В первую ночь спалось замечательно: тихо — как под водой, а воздух чистый и сладкий. Епифанов дышал вместе с домом и напитывался окружающей его тишиной, пока за стеной не послышались чьи-то тяжелые шаги. Прошли совсем близко — словно в полуметре от самого Епифанова — и это притом, что отельер огородил участок и все в деревне знали, что это частная территория.

«К бытовке, наверное, пошли, инструмент тырить», — решил Епифанов и выскочил на улицу, включив всё наружное освещение, чтобы застать вора врасплох. Зайдя за дом, он обнаружил следы. Быстро засеменив, Епифанов уже собирался крикнуть в спину удирающему наглецу, что на участке установлены камеры (они еще, правда, не были подключены) и утром он подаст заявление в полицию. Но задний двор встретил его пустотой и тишиной. Мир по-прежнему стоял на паузе и был обездвижен. Лишь в пятидесяти метрах за забором монотонно покачивались макушки вековых деревьев.

Епифанов прошел по примятому газону и, к своему удивлению, обнаружил, что следы обрываются в нескольких метрах от дома, словно человек просто взлетел. Тогда Епифанов решил, что тот быстро вернулся назад тем же путем, наступая на собственные следы, но вскоре понял, что начало они берут не у ворот, а прямо посреди двора. Кто-то явно решил над ним подшутить.

К утру следы исчезли — словно их и не было, но хозяин отеля не верил ни в галлюцинации, ни в то, что это могло ему присниться. Конечно, ему, как и всем приезжим, объясняли, что наша деревня непростая и что необъяснимое здесь, скорее, норма. Но разве так не во всех деревнях? Епифанов знал, что единственная нечисть — это люди, а против людей есть методы. Но он решил пока не спешить с выводами и подождать.

Следующей ночью снова послышались шаги. Распахнув глаза, Епифанов не сразу вспомнил, где он. В городе всегда шумно, и к этому привыкаешь. Машины ездят всю ночь или истерят сигнализацией во дворах, пьяные кричат под окнами, ветер треплет жесть на стройках возле дома. И ты просто часть живого организма, а потому не замечаешь его хронических спазмов, бульканья и других движений органов. В деревне же каждый писк комара или крик совы может заставить проснуться.

Снова рядом прошли, буквально за стеной — кажется, даже задели плечом фасад. Епифанов приложил ухо и прислушался: вот прошел первый, пауза, за ним второй — словно идет по пятам. Между собой о чем-то тихо переговариваются, но слов не разобрать. А может, Епифанову всё это действительно кажется, и просто дом натужно шепчет о том, что дает усадку?

Выскочив прямо в трусах на улицу, отельер закричал:

— Харе уже тут слоняться! Вы на частной, мать вашу, территории!

Но его снова встретила сиротливая тихая ночь. Вдалеке залаяла собака, кто-то хлопнул дверью. Но всё это было далеко — в деревне. Лес всё так же меланхолично шелестел верхушками деревьев.

«Может, зверье шастает?» — решил Епифанов, но, найдя следы, понял, что кабаны, лоси и лисицы всё же не носят обуви. Подошва, правда, какая-то странная, да и, судя по размеру, ноги женские. Сегодня следов оставили много, с обеих сторон дома, и шли явно в обратную сторону. Обрывались отпечатки так же — посреди двора.

Проклиная себя за то, что сразу не подключил камеры, Епифанов решил утром первым делом позвонить в контору и вызвать мастера. Он было ступил на порог отеля, как вдруг замер на месте. Грязные земляные следы встречали его на ресепшене и уходили в сторону номеров. Это были не просто следы от обуви, а самые настоящие отпечатки ног. Холодок спустился по спине и замер где-то в области ягодиц. Пришлось крепко их напрячь от греха подальше. Не найдя чем бы вооружиться, отельер сжал как можно сильнее кулаки — оружие не самое грозное, особенно, если говорить о Епифанове. Но если ударить в горло или ухитриться попасть в глаз, то вполне можно одержать верх в битве один на один. Телефон Епифанов оставил в номере, а значит, вызвать подмогу не получится, да и связь тут ловила только в самом дальнем углу участка.

— У нас заселение начнется только через два месяца. Можете забронировать номер на сайте! — крикнул он первое, что пришло в голову. Но никто, разумеется, не ответил.

Ступая медленно — ставя пятку, а потом перекатываясь на носок, Епифанов шел по следу. Дом был наполнен каким-то шепотом: он разносился со всех сторон — то громче, то тише. Слышны были отдельные, но совершенно непонятные слова, и на усадку грешить тут уже не было никакого смысла.

Шаг за шагом отельер дошел до одной из комнат, у двери которой обрывались следы. Вот только дверь была заперта на замок, а ключи лежали в ящике стола на ресепшене. Епифанов глянул ну ручку: та была чистой, до сих пор в целлофане. Дернув за нее, он убедился, что замок надежно заперт. Но следы обрывались именно тут. Накачанный по самые уши адреналином, отельер в два длинных прыжка достиг ресепшена, рывком выдвинул ящик и начал лихорадочно шарить внутри рукой. Отыскав ключи, он вернулся к двери и, с третьей попытки попав в личинку, повернул ключ.

Двухкомнатный номер люкс с джакузи и камином встретил его полумраком. Уличное освещение с трудом пробивалось сквозь неплотно сдвинутые шторы и лишь слегка подсвечивало комнату. Внутри никого. Епифанов потянулся было к выключателю, но тут рядом с ним кто-то прошел. И не просто прошел, а наступил на ногу. При этом Епифанов почувствовал, как ветерок коснулся его щеки, а в нос ударил гнилостный запах.

Вскрикнув от неожиданности, отельер отскочил в сторону — благо в сторону выключателя. Пальцы сработали автоматически — ударили по клавише. Модная люстра в стиле лофт тут же вспыхнула и явила глазам номер за двадцать тысяч в сутки. Никого. А шаги снова раздавались снаружи дома. Не просто шаги. Кто-то бегал и, кажется, смеялся…

***

Вот тогда-то Епифанов впервые и появился у нас в участке и — на свою радость и нашу печаль — обнаружил нас на месте. Мы как раз только вернулись с обхода. День выдался не самый удачный. В деревне начались волнения по поводу разбитого зеркала. Казалось бы, ерунда, но не в Безрадном. У нас такие вещи — на уровне уголовки или катаклизмов. МЧС даже уведомление может прислать.

Дядя Саша поручил мне писать отчет, а сам принимал Епифанова, одновременно с этим принимая сто граммов святой воды. Мне тоже приказал выпить, так как это лучшая дезинфекция против несчастий.

— Ну так вы уже сами нашли решение. Подключите камеры и смотрите, кто там у вас ходит-бродит, — сонно ответил дядя Саша, когда полуночный гость закончил свой рассказ.

— Я-то подключу. Подключу! Но вы же должны знать, кто у вас тут на плохом счету. В деревне три с половиной человека проживает. Наверняка у кого-то из них уже имелись приводы за подобные вещи, — верещал отельер, прогоняя нашу с начальником дремоту.

— Местные у нас люди серьезные. А если же кто из лесу приходит, так это, как правило, сразу всех касается, а не кого-то одного. Обычно поступает несколько жалоб за день. Хотя вы у нас отшельником заделались, всякое может быть… — выстучал участковый пальцами дробь по столу.

— Я не отшельник, — гордо заявил Епифанов, — я предприниматель. Налогоплательщик. Для вашего же Мухосранска стараюсь — поднимаю ему респектабельность, прорубаю горизонты для туризма. И для моего предприятия важна некоторая обособленность.

— Я вас понял. Завтра утром мы к вам зайдем, всё проверим.

— Да что мне утром! Утром никто у меня не шастает. Приходите ночью.

— Опять ночью! — ударил по столу дядя Саша. — Ох-ох-ох… Нам за эти ночные переработки и вредность уже должны памятники из сухого молока поставить, — обратился начальник уже, скорее, ко мне. — Хорошо, будем у вас ближе к закату. Не переживайте, разберемся.

Дядя Саша вытолкал посетителя тактичным пинком за дверь и закрыл участок на три замка.

Утром Епифанов позвонил в контору и выяснилось, что камеры у него все то время были подключены и давно пишут. Можно даже глянуть запись на цифровом облаке. Ругая себя за глупость, отельер выехал за пределы деревни, поймал в свой электронный сачок сеть, скачал записи с камер и поспешил к нам в участок, где заставил нас смотреть свое домашнее кино.

На быстрой перемотке мы наблюдали как Епифанов носится по ночному двору и вокруг дома в трусах и что-то ищет на земле. Больше никого на записи не было.

— Мне не показалось. Я не идиот, — обиженно бубнил Епифанов, и мы понимали, что в одном из двух этих утверждений может таиться правда. Мы-то давно знаем, что невидимость не освобождает преступника от ответственности.

Ночью мы пришли к Епифанову, чтобы во всем убедиться лично.

— Зря вы всё это затеяли. Люди сюда не поедут, — сказал я Епифанову после экскурсии по отелю, где стоимость самого дешевого номера в сутки равнялась четверти моей зарплаты.

— С чего вы взяли? — насупился тот. Епифанов был связан стальными тросами кредитов. Этот отель был его ставкой на зеро. Всё или ничего.

— Места у нас проклятые, все знают.

— Тем лучше, — нашелся тот, — халявный досуг. Занимательная чертовщина. Люди такое любят. Понаедут блогеры со своими расследованиями паранормального…

— Если доедут… — задумчиво произнес дядя Саша, осматривая дом на наличие подкладов и других нелегальных артефактов. — Со строителями не ссорились? Может, не заплатили кому?

— На что вы намекаете? — обиделся Епифанов. — Я со всеми по договору работаю — в белую.

— А с местными проблемы были? Может, кого послали или словом каким недобрым обозвали? — вспомнил дядя Саша про слова о Мухосранске.

— Я неконфликтный человек. Ругаться на ровном месте не мой метод.

Мы с дядей Сашей переглянулись, еле сдерживая смех.

Ночь плавно опустилась на Безрадное, и дневные звуки сменились ночной музыкой: шелестом травы, дыханием холодного ветра. Но по-прежнему никто не приближался к дому. Мы обошли участок по периметру, обследовали дом — тишина.

— Как всегда, стоит приехать в автосервис, и уже нигде ничего не стучит и не подтекает, — ворчал себе под нос Епифанов, сидя на крыльце.

Я уже шел в его сторону, чтобы попрощаться, но тут кто-то круто толкнул меня в плечо. Я замахнулся для ответного удара, но никого не увидел. На земле появились следы. Я потянулся рукой, чтобы схватить невидимку, но поймал лишь пустоту.

Заметив это, дядя Саша двинулся в мою сторону, но тут кто-то отдавил носок его начищенного до зеркального блеска уставного ботинка. В доме тоже послышались глухие шаги, а одно из окон отеля резко пошло трещинами и лопнуло. Несмотря на ущерб, Епифанов радостно запрыгал на месте:

— Ага! Я же говорил! Говорил!

Дядя Саша нахмурился и достал из кармана самый мощный оберег, каким можно было противодействовать любой силе — хоть физической, хоть потусторонней, хоть прибывшей из дальнего космоса — ксиву полицейского, и громко произнес:

— Лейтенант Цаплин. Представьтесь и предъявите ваши документы!

Продолжение следует...

Александр Райн "Цикл рассказов про Безрадное"

Дорогие читатели, буду рад вашей поддержке!

Вот тут можно угостить печенькой

Тут подписаться на телегу

Тут посмотреть список моих ближайших литературных концертов (сегодня выступаю В Тюмени, следующий на очереди Омск)

В одной далёкой-далёкой стране, где реки текли мёдом, а горы были из тёмного шоколада (их никто не ел, потому что они служили отличными смотровыми площадками), жили обычные люди. Но когда наступала ночь и все засыпали, на дежурство выходили Шепотки.

Шепотки были крошечными, пушистыми существами, похожими на комочки тёплого тумана с росинками вместо глаз. Их работа была очень важной: они следили за снами. Если сон начинал скакать, как норовистый пони (такое бывало с мальчишками, которые днём слишком много бегали), Шепоток осторожно направлял его на тропку полегче. Если во сне становилось грустно, Шепоток капал в него крошечную капельку утешения, пахнущую тёплым хлебом и мамиными духами.

Самым маленьким среди Шепотков был Барханец. Он был таким крошечным, что его самая громкая речь походила на шорох шёлкового платья. А его главной мечтой было… услышать настоящий Храп.

Не простой, а добрый, размеренный, похожий на урчание довольного медведя. Потому что такой храп означал, что человек спит глубоко, сладко и его сны в полном порядке. Но Барханцу всегда поручали самых тихих спящих: девочку, которая спала, прижав к щеке фарфоровую куклу, или старика-часовщика, чьё дыхание было столь же тихим, как ход его лучших карманных часов.

— Ты ещё мал, — говорил ему старший Шепоток по имени Бас. — Громкий храп — это серьёзно. Его нужно не просто слушать, а настраивать, как струну. Иначе он может треснуть и превратиться в кошмарный скрип.

Но Барханец горел желанием. И однажды ночью, обходя свои тихие владения, он услышал это. Из окна на окраине города доносился звук, от которого дрожали оконные стёкла: «Хррр-пум! Хррр-пум!»

Это спал огромный пекарь Боровичок. Он весь день месил тесто, носил тяжёлые противни, и его сон был таким же крепким, как хорошая закваска. А храп его был мощным, как печная тяга.

Барханец, забыв все правила, влетел в комнату сквозь щель в раме. Храп обрушился на него, как тёплая волна. Это было потрясающе! Барханец закружился в этих звуковых вихрях, счастливый. Но в своём восторге он не заметил, как налетел на самую громкую звуковую волну и… чихнул.

От чиха Шепотка разлетается волшебная пыльца безмятежности. И эта пыльца угодила прямо в струю храпа.

Звук «Хррр-пум!» дрогнул, захлюпал, будто поперхнулся, и превратился в неуверенное: «Хрип… пфф… кхе-кхе?»

В огромной кровати пекарь Боровичок заворочался. Его сладкий сон о пушистых буханках, танцующих в печи, затрещал по швам. Вместо них стали проступать образы подгоревших караваев и сбежавшего теста. Это грозило превратиться в кулинарный кошмар!

Барханец испугался. Он попытался всё исправить, начал дуть на разваливающийся храп, чтобы вернуть ему ритм, но только сильнее растрепал звуковые волны. От ужаса он замёрз на месте, готовый расплакаться росинками.

И вдруг рядом возник знакомый силуэт. Это был Бас. —Первое правило паники — дышать, — тихо прошептал старший Шепоток. Его голос был похож на шум далёкого прибоя. — Второе — слушать. Слушай не храп, слушай тишину между вдохами. Это его сердцевина.

Барханец замер, перестал дёргаться и прислушался. Между хрипящими звуками действительно была маленькая, тёплая пауза. Тихая, как вздох.

— Теперь поймай этот ритм и подуй в такт, — наставил Бас. — Но не своей силой. Силой комнаты. Видишь пылинку в лунном свете? Услышал тиканье кухонных часов? Поймай этот общий пульс и направь его.

Барханец собрал всё своё внимание. Он уловил тиканье часов («тик-так»), мерное падение пылинки в луче, даже биение собственного пушистого сердечка. Он вплел эти ритмы в один мягкий поток и осторожно, как выдувает одуванчик, направил его в разбитый храп пекаря.

«Кхе… хм… хррр…» — храп качнулся, попробовал сопротивляться, а затем с облегчением лёг в знакомую, могуче-нежную колею: «Хррр-пум! Хррр-пум!»

На лице пекаря Боровичка вновь растеклось блаженство. Сон о буханках наладился, и теперь они не просто танцевали, а танцевали вальс.

Барханец выдохнул. Бас кивнул. —Видишь? Храп — это не просто шум. Это мост между усталостью тела и покоем души. Его нужно беречь.

С тех пор Барханец стал лучшим настройщиком храпов в стране. Он научился слышать в них музыку: басовитые рулады дедушек, звонкие трели удалых путешественников, нежные сопрано бабушек. И иногда, уже став опытным Шепотком, он всё же навещал тихую девочку с куклой. Потому что понял: самая большая тишина — это тоже музыка. Просто её тактируют не звуки, а биения самых спокойных сердец.

А пекарь Боровичок каждое утро просыпался невероятно бодрым. И всегда говорил, что его булки такие пышные и вкусные потому, что тесто всю ночь слушало сладкую музыку его сна. Он и не догадывался, насколько был близок к истине.

Спокойной ночи. Пусть твои сны будут сладкими, а храпы (если они есть) — только мелодичными. 🍞😴 Всем удачи от артиста Игоря Пиксайкина.

וַתִּקַּח מִפִּרְיוֹ וַתֹּאכַל וַתִּתֵּן גַּם־לְאִישָׁהּ עִמָּהּ וַיֹּאכַל

«Она взяла от плода и ела; и дала также мужу своему, который был с ней, и он ел»

Обратим внимание на слово מִפִּרְיוֹ (ми-пирьё). Это «плод» с предлогом מִ, который означает «от», «из», «часть чего-то». Не яблоко. Просто плод. Какой именно — текст не уточняет.

Что ещё текст не говорит:

- Что Ева сказала Адаму «это тот самый запретный плод»
- Где был Адам в момент разговора со змеем
- Что он видел или слышал
- Что он вообще знал о происходящем

Всё это — домыслы, которых в тексте нет.

Формально она дала ему часть плода, большую или маленькую мы не знаем.
Мог Адмам идентифицировать по этому куску, какой конкретно это плод, или нет — неизвестно.

Интересно, что патриархальная иудейская традиция — та самая, которую феминистки обычно критикуют, трактует этот эпизод совершенно иначе.

Начнём с того, что в иудаизме нет концепции ада и рая в христианском понимании. Нет «грехопадения», которое прокляло всё человечество. Нет первородного греха, передающегося по наследству. Это всё более поздние христианские интерпретации.

Как понимают эту историю в еврейской традиции?

До вкушения плода Адам и Хава (Ева) просто следовали указаниям Бога. Не выбирали, не оценивали, не сомневались — делали, что сказано. Как дети, которые слушаются родителей не потому, что понимают почему, а потому что так велено.

«Дерево познания добра и зла» (эц ха-даат тов ва-ра) — это не про информацию «что такое хорошо и что такое плохо». Это про обретение субъективного суждения: способности самому решать, что для тебя хорошо, а что плохо. Собственная система оценки вместо внешней.

Вкусив плод, люди получили автономию выбора. И вместе с ней — ответственность за последствия. Они «повзрослели».

Многие мидраши (толкования) рассматривают это не как катастрофу, а как необходимый этап развития человечества. Переход от «детства» под защитой в саду к «взрослой» жизни — с трудом, болью, смертностью, но и со свободой.

И ещё один момент: в еврейской традиции Хава не демонизируется. Она не «коварная искусительница, погубившая человечество». Она совершила ошибку, как и Адам. Оба несут последствия — каждый свои.

И вот ирония: некоторые иудейские патриархи — те самые бородатые мужчины в чёрных шляпах, которых феминистки считают воплощением угнетения — вообще считают поступок Хавы подвигом. Она дала человечеству свободу воли, способность выбирать, возможность развиваться. Спасибо, Хава!

Но есть ещё более фундаментальная проблема с постом.

Авторка рассуждает об «ответственности» и «делегировании». Но эти категории к данной истории вообще неприменимы.

До вкушения плода Адам и Хава не мыслили категориями ответственности. Они не различали добро и зло. Не сомневались. Не задавали вопросов. Не оценивали последствия. У них буквально не было инструмента для этого — субъективного суждения.

Это как обвинять младенца в безответственности за то, что он уронил погремушку.

Способность нести ответственность, оценивать свои поступки, понимать последствия — всё это появилось после вкушения плода. В этом и смысл истории: обретение свободы выбора вместе с бременем ответственности за него.

Так о каком «делегировании ответственности» говорит авторка? Адам физически не мог делегировать то, чего у него ещё не было.