Baiki.sReddita

Я готовила ужин. Макароны с соусом из банки — такая еда, когда отработала смену, ноги гудят от усталости, а дочь провела в продлёнке девять часов, потому что так бывает у матерей‑одиночек. Лили сидела за кухонным столом с карандашами и рисовала что‑то, на что я ещё не взглянула.

— Мам, можно Томас тоже поест?

Я не оторвала взгляда от кипящей воды.

— Конечно, малышка. Поставь для него тарелку.

У неё и раньше были воображаемые друзья. Мистер Баттонс, когда ей было три, — кролик, который жил в шкафу. Принцесса Старла — почти всё дошкольное время. Я читала статьи. Воображаемые друзья — это нормально, это здорово, признак творческого развития и формирующихся социальных навыков. Я наливала невидимый чай Мистеру Баттонсу. Я пристегивала Принцессу Старлу в детское кресло в машине. Это была просто Лили, которой исполнилось пять.

— Он любит завитушечные, — сказала Лили.

— Завитушечные?

— Ро‑ти‑ни, — она старательно выговорила слово.

— Ротини. — Я обернулась. — Откуда ты знаешь это слово?

— Томас сказал. Он сказал, это его любимое.

Я выложила макароны в дуршлаг и смотрела, как поднимается пар. Ротини — слово, которого Лили не могла знать. Мы всегда называли их завитушечными макаронами. Я никогда не произносила настоящего названия в её присутствии.

— Где ты познакомилась с Томасом, малышка?

— В своей комнате. — Она взяла синий карандаш. — Он иногда приходит в гости.

— Когда он приходит?

— Ночью. Когда ты спишь.

Пар всё поднимался от дуршлага. Я смотрела, как он вьётся к потолку.

— Как выглядит Томас?

— Он большой. Больше тебя. У него борода, и руки шершавые.

— Шершавые?

— Как у дедушки, когда он не бреется.

Я поставила дуршлаг. Подошла к столу. Посмотрела на то, что рисовала Лили.

Фигура. Высокая, занимает почти весь лист. Коричневые каракули вместо волос, коричневые каракули на подбородке. Руки огромные. Она нарисовала их вдвое больше головы — так дети рисуют, когда что‑то производит на них сильное впечатление.

— Это Томас?

— Угу. Он сказал, что я хорошо рисую.

Я села напротив неё. Руки были мокрыми от воды для макарон, а полотенце я не взяла.

— Лили, когда Томас приходит, что вы делаете?

— Мы разговариваем. Он рассказывает мне истории. Он знает много историй о девочке, которая ищет сокровища. — Она продолжала раскрашивать, добавляя жёлтый на рубашку фигуры. — Он добрый, мам. Тебе не надо так бояться.

— Я не боюсь.

— Нет, боишься. У тебя испуганное лицо. — Она посмотрела на меня глазами своего отца. — Томас сказал, что ты можешь испугаться, когда я расскажу тебе о нём. Он сказал, что мамы легко пугаются.

— Томас так сказал?

— Он сказал, что мне стоит подождать, прежде чем рассказывать тебе. Но я захотела, чтобы он поужинал с нами. — Она положила карандаш. — Это нормально?

Я заставила себя улыбнуться.

— Конечно, малышка. Сейчас возьму ещё одну тарелку.

Тем вечером, когда Лили уснула, я позвонила маме.

— Наверное, ничего страшного, — сказала мама. — Дети в этом возрасте подхватывают слова отовсюду. Из школы, по телевизору, от других детей.

— Она не смотрит кулинарные шоу. Ей пять.

— Значит, услышала где‑то ещё. Может, в продлёнке. Может, у кого‑то из детей родители готовят.

— Она сказала, что у него шершавые руки. Как у мужчины, который не бреется.

— Дорогая. — В голосе мамы появилась та интонация, которую она использовала, когда считала, что я драматизирую. — Ты устала. Ты всё делаешь одна. Беспокоиться естественно, но это просто воображаемый друг. Не превращай это в то, чем оно не является.

— А если он не воображаемый?

Молчание на другом конце длилось слишком долго.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Не знаю, что говорю.

— Ты проверяла дом?

— Как проверяла?

— Замки. Окна. Не знаю. Всё, что положено проверять.

Я проверяла. Каждое окно, каждую дверь. Всё заперто. Никаких следов взлома. Ничего не пропало. Ничего не сдвинуто. Я обошла каждую комнату с фонариком на телефоне, пока Лили спала, чувствуя себя сумасшедшей, чувствуя себя той самой параноидальной матерью‑одиночкой, о которой все меня предупреждали.

— Всё заперто.

— Тогда вот твой ответ. Это воображаемый друг. У детей они бывают. У твоей он особенно яркий. Вот и всё.

Я хотела ей поверить. Я пыталась ей поверить.

Потом я нашла обёртку от конфеты.

Субботнее утро. Лили смотрела мультики в гостиной. Я меняла её постельное бельё, потому что она описалась — такого не было уже больше года. Я нашла обёртку под её подушкой. Обёртка от Werther’s Original. Сложена в маленький квадратик, спрятана под подушкой, как секрет.

Лили ненавидела твёрдые конфеты. Она подавилась ириской, когда ей было три, и отказывалась есть любые конфеты, которые нельзя разжевать. Я никогда не покупала Werther’s. Я никогда не покупала твёрдые конфеты вообще.

Я сидела на краю её кровати, держа обёртку.

— Лили?

Она появилась в дверном проёме.

— Да, мам?

— Откуда это?

Она посмотрела на обёртку. Потом на меня. Потом на пол.

— Лили.

— Томас дал мне. — Тихо, почти шёпотом. — Он иногда приносит мне конфеты. Он сказал, что это наш секрет.

— Что ещё секрет?

— Мне нельзя говорить.

Я опустилась на колени, оказавшись с ней на одном уровне.

— Малышка, ты можешь рассказать мне всё. Ты не попадёшь в беду. Я обещаю.

Она покусывала губу — так она делала, когда решала, можно ли кому‑то доверять.

— Он сказал, если я расскажу тебе о нём, ему придётся перестать приходить. Он сказал, ты не поймёшь. — Её глаза наполнились слезами. — Но я всё равно тебе рассказала. И теперь он будет злиться.

— Лили, это очень важно. Томас трогает тебя?

— Иногда он держит меня за руку. Когда рассказывает истории.

— Он трогает тебя где‑нибудь ещё?

— Нет. — Она покачала головой. — Он просто разговаривает, держит меня за руку, а иногда сидит на моей кровати и смотрит, как я сплю. Он говорит, что во сне я похожа на ангела.

Я позвонила в полицию.

Они прислали офицера. Молодого, лет двадцати пяти, с обручальным кольцом, которое он всё время крутил. Он обошёл дом, проверил окна и задавал Лили вопросы, пока я стояла в дверном проёме, стараясь не закричать.

— У Томаса есть фамилия?

— Не знаю.

— Он заходит через дверь?

— Он просто появляется. Когда я просыпаюсь.

— Он носит форму? Как полицейский или почтальон?

— Нет. Просто обычную одежду.

Офицер делал заметки. Снова проверил замки. Обошёл дом по периметру, пока я наблюдала из переднего окна. Когда он вернулся внутрь, его лицо сказало мне всё.

— Мадам, нет никаких следов взлома. Нет отпечатков ног, нет повреждений. Ваши замки целы. Окна в порядке.

— Тогда как кто‑то попадает внутрь?

— Я не уверен, что кто‑то попадает. — Он сказал это мягко. Так говорят людям, которых считают хрупкими. — Дети в этом возрасте, их воображение…

— Я нашла обёртку от конфеты. Под её подушкой. Конфеты, которые я не покупала. Конфеты, которые она не ест.

— Дети находят вещи. В школе, на детских праздниках…

— Она была дома со мной или в продлёнке. Каждый день. Несколько месяцев.

Он закрыл блокнот.

— Я составлю отчёт. И я бы посоветовал поговорить с кем‑нибудь. С консультантом, со специалистом по детской психологии. Иногда они могут отличить реальный опыт от очень яркого воображения.

— Вы мне не верите.

— Я верю, что вы напуганы. Я верю, что вы делаете всё, что в ваших силах. — Он протянул мне карточку. — Если произойдёт что‑то ещё, что‑то конкретное, звоните по этому номеру.

Я посмотрела на карточку. Общий справочный номер. Даже не прямой.

Той ночью я спала в комнате Лили. Сидела в кресле в углу с кухонным ножом на коленях, наблюдая за дверью, за окном, за тем, как грудь дочери поднимается и опускается под одеялом.

Ничего не произошло.

Она проспала всю ночь. Никто не пришёл. Ни звуков, ни теней,ни мужчин с шершавыми руками, материализующихся из ниоткуда. Только дом, который понемногу оседал, ветер за окном и моё собственное дыхание, слишком громкое в темноте.

К четырём утра я чувствовала себя идиоткой. К пяти утра почти убедила себя, что мама права. К шести утра, когда Лили проснулась и увидела меня рядом, я сумела улыбнуться и сказать, что мне приснился кошмар и я захотела быть поближе к ней.

— Всё нормально, мам. У Томаса тоже иногда бывают кошмары.

Я застыла.

— Он тебе это сказал?

— Он много чего мне рассказывал. — Она потянулась, зевнула, убрала волосы с лица. — Он сказал, что у него когда‑то была маленькая дочка, но она ушла. Он сказал, что я напоминаю ему её.

Я больше не спала в кресле. Я спала в её кровати, свернувшись вокруг неё, одной рукой держа нож под подушкой.

Прошла неделя. Потом две.

Лили перестала упоминать Томаса. Когда я спрашивала о нём, она говорила, что он давно не приходил. Она выглядела нормально. Всё было как обычно: больше не было ни мокрых простыней, ни обёрток от конфет, ни рисунков с высокими мужчинами с шершавыми руками.

Я начала расслабляться. Начала верить тому, что все мне говорили: я перегнула палку, паранойя матери‑одиночки взяла верх, воображение Лили придумало друга, а потом, как это бывает у детей, переключилось на что‑то другое.

Я вернулась на работу. Забирала её из продлёнки в обычное время. Готовила макароны. Ротини — потому что она попросила, и я не позволяла себе задумываться, почему она по‑прежнему хочет «завитушечные».

На третьей неделе я нашла фотографию.

Лили раскрашивала что‑то за кухонным столом, пока я убиралась. Я залезла под холодильник, чтобы вымести скопившуюся пыль, и моя щётка задела что‑то твёрдое. Я опустилась на колени, протянула руку и вытащила фотографию.

Поляроид. Старая, с тем желтоватым оттенком, который появляется со временем. Маленькая девочка, лет пяти‑шести, стоит перед домом, которого я не узнаю. Каштановые волосы. Синее платье. Улыбается.

На белой полоске внизу, от руки: «Эмма, 1987».

Я перевернула её.

На обратной стороне другой почерк. Более свежий, тёмный: «Она выглядит точно как ты».

Я не помню, как звонила в полицию. Не помню, что говорила. Помню, как сидела на кухонном полу с фотографией в руке, а потом появились ещё офицеры, кто‑то разговаривал с Лили в гостиной, а кто‑то задавал мне вопросы, на которые я не могла ответить.

— Кто такая Эмма?

— Не знаю.

— Вы когда‑нибудь видели эту фотографию раньше?

— Нет.

— Это ваш почерк на обратной стороне?

— Нет.

— Мадам, вы представляете, как эта фотография попала в ваш дом?

— Нет. Нет. Нет.

Они обыскали дом. По‑настоящему обыскали. Чердак. Подвал. Подпольные пространства. Каждый шкаф, каждый ящик, каждую щель между стеной и мебелью.

Они ничего не нашли.

Никого, кто бы прятался. Никаких признаков проживания. Никаких доказательств, что в доме был кто‑то, кроме меня и моей дочери.

Но они также не нашли объяснения для фотографии. Никаких записей об Эмме, связанной со мной или моей семьёй. Никаких совпадений в базах данных. Никаких отпечатков пальцев, кроме моих — тех, что я оставила, когда взяла фотографию.

— Мы увеличим патрулирование в районе, — сказал сержант. — И я бы рекомендовал установить систему безопасности. Камеры, датчики движения. Если кто‑то проникает в дом, мы его поймаем.

Я установила систему на следующий день. Камеры на каждой двери, на каждом окне. Датчики движения в каждой комнате. Приложение на телефоне, которое должно было оповещать меня, если что‑то сдвинется.

Ничего не сдвинулось.

Два месяца ничего не происходило. Камеры показывали пустые комнаты. Датчики молчали. Лили ходила в школу, в продлёнку, возвращалась домой, ела ужин, ложилась спать. Она не упоминала Томаса. Я не спрашивала.

Я начала ходить к психотерапевту. Она сказала, что у меня была «реакция бдительности» на неопределённую угрозу. Она сказала, что мой мозг сложил безобидные детали в историю об опасности. Она сказала, что фотография вызывает беспокойство, но, возможно, имеет объяснение: предыдущий арендатор, что‑то завалилось за холодильник много лет назад, совпадение.

Я хотела ей поверить.

Потом Лили исполнилось шесть.

Мы устроили праздник. Только мы, мама и несколько детей из её класса. Торт, подарки, всё как положено. Она была счастлива. Я была счастлива. Обычная семья, обычный день рождения, обычная жизнь.

В ту ночь, после того как все ушли, Лили уснула в своей кровати, а я мыла тарелки от глазури, мой телефон завибрировал.

Оповещение о движении. Комната Лили.

Я открыла приложение. Вывела изображение с камеры.

Моя дочь сидела в кровати. Смотрела в угол комнаты, где раньше стояло кресло. Я убрала его после тех ночей, когда спала там, потому что не могла смотреть на него.

Она разговаривала.

Я не слышала звука — камеры были только видео. Но я видела, как двигаются её губы. Видела, как она кивает. Видела, как протягивает руку в пустой угол, ладонью вверх, будто что‑то принимает.

Я побежала.

Вверх по лестнице, по коридору, я распахнула её дверь, включила свет — и она лежала, глаза закрыты, одеяло подтянуто до подбородка.

Спит.

Угол был пуст.

— Лили. — Я потрясла её. — Лили, проснись.

Она моргнула, глядя на меня. Сбитая с толку. Сонная.

— Мам?

— Ты только что не спала? Ты только что сидела?

— Нет. — Она потерла глаза. — Я спала.

— Ты разговаривала. На камере видно, что ты разговаривала.

— Я видела сон. — Она зевнула. — Мне приснился Томас. Он сказал передать тебе «с днём рождения».

— У меня не день рождения.

— Не у тебя. — Она снова закрыла глаза, уже засыпая. — У неё. У Эммы. Сегодня день рождения Эммы.

Я открыла запись с камеры. Прокрутила назад последние десять минут.

Лили спит. Лили спит. Лили спит.

Никакого движения. Ни сидения. Ни разговоров с углом.

Но оповещение о движении было в моих уведомлениях. Время: 21:47. Приложение зафиксировало движение. Прислало оповещение.

Я просмотрела запись пять раз. Десять раз.

Ничего.

Моя дочь в кровати, не двигается.

Но я видела её. Сидящую. Разговаривающую. Тянущуюся к чему‑то, чего я не видела.

Я не знаю, как закончить это.

Я не знаю, как заставить вас понять, что я не сумасшедшая, что моя дочь не врёт, что что‑то есть в моём доме, и я не могу это доказать, и никто мне не поможет.

Камеры ничего не показывают. Замки целы. Полиция составила дюжину отчётов и ничего не нашла. Мой психотерапевт говорит, что я «перерабатываю тревогу через гипербдительность». Моя мама говорит, что мне нужно больше спать.

Но вчера Лили спросила меня, может ли Томас прийти на её день рождения в следующем году.

— Он пропустил этот, — сказала она. — Он расстроился из‑за этого. Но он сказал, что придёт в следующий раз. Он пообещал.

— Лили, Томас не настоящий.

Она посмотрела на меня. Спокойно. Немного грустно.

— Он говорил, что ты так скажешь. — Она вернулась к своей каше. — Он сказал, ты ещё не готова. Но ты будешь готова. Он будет ждать, пока ты не будешь готова.

— Готова к чему?

— Чтобы познакомиться с ним. — Она откусила, прожевала, проглотила. — Он хочет познакомиться с тобой, мам. Он ждал очень долго.

Я пишу это в три часа ночи, потому что не могу уснуть. Потому что проверяю камеры каждые десять минут, и там ничего нет, и никогда ничего нет, но моя дочь разговаривает с углами, знает слова, которых не должна знать, и под её подушкой снова фотография мёртвой девочки — я нашла её сегодня ночью, когда проверяла.

Та же фотография. Эмма, 1987.

Я сожгла её в прошлый раз. Я смотрела, как она скручивается и чернеет в кухонной раковине.

Она вернулась.

Та же фотография. Тот же почерк. Та же маленькая девочка, улыбающаяся перед домом, который я никогда не видела.

Но теперь на обратной стороне есть новые надписи.

«Скоро».

Я не знаю, кто такой Томас. Не знаю, как он попадает в дом. Не знаю, чего он хочет.

Но он настоящий. Он здесь. Он наблюдал, как моя дочь спит.

И он чего‑то ждёт.

Если вы читаете это и у вас есть дети — проверьте их сегодня ночью. Проверьте углы, с которыми они разговаривают, друзей, которых описывают, слова, которые знают, хотя вы их этому не учили.

Проверьте под их подушками.

И если вы найдёте там то, чего не должно существовать, то, что вы уже уничтожали, то, чему нельзя найти объяснения — ни воображением, ни совпадением, ни «паранойей матери»…

Не звоните в полицию. Не звоните психотерапевту. Не говорите себе, что это пустяки.

Бегите.

Потому что я не могу бежать. Я пробовала. Мы жили у мамы неделю, и Лили каждую ночь просыпалась, разговаривая с углом гостевой комнаты. А когда мы вернулись домой, на её подушке лежала новая фотография.

На этот раз — моя.

Я спала в своей кровати.

Фото сделано изнутри моей спальни.

На снимке стояла дата — прошлая ночь.

Он больше не следит только за Лили.

Я не знаю, что будет дальше. Не знаю, что значит «скоро», чего он так долго ждал и почему выбрал нас.

Но Лили говорит, что теперь он счастлив. Говорит, что он чаще улыбается. Говорит, что он сказал ей: ожидание почти закончилось.

Она говорит, он скоро представится.

Говорит, я ему понравлюсь.

Говорит, всем нравится Томас.

В конце концов.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Знаю лишь то, чем он притворялся.

Мой друг Дэйв ехал по трассе I‑25 и остановился на стоянке.

Место было пустым, заброшенным. В туалете не было ни туалетной бумаги, ни мыла, на стенах — сатанинские граффити, а на полу валялись шприцы.

Когда Дэйв уже собирался выйти, он услышал тихое мяуканье из кабинки.

Потом оттуда выполз кот.

У него была тёмная шерсть, жёлтые светящиеся сернистые глаза и уши, торчащие высоко над головой.

Он походил на обычного котёнка, но тело было крупным — примерно как у взрослой кошки.

Мяуканье было громким, казалось, животное в настоящей беде.

Дэйв сказал, что почувствовал сильное сострадание к зверю. Его сердце разрывалось от этих звуков.

Он решил забрать кота домой. К несчастью, у него уже жили две кошки, и обе стали вести себя странно, держались от новичка на расстоянии.

Моя кошка недавно умерла, поэтому, когда Дэйв спросил, не хочу ли я приютить Мейсона, я согласился.

Его история тронула меня. Мой последний котёнок тоже был бездомным, так что я с радостью взял его.

С самого начала было ясно: с Мейсоном что‑то не так.

Мейсон продолжал расти. За неделю он достиг размеров средней собаки.

Странно, но ел он совсем мало. Еда в мисках оставалась наполовину нетронутой, а воду я доливал редко.

Я подумывал отвести его к ветеринару, но у меня почти не было денег. Счета за лечение предыдущей кошки опустошили мои последние сбережения.

По ночам он начинал мяукать странными визгливыми звуками, похожими на крики оленя в брачный период.

Его внешность тоже начала меняться. Шерсть становилась короче, но темнее, глаза округлялись, а зрачки приобрели странный красный оттенок.

Сначала шерсть начала выпадать на лапах — к тому моменту они почти облысели. Пальцы на лапах удлинились, когти стали шире и острее.

Может, это какое‑то дикое животное?

Однажды он так сильно меня поцарапал, что мне чуть не пришлось ехать в травмпункт.

Я больше не мог этого выносить. Мейсон начал вызывать у меня дрожь.

Я подумывал отдать его в приют для животных.

В тот вечер Дэйв пришёл ко мне на ужин и выпить пива.

Он приехал пораньше, и мы сидели, пили, пока готовилась лазанья.

— Ты замечал что‑нибудь странное в Мейсоне?

— Да, мои кошки держались от него подальше. Даже не дрались с ним, просто смотрели с испугом.

— И ещё то, как я его нашёл. Я говорил, насколько странным выглядел туалет, да?

— Да, все эти сатанинские граффити и прочее.

— Точно. Я зашёл в кабинку, а когда вышел, услышал мяуканье Мейсона. Потом он выполз из‑под кабинки.

— Внутри было темно, но я уверен, что заметил бы кота. Особенно такого, как он — для котёнка он был довольно крупным.

У меня волосы на руках встали дыбом.

— Почему ты спрашиваешь? — сказал Дэйв.

— С ним что‑то не то. Он растёт как на дрожжах, шерсть начинает выпадать, глаза меняют форму. И последние несколько ночей он издаёт жуткие звуки.

— Я хотел показать его тебе, но не знаю, где…

Тут из туалета снова донеслись странные вопли. На этот раз они были намного громче, разносились по всему дому. Они уже не походили на звуки, которые издаёт животное.

Это были пронзительные, нечеловеческие, низкие крики. Ни одно живое существо не должно так звучать.

Мы с Дэйвом подскочили на местах.

Дэйв уставился на меня в недоумении.

Затем по коридору разнеслись громкие шаги. Дом содрогался от каждого шага. Воздух наполнился запахом меди.

Холод пронзил мой позвоночник, зрение затуманилось.

Глаза Дэйва широко раскрылись от ужаса.

Я быстро встал со стула. Руки дрожали, когда я искал нож в ящике. Когда я поднял взгляд, Мейсон — или то, во что он превратился, — стоял в дверях.

Теперь он был около двух метров ростом, стоял на задних лапах, вся шерсть выпала, и под кухонным светом виднелась розовая кожа. Его лапы превратились в нечто среднее между лапой животного и человеческой рукой с острыми широкими когтями.

Уши были длинными и свисали по бокам головы. Глаза — жёлтые, с красными зрачками в центре.

Мейсон издал ещё один вопль, обнажив два ряда острых зубов. Его челюсть начала вытягиваться.

Всё моё тело дрожало. Я прижал нож к груди, застыв от страха.

Дэйв встал со стула и начал отступать.

Глаза Мейсона вылезли из орбит и уставились на Дэйва.

Прежде чем Дэйв успел развернуться и убежать, Мейсон бросился на него и прижал к полу.

Затем он начал раздирать его тело и лицо когтями.

Дэйв кричал во весь голос, как маленький ребёнок.

Я колебался.

Кровь пульсировала в моём застывшем теле.

Я знал, что должен действовать. Я начал наносить удары ножом, но он даже не вздрогнул.

Он продолжал терзать моего друга, разрывая его на части, пока Дэйв не замолчал.

Затем Мейсон начал пожирать его останки, мурлыкая при каждом укусе.

Весь мир поплыл перед глазами, меня затошнило.

Потом я услышал хруст костей и хлюпанье крови.

Я вывалился в коридор и упал на пол, извергая содержимое желудка.

Это отвлекло Мейсона от трапезы. Он посмотрел в мою сторону и зашипел.

Я тут же бросился к двери, выбежал в темноту и постучал в дверь соседа.

Нож всё ещё был в моей руке, а одежда была вся в крови Дэйва.

Соседи вызвали полицию. Когда они приехали, я попытался предупредить их о том, что они найдут внутри.

Я вышел на улицу и уставился на свою дверь, боясь того, что они могут выпустить наружу. Но когда дверь открылась, оттуда вышел лишь милый маленький Мейсон.

Мои руки задрожали, весь мир начал выходить из‑под контроля.

Я быстро забежал за дом соседа и начал писать этот пост.

Мейсон сидит у окна. Улыбается.

Он оскалил свои звериные зубы и убежал.

Полиция подъезжает к дому, выкрикивая моё имя. Они думают, что это сделал я.

Мне нужно как можно скорее скрыться.

Исправление: сейчас я прячусь в лесу.

Мейсон где‑то здесь, и он знает, что я сбежал.

Деревья начинают дрожать, а его вопли разносятся по лесу.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Это не иносказание и не попытка создать таинственную атмосферу. Я тружусь там с двадцати одного года: сортирую, сканирую, перемещаю вещи из одного места в другое, чтобы другие люди могли о них забыть.

Работа стабильная. Тихая. Такая, где ничего интересного происходить не должно.

Каждый год примерно в середине ноября меня переводят на сезонную должность.

Официально я числюсь в отделе «Без ответа». Неофициально — я тот, кто сортирует письма, адресованные Санте, на которые никогда не придёт ответ.

Большинство людей не представляют, сколько их приходит.

Дети по‑прежнему пишут бумажные письма. Родители по‑прежнему поощряют это. В школах это до сих пор часть занятий. К тому моменту, когда эти конверты попадают к нам, они уже — тупиковые: адреса, которых не существует, имена, которые ненастоящие, обратные адреса, написанные неровным почерком карандашом.

Оборудование автоматически помечает их. Их изымают до сортировки и отправляют в наш отдел.

Мы не отвечаем на них. Не пересылаем благотворительным организациям. Не читаем полностью.

Последнее — это правило.

Оно действует с конца 90‑х, по словам моего начальника. Задолго до того, как я начал работать, задолго до того, как он сам пришёл сюда.

Объяснение, которое дают на обучении, простое и заученное: дети иногда пишут в письмах о личных делах. О проблемах в семье. О ситуации дома. Не наше дело читать личную информацию, которая не предназначалась для нас.

Поэтому мы бегло просматриваем. Убеждаемся, что письмо адресовано Санте, ставим отметку «Без ответа», регистрируем и складываем в архив. Можно прочитать первую строчку, может быть, две. Дочитывать до конца нельзя. Никогда.

В первый год люди шутят об этом. Думают, что это суеверие или какой‑то старый пережиток кадровой политики, который никто не удосужился убрать. Кто‑нибудь всегда спрашивает, что будет, если всё‑таки дочитать письмо до конца.

Начальник никогда не отвечает прямо. Он просто говорит, что это приведёт к немедленному увольнению.

Долгое время я верил, что это всё, что это значит.

Я перестал считать правило смешным три Рождества назад.

Тогда я узнал, что происходит после увольнения. Это строго охраняемая тайна среди тех, кого втягивают в это, и вам рассказывают только тогда, когда все решат, что вы никому ничего не скажете.

Вас не выводят из здания под охраной. Не устраивают сцен. Вам просто говорят собрать вещи и уйти. Ваши учётные данные деактивируют позже в тот же день. Доступ к внутренним системам пропадает. Для всех остальных выглядит так, будто вы уволились или были уволены по какой‑то обыденной причине.

То, что происходит дальше, не описано ни в одном руководстве.

Всё начинается одинаково каждый раз. В течение дня или двух человек говорит, что чувствует, будто за ним наблюдают. Сначала он, возможно, отшучивается и списывает это на стресс. Потом описывает нечто более высокое, чем должно быть, стоящее слишком далеко, чтобы это имело смысл. Силуэт. Тень, которая не двигается, когда двигается он.

К четвёртому или пятому дню он перестаёт смеяться.

Все описывают это одинаково: чёрная фигура, не меньше двенадцати футов ростом, непропорциональная, с руками, доходящими до голеней, стоящая прямо, словно притворяясь человеком.

На ней шапка Санты. Настоящая — красная, с белой отделкой, из дешёвого фетра. Шапка никогда не меняется. Она никогда не падает. Она никак не реагирует на погоду.

Она не преследует их. Не говорит.

Каждый день она становится чуть ближе.

Она может стоять на другой стороне улицы. В конце прохода в продуктовом магазине. На тротуаре при свете дня. Другие люди проходят сквозь неё, словно её там нет. Никто её не замечает. Никто не реагирует. Именно так они понимают, что она предназначена только для них.

Преследование длится двенадцать дней.

На тринадцатый день они умирают.

Почта не признаёт связи. Официально эти люди погибают в результате несвязанных с этим происшествий или по медицинским причинам. Неофициально никто в отделе «Без ответа» больше не нарушает правило.

За исключением меня.

Потому что некоторые письма — не такие, как все.

Время от времени — редко, но достаточно часто, чтобы мы этого боялись, — вы находите смятый конверт, запечатанный красным воском вместо клея. Без марок. Без обратного адреса. Только имя, аккуратно написанное карандашом, словно автор боялся ошибиться в написании.

Именно из‑за этих писем существует правило.

Мы должны отложить их в запертый ящик и немедленно сообщить начальству. Без регистрации, без сканирования. Их забирают в конце месяца.

Каждое из них адресовано Санте.

За всю свою карьеру до прошлой недели я видел одиннадцать таких.

На двенадцатом было имя моего племянника.

То же имя. Та же фамилия. Даже изгиб карандаша на первой букве выглядел знакомо неправильным. У моего брата есть семилетний сын. Он пишет своё имя так же на поздравительных открытках — слишком крупно в начале, а потом буквы становятся мельче, будто он устаёт на полпути.

Я не открыл его сразу.

Я долго стоял, глядя на печать, убеждая себя, что совпадения случаются и дети могут иметь одинаковые имена. Я говорил себе, что красный воск ничего не значит. Что у многих детей есть дяди, работающие на почте.

Я взял больничный, сразу ушёл и поехал прямо к дому брата.

Он рассмеялся, когда я рассказал ему о конверте. Сказал, что я слишком заморачиваюсь. Сказал, что его сын, вероятно, нашёл его штамп с воском, который он использует для работы, и захотел сделать что‑то особенное. Когда я спросил, писал ли его сын недавно письмо Санте, его улыбка слегка померкла. Он сказал, что да, но не увидел ничего тревожного. Обычные вещи: игрушки, конфеты, видеоигры.

Он спросил, почему я так переживаю. У меня не было ответа, который не звучал бы безумно.

Той ночью я видел сон о ящике на работе.

Он был открыт, и письмо исчезло.

На следующее утро я нарушил правило.

Я сказал себе, что прочитаю достаточно, чтобы убедиться, что это не его письмо. Сказал себе, что остановлюсь, если дело коснётся личных тем. Сказал себе, что не дочитаю до конца.

Я ошибся.

Письмо было написано карандашом, аккуратно, но осознанно. Без орфографических ошибок. Без детских оборотов.

В нём благодарили Санту.

Благодарили за последний подарок. Не за игрушки или игры, а за «конфету», которая «заставила маму перестать плакать».

В письме говорилось, что Санта был прав — что совершение плохого поступка сработало, и никто ничего не узнал. Обещалось, что в этот раз будет ещё лучше. Что кража — этого уже недостаточно, а причинять боль животным теперь кажется мелочью, поскольку он понял, чего на самом деле хочет Санта.

Проступки перечислялись, словно дела по дому.

В конце спрашивалось, чего Санта хочет дальше, потому что приближается Рождество, и он хочет быть хорошим мальчиком.

Я не помню, как отложил письмо.

Помню только, как начальник стоял за моей спиной и велел отдать ему мой пропуск.

Она не спорила. Не кричала. Она выглядела уставшей, словно видела эту ситуацию раньше и каждый раз ненавидела её. Она сказала, что я уволен за нарушение политики конфиденциальности и должен немедленно покинуть здание.

Она не предупредила меня ни о чём другом.

Я не ушёл с работы сразу.

Я сидел в машине на парковке почти час с письмом на коленях.

Я всё ждал, что кто‑нибудь постучит в окно и скажет, что это уже слишком, что они донесли свою мысль и я могу вернуться внутрь. Никто не пришёл. Люди уходили с работы, проходили мимо моей машины, даже не взглянув дважды.

Я поехал к дому брата, потому что больше некуда было идти.

Он открыл дверь, за его спиной ещё не спал сын, из коридора доносились голоса из мультфильма. Обыденность этого делала то, что я держал в руках, непристойным, словно я принёс что‑то заразное в чистую комнату. Я спросил, можем ли мы поговорить наедине. Он колебался, затем вышел со мной на улицу, закрыв за собой дверь.

— Почему ты держишь письмо Лукаса?

Мы стояли на крыльце. Лампочка над нами мерцала каждые несколько секунд. Раньше я этого не замечал.

— Оно пришло на мою работу, — сказал я. — Тебе нужно его прочитать.

— Ты вскрыл почту моего ребёнка?

— Да, но ты поймёшь, когда прочитаешь.

От этого стало только хуже. Он взял конверт из моих рук и перевернул, нахмурившись на восковую печать.

— Что это? Какая‑то шутка?

— Серьёзно, прочитай.

Он сломал печать пальцем и начал просматривать страницу. Я следил за его глазами, двигавшимися строчка за строчкой. Когда он остановился, он уставился на бумагу, словно потерял место.

— Это не смешно, — сказал он.

— Я знаю.

Он сложил письмо один раз.

— Ты написал эту чушь?

— Нет.

— Ты его подговорил?

— Нет

— Ты правда думаешь, что это пришло от настоящего… — Он оборвал себя, резко и без юмора рассмеялся. — Ты что, всерьёз, Мэтт?

— Меня сегодня уволили. Я не стал бы рисковать работой из‑за такой ерунды.

— Это ничего не объясняет.

— Я пытался не читать. Мне нельзя было. Но когда я увидел его имя…

— Ты опять про эти правила, — сказал он. — Про ту дурацкую «санта‑историю», о которой ты каждый год твердишь?

— Это не дурацкая, — возразил я. — У этого есть причина.

— Так теперь мой сын — причина?! — Его голос стал громче. За его спиной телевизор рассмеялся в нужный момент. — Ты думаешь, мой сын, чёрт возьми, причиняет людям вред?

— Нет, — быстро ответил я. — Я думаю, что‑то просит его об этом.

Он уставился на меня, ожидая усмешки, которая не появилась.

— …Ты болен, приятель, — наконец произнёс он, глядя на меня испепеляющим взглядом.

— Такое случалось и с другими. С коллегами. Как только дочитаешь одно из этих писем, которые я взял…

— Хватит. Не приходи в мой дом и не говори такой бред.

— Просто выслушай меня, хоть раз, пожалуйста…

— Тебе нужна помощь, Мэтт. Серьёзно. Ты сошёл с ума.

— Есть нечто, — мой голос сам собой стал тише. — Оно начинает следить за тобой. Высокое. В шапке Санты. Двенадцать дней, а потом…

— Уходи. Не говори так о моём сыне. Не разговаривай со мной, пока не приведёшь себя в порядок.

— Я не о нём говорю, — сказал я. — Я говорю о том, что приближается.

Он открыл дверь за собой.

— Держись подальше от моего дома. И не возвращайся, пока не признаешь, что всё это выдумал.

— Но Рождество…

— Не надо, — оборвал он. — Не приноси этот бред в мой дом.

Я отступил дальше на крыльцо. Он без колебаний закрыл дверь.

Замок щёлкнул.

За дверью мой племянник смеялся над чем‑то по телевизору.

В наступившей тишине мерцающая лампочка на крыльце наконец погасла.

В конце улицы нечто высокое стояло совершенно неподвижно, ожидая.

Я ушёл от дома брата, не отрывая от него взгляда.

Когда я добрался до дома, оно стояло на другой стороне улицы от моей квартиры, частично скрытое фонарным столбом, который доходил лишь до его бедра. Шапка Санты идеально сидела на голове, ярко‑красная на фоне тела, поглощающего свет, а не отражающего его.

Я не видел, чтобы оно двигалось. Я смотрел из окна гостиной, пока глаза не начали болеть, пока моё отражение не наложилось на тёмное стекло, заставляя сомневаться, существует ли эта фигура на самом деле. Когда я отвёл взгляд и снова посмотрел, оно всё ещё стояло в конце улицы, прямо за знаком «Стоп».

Машины проезжали мимо, не замедляясь. Свет фар проходил сквозь его ноги и выходил с другой стороны, не изменившись. Женщина пробежала прямо сквозь то место, где оно стояло, в наушниках, выдыхая пар в холодном воздухе. Она даже не заметила высоту того, мимо чего прошла.

Той ночью я не закрыл шторы. Я хотел знать, подойдёт ли оно, пока я сплю, двигается ли оно только тогда, когда я не смотрю.

Оно не двигалось. Шапка Санты была самым ярким пятном на улице.

На второй день оно было ближе.

Оно стояло напротив моего дома под фонарём. Свет ничего не выявлял, лишь очерчивал его контур, словно нечто приклеенное к миру. Я вышел рано, до рассвета, убеждая себя, что если пройду мимо достаточно быстро, то докажу, что оно не может взаимодействовать со мной.

Когда я шёл мимо, я почувствовал давление в глазах, словно вспоминал что‑то забытое. Это длилось меньше секунды. Когда я обернулся, оно всё ещё было позади меня.

Той ночью мне приснилось, как красный воск размягчается в моих руках.

На третий день оно было на парковке.

Оно стояло между моей машиной и выездом. Я обошёл его, не останавливаясь. Помню, что чувствовал скорее злость, чем страх — злость, что оно имеет право существовать таким образом, нарушая основные правила близости и последствий.

Мужчина прислонился к моей машине, чтобы завязать шнурок. Его плечо прошло сквозь ногу существа, не вызвав никакой реакции.

По привычке я поехал к почте, прежде чем вспомнил, что больше там не работаю.

На четвёртый день оно стало появляться внутри помещений.

Я увидел его в конце отдела с замороженными продуктами, его голова почти касалась висящих вывесок. Люди толкали тележки сквозь него. Ребёнок пробежал мимо меня, смеясь, когда холодный воздух ударил ему в лицо.

Я оставил свои покупки и вышел.

Той ночью рождественская музыка начала казаться предупреждением.

На пятый день оно последовало за мной на улицу, где живёт мой брат.

Оно стояло на тротуаре перед его крыльцом, ноги почти касались ступеньки. Позже я видел, как мой брат прошёл сквозь это место, держа сына за руку, не замедляясь, не замечая. Лампочка на крыльце включилась. Дверь закрылась.

Существо не ушло.

На шестой день я перестал пытаться объяснить.

Я позвонил в службу неотложной помощи. К психотерапевту. К кому‑нибудь, кто мог бы придать этому форму, не ведущую к гибели. Я говорил о стрессе, безработице, тревоге. Каждый слышал именно то, что ему нужно было услышать.

Той ночью оно стояло на краю территории моего дома, ближе, чем раньше. Я впервые закрыл шторы и всё же проснулся с ощущением, что что‑то коснулось стен.

На седьмой день оно было в лифте, ведущем к моей квартире.

Двери открылись, и оно уже было там, слегка согнувшись, чтобы поместиться. Женщина вошла следом за мной и прислонилась к его ноге, не осознавая этого, слегка нахмурившись от неожиданного холода.

Я вышел на два этажа раньше. Остаток поездки сопровождался скрипом, словно лифт нёс больше веса, чем должен был.

На восьмой день оно сначала появлялось в отражениях.

На тёмном экране моего телефона. В дверце микроволновки. Всегда позади меня. Когда я оборачивался, оно оказывалось в комнате там, где должно было быть, чтобы оставаться вне досягаемости.

Я никогда не слышал, как оно дышит.

На девятый день оно перестало оставлять мне пространство.

Я поворачивал за углы и почти натыкался на него. Я начал выставлять руки перед собой, боясь столкнуться с ним, как с неудачно расставленной мебелью.

Той ночью оно стояло у изножья моей кровати и наклонилось вперёд ровно настолько, чтобы шапка Санты слегка опустилась.

Я не спал.

На десятый день я попытался уехать из города.

Я ехал, пока дороги не стали реже, а огни не исчезли. Я заперся в туалете на стоянке, чтобы просто перевести дух.

Оно ждало у раковин.

Я развернулся и поехал домой.

На одиннадцатый день оно больше не следовало за мной.

Оно ожидало в местах до моего прихода. Располагалось там, где это имело смысл, словно всегда было частью обстановки.

Если у него есть глаза, я их никогда не видел. Если у него есть лицо, думаю, я не выжил бы, увидев его.

На двенадцатый день оно стояло в моей спальне.

Не у изножья кровати. Ближе.

Оно наклонилось в поясе, пока его голова не заполнила всё моё поле зрения. Я почувствовал запах воска. Запах бумаги. Шапка Санты сдвинулась вперёд ровно настолько, что я подумал, будто наконец увижу, что под ней.

Затем оно свернулось в углу, невероятно маленькое, и ждало вместе со мной до утра.

Завтра — тринадцатый день.

Оно стоит всего в нескольких футах от меня.

Я умру завтра ночью.

Мне нужна помощь. Любая. Пожалуйста.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Правда, была проблема. Во-первых, я почти сорокалетняя мать троих детей, а мы все знаем, что алгоритмы не жалуют непривлекательных людей. Во-вторых, мне совсем не хотелось, чтобы другие мамы, друзья или родственники случайно нашли мой аккаунт. Меня бы точно высмеивали за это на семейных праздниках.

Поэтому я придумала персонажа.

То есть я сделала несколько сомнительных вещей: купила длинный чёрный парик (обычно у меня короткие светло-каштановые волосы), использовала совершенно другой макияж, включила фильтр и назвалась Кэтрин — достаточно далеко от моего настоящего имени, Кейси.

В итоге получилась красивая женщина, выглядевшая лет на тридцать с небольшим и лишь отдалённо похожая на меня.

Сначала я выкладывала скетчи про работу в рознице, поскольку этим я занималась до того, как родила детей. Потом перешла к видео с распаковками, которые дублировала и в YouTube Shorts. Поначалу ролики шли вяло, но потом несколько из них стали вирусными. Я, конечно, не стала какой-то известной звездой, но это приносило пару сотен лишних долларов в месяц.

Всё шло на лад.

А потом всё покатилось под откос на неделе после Дня благодарения.

Я заметила комментарий под одним из видео: «Ха-ха! Я тоже из Огайо!»

Я застыла. Я разве говорила это в видео? Я всегда очень тщательно следила за тем, чтобы не выдавать никаких личных деталей, несмотря на образ.

Я пересмотрела ролик. Я увидела, как «Кэтрин» вытаскивает Лабубу из коробки. «Долго же она добиралась сюда, в Огайо», — сказала она, то есть я, с лёгким смешком.

Я оцепенела. Чёрт, я правда это сказала.

Я перемотала и снова просмотрела этот фрагмент. Снова и снова. Я совершенно не помнила, чтобы говорила это. И, глядя на видео, заметила ещё кое-что: за мгновение до этих слов казалось, будто ролик на мгновение «глючит». Моё лицо замирало и дёргалось, словно видео было склеено.

В голове закружилась ужасная мысль. TikTok ведь не… добавляет в видео клипы, сгенерированные ИИ… правда?

Звучало безумно. Но я вспомнила, как несколько недель назад подруга рассказывала мне про рекламу в Facebook, которую она запускала: там было столько ИИ-настроек, которые добавляли лишнее в изображения и описания, что выключать всё это было как отдельная работа на полный день.

А вдруг TikTok делает то же самое?

Наверное, я просто случайно проговорилась, подумала я. И ничего больше.

Но потом это начало повторяться.

В одном видео, где я распаковывала крем для тела, появился комментарий: «Не может быть, что тебе 42». Я посмотрела видео снова, и, разумеется, Кэтрин, то есть я, растянула губы в широкой, почти неестественной улыбке и сказала: «Он творит чудеса с моей сорокадвухлетней кожей».

Я знаю, что не говорила этого. Ну кто вообще говорит «сорокадвухлетняя кожа»? Это звучало так странно, словно фразу сгенерировал ИИ. И действительно, когда я пересмотрела ролик, перед этой репликой снова был тот самый глюк. Моё лицо на долю секунды замирало, потом резко поднималось, и только после этого звучала фраза.

Даже если это ИИ. Откуда он знает, что я живу в Огайо? Откуда он знает, что мне сорок два?

Интернет знает о тебе всё, прошептал голосок где-то на задворках сознания. О, да. Он знает, что ты любишь тёмный шоколад с карамелью и холодный кофе. Он знает, что у тебя плохое кровообращение, потому что всё время показывает тебе рекламу носков и тапок. Он знает, что ты сова и любишь наблюдать за птицами, и…

Я с силой хлопнула телефоном о стол. В следующий раз, когда я буду записывать видео, я просмотрю каждую опцию под микроскопом, чтобы ни в коем случае не включить какую-нибудь ИИ-функцию.

Но, разумеется, видео, которое я выложила на следующий день, оказалось таким же. И оно было куда хуже, намного хуже тех двух.

«Тут мои инициалы, видите?» — сказала она, то есть я, вытаскивая брелок с моими инициалами: KSB. Когда фильтр едва заметно сместился на лице, она улыбнулась и сказала: «K — как Кейси».

Я сказала: «Кейси».

Нет, нет, нет.

Я была уверена, что сказала «Кэтрин». Потому что помню — помню, как почти сказала «Кейси», но успела себя остановить и произнести «Кэтрин».

Этого не могло быть.

Я бросила всё. Перестала загружать видео. Перестала даже открывать приложение. Доходы быстро упали без нового контента, но мне было всё равно. Это было жутко. Я знала, что сказала «Кэтрин». Не было ни единого шанса, что я сказала «Кейси».

…Или был?

На следующее утро я проснулась от уведомления на телефоне.

Не от TikTok и не от YouTube.

От нашей камеры Ring.

Кто-то был в нашем дворе в 3:24 ночи.

Я, недоумевая, открыла видео. Наверное, просто жук, или животное, или ещё что-нибудь такое. Но когда я посмотрела запись, кровь отлила от моего лица.

Чуть дальше крыльца стояла фигура. Очертания были размыты и пикселизованы, потому что наполовину она находилась в темноте. И она стояла спиной к дому.

Но у неё были длинные тёмные, слегка волнистые волосы.

Точно как у моего парика.

Женщина простояла так две полные секунды, а потом медленно шагнула обратно во тьму.

«Кто это?» — спросил мой муж, явно не делая связи.

«Не знаю. Кто вообще может быть на улице так поздно?»

«Может, Карин встаёт где-то в четыре?» — сказал он, имея в виду пожилую женщину через дорогу, которая в другой жизни была профессиональной пловчихой.

«Да, но у неё не такие длинные волосы». Я сглотнула. «Тебе не кажется, что это… ну, похоже на тот парик, который я ношу в видео?»

Он посмотрел на меня. «У многих женщин такие волосы».

Я снова сглотнула. «Как ты думаешь, стоит сообщить в полицию?»

«Она ведь ничего не делает… давай лучше поговорим с соседями, посмотрим, может, кто-то ещё её заснял».

Я бы и сама позвонила в полицию, но мы жили в таунхаусах — примерно тридцать домов в пределах ста футов, считая те, что через дорогу. Женщина технически стояла в нашем дворе, но это всего около трёх метров от тротуара. Это мог быть любой из соседей или кто-то, кто к ним пришёл. Не обязательно тот, кто целенаправленно следит за нами.

Её волосы совпадали с париком. Но мой муж не счёл это проблемой. И я решила, что тоже не стоит.

В следующие несколько дней я внимательно следила за камерой Ring, но ничего не происходило. Никаких странных визитов, никаких подозрительных женщин, крадущихся снаружи. Я списала это на единичный случай.

Из любопытства я зашла на свою страницу в TikTok, чтобы проверить статистику видеороликов и посмотреть, набираются ли ещё какие-то остаточные просмотры для дохода в этом месяце.

Когда страница загрузилась, кровь в моих жилах превратилась в лёд.

Там было новое видео. Видео, которое я не загружала.

Миниатюра отличалась от остальных. Было темно, и казалось, что она… на улице?

Желудок ухнул вниз.

Дрожащими руками я открыла видео.

Она стояла в темноте.

Перед рядом таунхаусов.

Перед моим домом.

Её сглаженное фильтром лицо едва различалось в слабом свете. Правая половина была совершенно чёрной, полностью в тени. Тёмные волосы свободно колыхались на ветру. Она смотрела вниз, в камеру, и один освещённый глаз блестел в свете уличного фонаря.

Она улыбнулась.

И на этом видео закончилось.

Оно зацикливалось, повторяясь снова и снова, пока я не опомнилась и не закрыла приложение. Я сидела, глядя на телефон, который дрожал в моих руках.

Чёрт, чёрт, чёрт.

Кто-то следил за мной. Кто-то использовал те же фильтры и парик, чтобы выглядеть как мой персонаж. Но этот человек знал, где я живу, знал, что это именно я, и взломал мой аккаунт.

Я вызвала полицию. Рассказала им всё. Показала все видео, каждое из них. Какая-то часть меня ожидала, что к моменту приезда полиции видео с ней, со мной, в темноте исчезнет, но оно всё ещё было там.

Я не выдумала это.

Полиция прочесала район. Составила отчёт. Пообещала поговорить с соседями. Сказала держать двери запертыми. Звонить при первых признаках беды.

Но без женщины на месте, чтобы её можно было найти, это было непросто. Выяснение того, кто взломал мой аккаунт, заняло бы дни, даже если бы TikTok пошёл на сотрудничество.

Поэтому мы собрались и поехали к моей маме. Мы должны были пожить там несколько дней, пока не появятся новости.

«Я знал, что вся эта история с TikTok — плохая идея», — сказал муж после того, как дети легли спать.

«Знаю. Прости».

«Это плохо. Очень плохо». Он уронил лицо в руки. «Ты хотя бы удалила аккаунт?»

«Пока нет».

«Сделай это. Немедленно».

«Но полиции может понадобиться, чтобы увидеть, кто…»

«Удали!»

Я вошла в аккаунт и удалила его. К счастью, новых видео не появилось. Было только то самое, где она стоит под фонарём.

В постель я легла около двух ночи. Но заснуть так и не смогла. Я ворочалась, думая о том, когда мы сможем вернуться домой и что вообще нужно этой женщине.

В конце концов я сдалась и вышла на кухню, чтобы взять что-нибудь перекусить.

Когда я направилась к холодильнику, что-то за окном привлекло моё внимание.

Нет.

На границе деревьев за домом моей мамы стояла фигура. Бледная кожа. Длинные тёмные волосы. Абсолютно неподвижно, как манекен, едва различимая в тени.

Я выключила свет и потянулась за телефоном. Но он остался наверху. Я посмотрела вниз, ощупывая карманы —

Движение привлекло мой взгляд.

Я замерла.

Теперь она стояла всего в трёх метрах от двери. И она выглядела… в точности… как мой образ. Вплоть до фильтров, но в реальной жизни. Глаза, чуть больше нормы. Кожа без пор, гладкая. Идеальные, надувные губы. Но при этом в ней всё равно угадывалось странное сходство со мной. Мой заострённый подбородок, форма сердца у лица, высокий рост и длинные ноги.

Я бросилась вверх по лестнице, схватила телефон и снова вызвала полицию.

И снова они ничего не нашли, несмотря на то что прочесали каждый сантиметр участка.

Прошло две недели, и с тех пор я её больше не видела. Муж считает, что «сумасшедшая сталкерша» потеряла интерес.

Но я знаю, что это не так.

Потому что вчера вечером, когда я посмотрела на себя в зеркало, я увидела несколько прядей угольно-чёрных волос, пробивающихся из кожи головы.

И я думаю — может быть, она ждёт.

Ждёт, чтобы заменить меня в тот момент, когда никто не заметит разницы.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit