожу. Мы погружались в темноту, но внизу, в глубине, мерцал тот самый свет — свет реального мира.

Щупальца протянулись за нами. Они схватили меня за ногу. Боль была леденящей, как будто вену наполнили жидким азотом. Я изо всех сил толкал Лизу в сторону света, к отражению.

— Плыви!

Она исчезла во вспышке. Щупальца втягивали меня обратно, к мосту, к этим пустым глазам. Я из последних сил рванулся, оторвав кожу на лодыжке, и нырнул в свет.

---

Я очнулся на мокрой брусчатке набережной. Шел обычный питерский дождь. Рядом лежала Лиза, она дышала. Вокруг гуляли люди, смеялись, кто-то фотографировал ночной город. Трамвай проехал по мосту, звеня.

Мы поднялись. На моей ноге был синяк странной формы — точный отпечаток пальцев, но слишком длинных, с дополнительным суставом.

Мы молча пошли домой. Не оглядываясь.

Прошло три месяца. Мы больше не говорим о том вечере. Но иногда, поздно ночью, я просыпаюсь от чувства, что за окном не наш Питер. И если приглядеться к теням под фонарем, они иногда движутся не так, как должны. А в старых домах, если приложить ухо к стене, кажется, слышишь не скрип балок, а тихое, равномерное дыхание.

Лиза больше не смеется над моими теориями. Она теперь носит с собой маленькое зеркальце и иногда смотрит в него не на себя, а сквозь себя, будто проверяя, какое отражение сегодня у мира.

Питер остался для нас родным. Но мы теперь знаем, что у родного города есть двойник. И этот двойник помнит нас. И ждет, чтобы мы снова посмотрели чуть пристальнее, чем положено.

А по ночам я иногда вижу во сне тех двоих. Они стоят на мосту. И ждут. Потому что разрыв, однажды возникший, рано или поздно должен быть залатан. И смотрители никуда не торопятся.

У них впереди целая вечность.

Микрофон был холодным. Это первое, что замечал Артём, садясь в студии «Серебряного Дождя – Рязань» в четверть второго ночи. Холодная, обтянутая сеткой сфера, единственная точка отсчета в уютном, но безликом коконе звукоизоляции. За стеклом – темнота, пустой коридор и спящий город за окном. Его город. Его смена: с часу до шести утра. «Ночной дозор», как он пафосно называл это в резюме пять лет назад. С тех пор пафос выветрился, осталась лишь ритуальная, сонная рутина, скрашиваемая голосами таких же неспящих: таксистов, студентов, неврастеников.

В ту ночь все началось с тишины. Не с тишины эфира – фон всегда был: гул трансформатора за стеной, едва слышный писк оборудования, собственное дыхание. Нет. С иной тишины. Она пришла после двух, точно впав в паузу между треком The Cure и его собственными словами о предстоящем концерте рязанского барда. Воздух в комнате стал густым, ватным, будто его откачали и заменили сиропом. Звук его голоса перестал отражаться от стен, будто его слова проваливались в черную дыру, сразу за краем стола.

Артём смолк, нахмурившись. В наушниках, помимо выходного эфира, был канал мониторинга – то, что слышит продюсер. Там царила та же мертвая, вязкая тишь. Он щелкнул пальцами перед губами – щелчка в наушниках не последовало. Как будто микрофон его не поймал. Но индикатор уровня сигнала перед ним прыгал в такт его речи. Парадокс, технический сбой. Он постучал по решетке микрофона ногтем. В наушниках – молчание. На табло – зеленые всплески.

«Ладно, – пробормотал он в эфир, пытаясь звучать непринужденно. – Похоже, у нас сегодня небольшие технические шорохи. Добавим атмосферы». Он запустил очередной трек, длинный инструментал, и откинулся на спинку кресла. И тут услышал.

Не в наушниках. В самой комнате. В той самой неправильной тишине.

Звук шел снизу. Словно из-под пола, через толщу бетона и ламината, просачивался низкочастотный гул. Он был на грани слышимости, больше вибрацией, чем нотой. Вибрацией, от которой заныли корни зубов и засвербило в костях. Это был не гул генератора – тот был выше и ровнее. Этот звук был… живым. Он дышал. Медленно, с чудовищным интервалом в минуту, он набухал, превращаясь в плотное, давящее мычание, а затем снова сходил на нет, оставляя после себя звенящую пустоту и чувство, будто желудок проваливается в таз.

Артём замер, вслушиваясь в плоть мира. Его студия, эта капсула, вдруг показалась хрупкой скорлупой, подвешенной над бездной. Он потянулся к кнопке связи с продюсером – комната Алексея была этажом выше. Кнопка молчала, не издавая привычного щелчка. Все каналы, кроме выходного эфира, будто умерли.

А гул нарастал снова. Теперь к нему добавился новый слой – звук, похожий на скрежет гигантской циркулярной пиры по листу стекла, но растянутый, замедленный до невозможности, превращенный в протяжный, мучительный стон. Артём вжался в кресло. Он смотрел на темное стекло, за которым ничего не должно было быть, и ему показалось, что в глубине коридора что-то шевельнулось. Не форма, а движение самой тьмы, ее уплотнение.

Инструментал в эфире подходил к концу. Надо было говорить. Работать. Он был радио-голосом, утешением для одиноких душ, он не мог просто молчать. Собрав всю волю, он наклонился к микрофону, его губы почти коснулись холодной сетки.

«Друзья… – его голос, обычно бархатный и уверенный, прозвучал сипло и чужим. – Вы… слышите это?»

Он не планировал такого. Слова вырвались сами. Гул под полом отозвался мощным толчком, будто сердцебиением чудовища. И в этот момент в наушниках, поверх финальных аккордов музыки, раздался треск.

Это был не эфирный треск помех. Это было нечто структурное, цифровое, словно взламывали саму реальность. Треск рассыпался на миллионы геометрических щелчков, которые стали складываться в узор. В голос.

Голос был похож на человеческий, как граммофонная запись похожа на живую речь. Он был собран из обрывков, склеен из звуков, которых не должно существовать в природе: шума ртути, кипящего металла, обратной речи, пропущенной через дробилку. Он говорил на русском. Но не так, как люди.

«Ар-тём. Мы. Слу-ша-ем.»

Фраза прозвучала в идеальной паузе перед его следующим словом, заняв собой всю вселенную. Холодный пот струйкой скатился по его позвоночнику. Он выключил звук в наушниках. Голос продолжал звучать в комнате, исходя отовсюду и ниоткуда одновременно. Он исходил из стен.

«Ты. Провод-ник. Твоя. Часто-та. Тон-кая. Кожа. Ми-ра.»

Он рванулся к двери. Ручка не поддавалась. Не потому что была заперта – она была холодной как лед и не двигалась ни на миллиметр, будто дверь стала частью монолитной стены. Он ударил по ней кулаком – удар заглушила та же ватная тишина. Паника, острая и животная, сжала горло. Он закричал. Его крик не имел звука. Его поглотила комната.

На столе, перед ним, сам по себе, строчка за строчкой, поползла бумага с расписанием эфира. Невидимое лезвие выводило на ней знаки. Не буквы. Угловатые, болезненно-правильные символы, которые резали бумагу, вдавливались в стол. Они горели холодным синим светом, отбрасывая на его руки ледяные тени.

А гул трансформировался. Теперь это была какофония, оркестр немыслимых инструментов, играющих в обратном времени. Он слышал в этом визг, но не эмоциональный, а механический, словно рвались какие-то фундаментальные связи материи. Звук сверления без сверла. Звук разрыва плоти без плоти. И сквозь этот адский хор, голос, тот самый, продолжал вещать, обращаясь уже не к нему, а через него, используя его микрофон, его эфир, его частоту.

«Слу-шай-те. Мы. При-шли. Не. Смот-ри-те. На. Не-бо. Смот-ри-те. В. Ще-ли. Между. Сте-на-ми. В. Тень. От. Ла-мпы. Мы. Всег-да. Зде-сь. Мы. Вы-во-дим. Из. По-коя.»

Артём упал на колени, зажав уши ладонями. Но звук был не снаружи. Он был внутри его черепа. Он видел образы, которые этот звук рисовал. Не образы инопланетян или кораблей. Абстракции ужаса. Бесконечные коридоры из углов, где законы физики были насмешкой. Сущности, не имеющие формы, но имеющие намерение – холодное, аналитическое, непостижимое. Они не хотели завоевывать. Они изучали. И их метод изучения был тотальным нарушением всего, что есть жизнь.

Он поднял голову. В темном стекле, отражавшем его бледное, искаженное лицо, что-то изменилось. За его отражением, в «настоящем» коридоре, теперь висело нечто. Не тело. Скорее, сгусток искаженного пространства, точка сбоя реальности. Оно мерцало, как мираж, и состояло из тех самых звуков – из визуализированного гула, скрежета и цифрового треска. Оно имело множество глаз, но это были не глаза – а разрывы, дыры, ведущие в черный, пульсирующий хаос.

Оно смотрело на него. И Артём понял самую ужасную вещь. Оно смотрело не на него. Оно смотрело сквозь него. Как через окно. Как через тот самый микрофон. Он был линзой, антенной, живым приемником, которого настраивали на нужную волну.

Внезапно звуки достигли пика – негромкого, но невыносимого по своему давлению на разум. Он почувствовал, как его воспоминания, самые сокровенные и мимолетные, будто листает невидимая рука. Детский страх темноты. Запах первой любви. Горький вкус похмелья. Все это было извлечено, рассмотрено под безжалостным лучем и отброшено как не имеющее ценности.

Потом все прекратилось.

Тишина вернулась. Но это была уже не прежняя, родная тишина студии. Это была тишина после взрыва, тишина опустошения. Воздух снова стал разреженным и привычным. Гул ушел. На бумаге перед ним не было никаких символов, лишь помятый листок.

Дверь щелкнула. Он дернул ручку – она открылась. В коридоре горел обычный свет. Из динамика в потолке тихо лилась следующая мелодия из его плейлиста.

Он дополз до стола, дрожащими руками включил микрофон. В эфире оставалось пять минут. Его слушатели, десяток-другой ночных бодрствующих, ждали. Что он мог сказать? Что монстры из иного измерения только что использовали его как рацию? Что они здесь, в щелях реальности?

Он сделал глубокий вдох. Голос, который прозвучал в эфире, был на удивление спокоен, почти механическим.

«Это был «Ночной дозор». На частоте 101.4 FM. Погода на завтра: ясно, без осадков. Ветер западный, умеренный. Смотрите… смотрите под ноги. И приятных снов.»

Он выключил эфир и просидел неподвижно до прихода утренней смены. Ему не задавали вопросов. Он молча вышел на улицу, в осеннее рязанское утро.

С тех пор прошло три месяца. Он больше не ведет ночной эфир. Он работает днем, говорит о погоде и пробках. Он научился не вслушиваться в тишину. Но по ночам, иногда, просыпаясь от собственного крика, он подходит к окну и смотрит не на звезды. Он смотрит в темный промежуток между соседними домами. Или на тень от торшера, падающую на стену под неестественным углом. И кажется, что тень эта на миг становится чуть гуще, чуть самостоятельнее.

А еще он знает, что в ту ночь на горячую линию студии поступило семнадцать звонков. Все семнадцать абонентов, не сговариваясь, спрашивали одно и то же: что это была за странная передача после двух ночи? Этот голос… эти звуки… Люди думали, это такой мрачный аудиоспектакль. Самый реалистичный из всех, что они слышали.

И семнадцать человек, каждый в своей квартире, в своем доме на окраинах Рязани, признавались: после этого «спектакля» они больше не чувствуют себя в одиночестве. За стеной, в шкафу, за спиной – всегда присутствует едва уловимое ощущение внимания. Холодного, стороннего, изучающего.

Артём никому об этих звонках не рассказал. Он просто молча сменил профессию. Потому что понял самое главное. Они не прилетали. Они не улетали. Они просто нашли частоту. И настроились. Навсегда. А он, Артём, рязанский радио-ведущий, стал той самой дверью, которую уже не закрыть. Дверью в самый страшный хоррор – в хоррор полного, безразличного ко всему человеческому, присутствия. Присутствия Здесь и Сейчас.