Дерзайте, вдруг понравится!)

Я в то время устраиваюсь на нудную и бесперспективную работу. Плюс прохожу курсы по изучению новой профессии. Плюс дети и прочие важные неотложные дела. В общем, нет времени на фэнтези (которое, кстати, как и НФ, я очень люблю и уважаю). Поэтому я первый раз смотрю фильм на телефоне в автобусе. Да - "Держи марку".

Смотрю, потом ещё пересматриваю, потом ещё нахожу время с женой его пересмотреть. Потом ухожу с работы и начинаю мошенничество с ценными бумагами

И на одном дыхании прочитываю всю трилогию про Мокрица. И тут же ещё раз её перечитываю.

Но так как больше всего непонятно, кто такая стража и что за Ваймс такой важный, то следующей книгой решаю прочитать «Стража! Стража!», а потом и весь цикл про стражу. И это до сих пор моя любимая серия не только у Пратчетта, но и вообще среди книжных циклов.

И уже потом я начинаю с первой книги серии "Цвет волшебства", и читаю всё серию о Плоском мире до конца. Некоторые книги или циклы по 2-3 раза.

Однозначно, это гениально и необычайно талантливо. До сих пор я не встретил ничего подобного в фэнтези. Но на то, чтобы понять и впустить это, понадобилось 11 лет и три попытки.

Роман ирландского писателя Джеймса Джойса, опубликованный в 1922 году, давно стал символом литературной сложности. Он регулярно попадает в списки самых недочитываемых книг за всю историю человечества. Причем чаще всего он не просто попадает туда, а возглавляет такие списки.

Впрочем, если вы хотя бы заглянули в “Улисса”, вы уже опередили очень и очень многих. У джойсовского талмуда такая репутация, что даже весьма продвинутые читатели просто не хотят его открывать. Мало того, считают эту книгу… скажем так, сплошным надувательством. Мол, зачем нужно вообще писать роман, комментарии к которому можно издать отдельным толстенным томом.. А без комментариев он вообще не воспринимается.

Честно говоря, сейчас ругать Джойса – это мода. Попинал великого ирландца и чувствуешь себя крутым знатоком, разоблачившим мировой заговор. При этом не нужно читать его произведение, не нужно приводить никаких литературоведческих аргументов. Простой рецепт, которому, к сожалению, так соблазнительно последовать.

Но если оказаться чуть-чуть серьезнее и поинтересоваться, а чем собственно интересен “Улисс”, то можно открыть для себя целую вселенную.

Гомер в дырявых носках

Книга рассказывает нам про один день из жизни дублинского агента по рекламе Леопольда Блума, превращенный в эпическое путешествие сквозь время, культуру и человеческое сознание. Точная дата – 16 июня 1904 года. Почему именно эта дата? В этот день Джойс впервые встретил свою будущую жену Нору Барнакль. И увековечил его.

Название “Улисс” (латинское имя Одиссея) тоже дано не просто так. Писатель взял структуру “Одиссеи” Гомера, состоящей из 24 песен о странствиях царя Итаки, и переодел античный миф в потрепанный пиджак обывателя. Только в “Улиссе” глав меньше – 18.

Леопольд Блум превратился в еврея-аутсайдера, торгующего рекламой в газетах. Его жена Молли изменяет ему со своим импресарио (она оперная певица). Образ верной Пенелопы, ждущей своего мужа долгие годы, вывернут наизнанку. Плюс там есть еще и Телемах, сына Одиссея. Это молодой интеллектуал Стивен Дедал, альтер эго самого Джойса.

Все главы романа носят античные названия, связанные с “Одиссеей”. При этом первоисточник иронично переосмыслен. В главе “Циклопы”, например, пещера циклопов подана как ирландский паб, посетители которого увлеченно спорят о политике и прочем, демонстрируя потрясающую узость мышления. Они одноглазы в переносном смысле, не признают иных точек зрения.

В главе “Аид” Блум бродит по кладбищу, думая о самоубийстве отца и смерти своего маленького сына. Джойс показывает, что современный Аид – это экзистенциальная пустота в человеческой душе.

Кстати, а вы знали, что книгу Джойса практически сразу объявили непристойной? Поводом стала глава “Навсикая”. Отсылка прозрачная – в “Одиссее” так звали царевну феаков, которая однажды отправилась со служанками на берег стирать одежду и случайно встретила там Одиссея.

Блум на пляже наблюдает за девушкой по имени Герти, которая как бы случайно показывает ему свое нижнее белье. А он… хм… доводит себя до разрядки. Описано это все весьма завуалировано. Вот как, например, подана кульминация через метафору фейерверка:

“Ах! и лопнула римская свеча, и донесся вздох, словно Ах! и в экстазе никто не мог удержаться, Ах! Ах! и оттуда хлынул целый поток золотых нитей”.

И разумеется, все прекрасно поняли, о чем идет речь. Это вызвало ярость цензоров. В США тиражи конфисковывали и сжигали (реально!), в Англии до 1930-х годов роман не издавали.

“ТикТок” для интеллектуалов

Но главное оружие “Улисса” – не сюжет, не игры с мифологией, а стилистический хаос. Каждая глава написана в новой форме. “Сирен” Джойс строит как музыкальную фугу, в которой обрывки разговоров в баре сливаются в какофонию, имитируя пение мифических сирен. “Быки Солнца” превращаются в пародию на эволюцию английского языка: от древних гимнов до студенческого сленга.

Большое впечатление на читателей произвел финальный монолог Молли Блум – 40 страниц без знаков препинания, где женский поток сознания смешивает воспоминания, обиды и признания:

“О море море пурпурное иногда как огонь и роскошные закаты и фиговые деревья в садах Аламеды да и все причудливые улочки и розовые и голубые и желтые аллеи роз и жасмин и герань и кактусы и Гибралтар где я была девушкой и Горным цветком да когда я заколола волосы розой как делают андалузские девушки или алую мне приколоть да и как он целовал меня под Мавританской стеной и я подумала не все ли равно он или другой и тогда я сказала ему глазами чтобы он снова спросил да и тогда он спросил меня не хочу ли я да сказать да мой горный цветок и сначала я обвила его руками да и привлекла к себе так что он почувствовал мои груди и аромат да и сердце у него колотилось безумно и да я сказала да я хочу да…”

Джойс издевался над читателем? Нет. Он верил, что мысль не течет гладко – она рвется, скачет, впитывает уличный шум, рекламу, обрывки стихов. Не он первый придумал технику потока сознания. Но именно в “Улиссе” эта техника была доведена до совершенства.

Интересно, что именно в наше время язык Джойса становится максимально актуальным. Его “поток сознания” по факту стал прообразом инфошума наших соцсетей, где мысли льются без фильтров. Да и вообще, бесконечные аллюзии на поп-культуру, политику и науку делают роман чем-то вроде современного “ТикТока”. Так что даже странно, что сейчас в его адрес льется столько негатива.

Если подытоживать, то “Улисс” – это грандиозный литературный эксперимент со стилями, с лейтмотивами, с подтекстами и нюансами. Именно поэтому тут требуются многочисленные комментарии, которые позволяют глубже погрузиться в творение Джойса.

Но если вам от литературы нужен только сюжет, тогда да – “Улисса” вам открывать не стоит никогда в жизни.

Источник: Литинтерес (канал в ТГ, группа в ВК)

В Англии начала XVII века истории домашних убийств существовали в двух пространствах одновременно. В одном — на сцене — актёры разыгрывали ревность, подозрения и запоздалое прозрение. В другом — на улицах — дешёвые листовки (broadsides) и баллады рассказывали о преступлениях, признаниях вины и казнях. Это была жёлтая пресса того времени: печатные листки превращали частное убийство в готовую мораль — с мелодией, припевом, гравюрой и чёткой инструкцией, как это воспринимать.

К тому времени, когда зрители приходили в «Глобус», или в «Розу» многие уже знали, чего ждать от семейной драмы.

Броадсайд (broadside) — это один печатный лист: обычно гравюра сверху, стихи снизу. Их продавали прямо на улицах за пенни — по цене, доступной почти каждому. Разносчики и уличные певцы (часто слепые, для которых это был один из немногих способов заработать) ходили по рынкам и площадям с листками, прикреплёнными к доске за спиной, и пели или выкрикивали куплеты, завлекая покупателей. К 1660-м годам в Англии продавалось более 400 000 таких броадсайдов в год. Купленные листки вешали на стены таверн и домов — нечто вроде советской стенгазеты, только платной и с мелодией.

В заголовке указывалась знакомая мелодия — «на мотив...» — чтобы любой купивший мог тут же спеть текст на какой-нибудь популярный напев, который все знали наизусть. Новые слова про убийство накладывались на старую мелодию, и история сразу становилась песней — её пели в тавернах, на рынках, даже у эшафота, где казнили преступников. История домашнего убийства, иными словами, обретало своего рода аудиоформат. Гравюра работала параллельно: не документальная сцена, а типовое изображение — комната, занесённый нож, постель, порицающая толпа. Броадсайд был не просто репортажем — это был образец, который обучал взгляд определённому способу восприятия.

Годы чтения броадсайдов сформировали у театральных зрителей той эпохи устойчивые ожидания. Они привыкли к прямой линии смысла: преступление ведёт к наказанию, наказание — к финальному выводу и предостережению. Визуальные и музыкальные подсказки выносили свой приговор быстро: нож, окровавленная простыня, скорбная мелодия. Кульминационное признание узаконивало наказание и закрывало дело. А мораль защищала общество тем, что превращала ужас в урок, который можно было усвоить и передать дальше.

По английскому праву убийство мужа женой могло считаться "малой" изменой — муж мыслился как государь в собственном доме — и каралось, до реформ, сожжением. Какова бы ни была юридическая логика, сожжение превращало правосудие в публичное зрелище: процессия, столб, огонь, вопли казнимой. Баллады сворачивали это зрелище в предостерегающие четверостишия, которые можно было легко запомнить и спеть. Театр унаследовал этот механизм. Глядя на Отелло, мы видим человека, подчинившегося усвоенной схеме чувств — он действует так, как его научили действовать истории об изменах и наказаниях.

История Ардена

Убийство Томаса Ардена из Фавершема организованное его неверной женой Элис в 1551 году породило прозаические памфлеты, пьесу (есть попытки частично приписать авторство Шекспиру) и баллады. Одна баллада особенно показательна: «Жалоба и рыдание госпожи Арден из Фавершема в Кенте» (The Complaint and Lamentation of Mistresse Arden of Feversham in Kent), оформленная как признание на эшафоте и положенная на мелодию «Fortune My Foe». Монолог от первого лица обещает доступ к душе, но на деле мы слышим голос жанра — раскаяние приходит в положенный момент, а риторика искушения и падения укладывается в знакомые формулы. Индивидуальное страдание превращается в общий голос, который может спеть любой.

Шекспир пошёл дальше. «Отелло» не оправдывает ожидания публики, но он делает это не ломая привычной формы. Шаблоны он рвет в самом конце пьесы, превращая семйную драму в трагедию.

Пьеса начинается как знакомая история: преступление, признание или момент правды, наказание, оно же — предостережение. Но каждое звено этой цепи у Шекспира оказывается с изъяном. Преступление все понимают неправильно с самого начала. Признания так и не случается в том виде, в каком его ждали. Наказание выглядит не как справедливость, а как полная катастрофа. А «предостережение», которое должно было защитить общество, и призвать сделать правильные выводы, на деле только его ранит.

То есть платок стал для Отелло смертельным доказательством лишь потому, что персонажи, а с ними и зрители, привыкли верить простым видимым сигналам. Платок работает как гравюра на броадсайде: увидел — и сразу всё понял. Вернее, думаешь, что понял, но на деле видишь только то, чему тебя научили видеть стереотипы.

Поэтому у публики того  времени не возникало диссонанса от того, что по факту Отелло не подслушивает разговор Яго и Кассио, а только подсматривает за ним, не слыша при этом ни слова.

Литература о казнях требовала признания — без него история не закрывалась. Шекспир его в пьесе не даёт. Дездемона умирает невинной, и так и не поняв, за что ее так безжалостно убивает любимый муж. Её голос обрывается раньше, чем она успевает объясниться. Отелло говорит, но слишком поздно и не о том. Ранее невероятно разговорчивый Яго (его роль насчитывает больше слов и сценических появлений, чем роль Отелло) теперь молчит как рыба, превращая молчание в своё последнее оружие. Вместо успокаивающего признания — обрывки речей, самооправдания и молчание там, где ждали раскаяния.

Броадсайды обещали простой урок — «посмотри и не делай так». Шекспир показывает обратное: если ты привык видеть мир по готовым шаблонам — быстро судить по видимым знакам, полностью доверять поверхностному, искать простые объяснения сложным чувствам — слова и вещи могут стать оружием против тебя.

Лондон, 1628

Вот как выглядела типичный броадсайд 1628 года — «Противоестественная жена» (The Vnnaturall Wife):

Противоестественная жена: или Прискорбное убийство некоего добропорядочного Дэниса Локсмита с Тутл-стрит, заколотого насмерть собственной женой 20 июня 1628 года. За каковое деяние она была предана суду, осуждена и приговорена к сожжению в Смитфилде 12 июля 1628 года.

На мотив Брагандэри.

(приблизительный перевод)

Коль жалость может кого-то тронуть,
Дух добрых жён и милосердие,
Здесь разыгралось недавно
В столичном Вестминстере
Бесчеловечное убийство,
Перед Богом и людьми оно предстало:
о, убийство, самое бесчеловечное,
Кровопролитие моего мужа.

Пусть все земные жёны получат урок,
Как они поступают, так не поступайте,
Не проливайте кровь вашего мужа,
Не поднимайте на него руку,
А не то, как я, сгорите в огне,
Из-за жестокой ярости и гнева:
о, убийство, самое бесчеловечное,
Пролить кровь моего мужа.

Как видите, заголовок уже содержит весь сюжет, включая приговор и дату казни. Гравюра показывает типовую сцену с дьяволом слева — визуальный знак искушения, который не нуждается в объяснении. Текст от первого лица имитирует голос убийцы, но это голос шаблона: «о, убийство, самое бесчеловечное» повторяется как припев, превращая признание в песню. Мелодия песни «Брагандэри» сейчас утрачена, но тогда она была всем знакома — её пели на рынках и в тавернах. Купивший листок мог сразу спеть балладу, и история становилась частью общей памяти. Индивидуальная трагедия Дэниса Локсмита полностью растворяется, теряя всё личное и конкретное.

Еще один типичный бродсайд XVII века: сцена казни и исповеди женщины, убившей мужа в Лондоне около 1680 года и публично сожженной перед тюрьмой Ньюгейт,  с таким же шаблонным рассказом о её пути к эшафоту.

Броадсайды учили смотреть быстро, решать быстро и заканчивать припевом, который все запомнят с первого раза. Шекспир предложил анализ ситуации, который не даёт простых ответов. «Отелло» сопротивляется лёгким концовкам, и просит нас пересмотреть шаблоны восприятия, которые заставили простой платок выглядеть как неопровержимое доказательство в глазах мавра.

Здесь раздражает не жестокость, а лень. Мода писать «глубоко», не понимая ни женской, ни мужской природы. Результат — громкое мимо. Автору лучше не браться за психологию.

Единственное, что заслуживает ⭐ — Питер. Атмосфера есть. Всё остальное — пусто.

Вопросы для обсуждения (давайте без церемоний):

• Имеет ли право мужчина писать о женской психологии, если он её не чувствует?

• Где грань между художественной жестокостью и мизогинией?

• Почему женщин в литературе проще уничтожить, чем понять?

• А если поменять гендеры местами — работала бы эта история вообще?

• Это честный взгляд или удобная мужская оптика? Симптом времени или личная позиция автора?

• Может ли «пустота» оправдать плохо прописанных персонажей?

Литература имеет право быть жёсткой, но не равнодушной. Здесь же равнодушие выдают за концепцию. И это хочется обсудить здесь и сейчас.