Я заехал в оружейный, пахнущий оружейным маслом и сталью. Докупил патронов — в кармане болталось всего на один полный барабан. Взял две картонные упаковки, тяжёлые и увесистые. Потом, сделав над собой усилие, спросил, понизив голос:
— А серебряные есть? Во сколько влетят?

Продавец — суровый гном с кожей, похожей на старую кору, оценивающе посмотрел на меня, будто взвешивая на невидимых весах мою готовность к подобным запросам.
— Серебро… — он протянул слово, — по двадцать крон за штуку. Литые, калибра .44. Но сейчас пусто, сэр. Будет завтра к полудню, если хотите, оформим заказ.

Выбора не было. Я кивнул и заказал двадцать штук — хоть какая-то соломинка на самый чёрный день.

Остаток дня я провёл в муниципальном тире, где воздух был едким от пороховой гари и пота. Решил подтянуть самый провальный навык — скоростную стрельбу и перезарядку на ощупь. Расстрелял обе новые пачки, пока пальцы не онемели от отдачи. «Ворон» постепенно становился продолжением руки, мушка уже не плясала перед глазами бесёнком, но по движущимся мишеням я всё ещё мазал так, что становилось стыдно перед бездушным железом.

Вернувшись домой, я устроил себе ещё один изматывающий марафон при свете настольной лампы. Мои попытки перезаряжаться вслепую выглядели жалко и неуклюже. Я ещё не привык к тому, что в пекле, под огнём, придётся делать это левой рукой, не глядя. Патроны хотя бы перестали выскальзывать из потных пальцев и звонко рассыпаться по полу, но скорость всё равно оставалась удручающе низкой. Я раз за разом вытряхивал стреляные гильзы, зажимал в ладони холодные, скользкие цилиндры новых и старался загонять их в барабан хотя бы по два сразу. Лучший результат — по одному, и на всю эту нервозную возню уходило около двадцати секунд.

«Когда руки начнут дрожать не от усталости, а от страха, и вокруг засвистят не только пули, но и нечто такое, перед чем пуля — лишь лёгкая щекотка, тогда эти двадцать секунд превратятся в бесконечность, на которую у меня не останется времени», — с горечью подумал я, растирая онемевшие пальцы.

На следующий день я забрал из магазина свой заказ — двадцать блестящих, отливающих холодным, почти синеватым светом патронов. Они лежали на бархатной подкладке, словно драгоценности. Я пересыпал их в отдельный внутренний карман, где они мягко позванивали при каждом движении. Потом вернулся в тир, приметил парочку опытных стрелков из городской стражи — лица у них были потёртые жизнью, видно повидали немало. Подавив гордость, подошёл и смиренно попросил научить меня метко стрелять. Платить пришлось не деньгами, а бутылкой выдержанного виски из моего запаса, но это того стоило.

«Ворон» оттягивал руку, наливаясь свинцовой тяжестью. Рядом, отставив ногу и скрестив руки на груди, стоял Джон. Бывший сержант городской стражи, человек, чьё лицо напоминало карту забытых сражений — всё в шрамах, морщинах и той особой стойкости, что появляется лишь у тех, кто слишком часто смотрит в глаза хаосу. Его взгляд, холодный и оценивающий, буравил меня, выискивая каждую ошибку.

— Ствол — это не молоток, парень, — его голос был низким, хриплым, будто просеянным через гравий и сигаретный дым. — Не сжимай его, будто хочешь из него сок выжать. Хват должен быть уверенным, но не мертвым. Твои пальцы должны помнить, где спусковой крючок, даже если ты без сознания. Усвоил?

Я молча скорректировал положение ладони, чувствуя, как шершавая рукоятка ложится в неё чуть иначе.
— Усвоил.

Прогремели несколько выстрелов. Пороховая гарь щекотала ноздри.

— Локоть, — тут же последовало замечание. — Он у тебя не шарнир, чтобы хлопать, как дверь на ветру. Он — пружина. Амортизирует отдачу, но не болтается. Ты не птица, чтобы крыльями махать. Снова.

Я принялся перезаряжать револьвер. Патроны, холодные и скользкие, снова норовили вывернуться из пальцев.

— Не пялься на патроны! — голос Джона прозвучал резко, как удар хлыста. — Смотри вперёд, туда, откуда к тебе может прийти смерть. Твои пальцы должны видеть вместо тебя. Чувствуй их. Каждый патрон — это гвоздь в гроб твоего врага. Уважай его, но не любуйся, как ювелир.

Я попытался втиснуть в барабан два патрона сразу. Один из них выскользнул, упал на песок с тихим, укоризненным стуком.

— Два — это для циркачей с шарами и булавами, — Джон не изменил интонации, но в его словах появилась стальная терпкость. — Один за раз. Но быстро. И точно. Скорость придёт позже, с потом и мозолями. Сейчас тебе нужна точность. Подними и снова.

Я наклонился, подобрал патрон, смахнул с него влажный песок и медленно, с упрямой концентрацией, зарядил все семь камор.

— Теперь движущаяся, — скомандовал он. — Не веди стволом, как указкой учителя по карте. Предугадывай траекторию. Целься не в то место, где она сейчас, а в то, где она будет через полсекунды. Плавно сопровождай, дыхание задержи — и спуск. Плавный, как масло. Не дёргай, черт тебя дери!

Я выстрелил в движущийся круг. Промах. Еще один. Снова мимо. Мускулы на плече горели огнем.

— Ты слишком много думаешь, — констатировал Джон. — Голова мешает. Перестань думать. Рука, мышечная память — они должны знать всё сами. Ещё.

После десятой попытки я наконец поймал круг в прицел и нажал на спуск. Попадание было не в центр, но металлический лязг мишени прозвучал для меня слаще симфонии.

Джон коротко кивнул, его суровое лицо не дрогнуло.
— Уже лучше. Ещё.

Я впитывал каждое его слово, каждый жест, как губка. Инстинктивно потянулся к внутреннему карману за своим потертым блокнотом, чтобы записать ключевое — про хват и про предугадывание.

Уголок рта Джона дрогнул в едва уловимой, сухой усмешке.
— С блокнотиком. Выглядишь как университетский ботан. Правда, с трёхдневной щетиной и взглядом, как у подстреленного волка... но всё равно ботан.

Я убрал блокнот, почувствовав лёгкий укол стыда. Он был прав, как всегда. Этому не научишься по конспектам. Этому учишься, пока пальцы не сотрутся в кровь, а отдача не станет родной.

— Ладно, смотри ещё разок, — он снова встал в стойку. — Ноги на ширине плеч, вес распределен, колени чуть согнуты...

Он терпеливо, раз за разом, показывал, поправлял мою неловкую руку, ругал за одни и те же ошибки и снова заставлял повторять. Ближе к вечеру я был вымотан до предела, морально и физически. Руки дрожали мелкой дрожью, в глазах плавали темные круги, а спина ныла от напряжения.

Джон вытер пот со лба тыльной стороной ладони.
— На сегодня хватит. Азы ты усвоил. Если серьёзно настроен — заезжай ко мне на ранчо. — Он назвал адрес на самой окраине, возле старых, полуразрушенных фортов. — Три раза в неделю. Месяц учёбы — тысяча крон.

Я даже не стал торговаться. Просто кивнул, чувствуя, как тяжесть будущих тракт приятнее тяжести гроба.
— Договорились.

Если бы он назвал две, я бы согласился с тем же немым, безоговорочным энтузиазмом. Этот человек десятилетиями защищал мой город от всего, что в нём ползало и кусалось. Его знания, выкованные в реальных перестрелках, стоили куда дороже любой, даже самой круглой суммы.

Растянувшись на кровати, я всё-таки преодолел лень и достал потрёпанный блокнот. Пришлось заставить себя записать всё, что удалось выжать из сегодняшней тренировки: про хват, который должен быть живым, а не мёртвым, про локоть, работающий как амортизатор, про необходимость целиться не в цель, а в её будущее. Сейчас эти знания были остры и ясны, но я прекрасно знал — к утру половина сотрётся, как сон. Мышцы гудели усталым, но приятным гулом, ладонь пылала в тех местах, где рукоятка «Ворона» врезалась в кожу. Эта боль была не врагом, а союзником, залогом того, что завтра я стану хоть на каплю сильнее.

На удивление, ужин удался. Не просто съедобный, а по-настоящему вкусный. Аромат жареного мяса и трав медленно растворялся в воздухе квартиры. Сытость и тепло, разлившиеся по телу, постепенно смывали остатки дневного напряжения, хотя приятная, знакомая ломота в мышцах оставалась — немое свидетельство потраченных не зря усилий.

Последующие дни слились в однородную, изматывающую гонку. Я метался по городу, прочёсывая районы, выискивая хоть какую-нибудь зацепку, тень от тени. Но тварь, охотящаяся ночью, оставалась неуловимой. За эту неделю пропали ещё трое человек. И вновь — ни единого волоска, ни клочка ткани, ни капли крови. К делу подключились другие детективы — матерые волки с поседевшими висками и грозными репутациями. Они приезжали на место происшествия с чемоданчиками, набитыми хитроумной аппаратурой, способной обнаружить невидимую глазу пылинку. Однако даже их техника и намётанный глаз оказались бесполезны. Места исчезновения были стерильно чисты, словно их вылизал языком какой-то гигантский, бестелесный зверь.

И вот, когда чувство беспомощности начало подбираться ко мне вплотную, зазвонил телефон. Я схватил трубку, и в ней прозвучал хриплый, узнаваемый голос:
— Зейн. «Затворник» готов.

Я не стал тратить время на расспросы. В тот же вечер я уже стоял в его душной, пропахшей машинным маслом, озоном и металлической пылью мастерской.

И увидел.

Борги, вечно угрюмый и скупой на слова полугном, расхаживал вокруг машины с сияющим, почти мальчишеским азартом в глазах. Он жестикулировал, мозолистые руки нежно касались поверхностей. В этот миг в нём не осталось и следа от сурового механика — лишь творец, явивший миру своё лучшее творение.

— Видишь швы? — его голос гремел, полный гордости, похлопывая по стойке крыши. — Герметично. Это не просто сварка, это сплавление. Сталь со сталью. А эта броня... — он с силой стукнул костяшками пальцев по бронедвери, раздался короткий, глухой звук, — выдержит попадание из ручного гранатомета. Не армейского, конечно, но и это тебе не утренняя прогулка.

Он перешел к лобовому стеклу, провел по нему ладонью, словно гладя живого зверя.
— Стекло — не стекло, а многослойный композит. Остановит усиленную пулю калибра .50. Может, с первого раза и не треснет, но не пройдет, остановит.

Пнул колесо массивным ботинком.
— Резина — спецсостав. Не дубеет зимой, не плывет в адскую жару. Пулестойкая. И диски... — он ткнул пальцем в массивную спицу, — бронированные. Чтобы тебе колесо не отстрелили, как в тире.

Наконец, он с торжествующим жестом распахнул капот. Оттуда пахнуло жаром и свежим металлом, смешанным с запахом нового масла.
— А это — сердце. Мотора нет, есть зверь. В полтора раза мощнее старого. Вытянет этот вес без единой жалобы и даст тебе такую скорость, что от любой погони только пыль останется. Подвеска усилена, амортизаторы — гидравлика. Чтобы ты по нашим «ровным» дорогам не разбил себе все внутренности вдребезги. Выхлоп... — он хитро подмигнул, — переделал. Тихий, как мышь, но дышит так свободно, что аж дух захватывает.

Я молча, почти благоговейно, обошёл машину. Глубокий синий цвет, почти чёрный в тусклом свете мастерской, поглощал свет. Полутёмные стёкла скрывали салон. Со стороны — просто солидный, даже чуть старомодный седан. Но под этой обманчивой внешностью скрывалась настоящая крепость на колёсах.

— Борги... — я покачал головой, глядя на него, и в голосе прозвучала неподдельная, редкая для меня теплота. — Это... Нечто. Спасибо. Искренне. Обязательно заеду, как решу, чем еще её улучшить.

Он фыркнул, отведя взгляд, но в его глазах читалось глубокое, профессиональное удовлетворение.

— В неё ещё столько всего можно впихнуть… Например пулемёт. Или дымовую завесу. Да много чего. Место тебе я оставил.

Я крепко пожал его потную, шершавую руку и опустился в кресло водителя. Дверь захлопнулась с глухим, герметичным щелчком, отсекая внешний мир. Наступила тишина — не просто отсутствие звука, а плотная, глубокая, словно в саркофаге. По спине пробежала лёгкая дрожь. Я провёл ладонью по прохладной, фактурной коже руля, по матовой поверхности приборной панели, за которой скрывались новые, стремительные стрелки. Что-то неуловимое, давно забытое дрогнуло где-то на глубине души. Это была не просто надёжность. Не просто инструмент для выживания.

Это был дом. Мой первый по-настоящему безопасный, непробиваемый уголок в этом безумном, враждебном городе.

Пальцы сомкнулись вокруг ключа, вставили его в щель и провернули. И я услышал его. Это был не просто рев мотора — это был низкий, грудной шепот, исходивший из самых недр машины. Глубокий, вибрационный гул, проходящий сквозь кожу сиденья, впивающийся в кости и касавшийся чего-то самого сокровенного в душе, заставлял сердце сбиваться с ритма и биться в новом, диком такте. По спине пробежали мурашки.

Я распахнул дверь и вышел, чтобы послушать его со стороны. Из-под слегка подрагивающего капота доносилось негромкое, но плотное ворчание. Оно не было покорным или глухим — в нём чувствовалась сдержанная, собранная мощь, обещание, облечённое в звук: «Скажи слово — и я сорвусь с места, оставив позади плачущий от бессилия ветер».

Борги стоял рядом, и его обычно угрюмое лицо расплылось в широкой ухмылке. Он всё видел. Читал это в моих глазах, в том, как я замер, вслушиваясь.

— Кажись, твой зверь просится на волю, — прорычал он, и в его хриплом голосе звучала неподдельная, почти отеческая гордость.

Я не стал заставлять его ждать. Снова погрузился в кресло, захлопнул дверь с тем самым увесистым, герметичным щелчком и выкатил «Затворника» на ночную улицу. Дальний свет, острый и яркий, выхватывал из тьмы мокрый асфальт, а встречные машины вдруг показались мне блеклыми, невесомыми призраками на фоне этой сконцентрированной, дышащей стальной мощи.

Я ехал по городу, но его улицы с их вечными светофорами, пробками и ограничениями быстро стали тесны. Они не давали того, чего жаждали мы оба — и я, и мой стальной зверь. Они не утоляли тот первобытный голод, что поднимался из глубин.

Я отправился за город, на пустынное в этот час шоссе, убегающее в черноту. И там… Там я наконец дал ему то, чего он так ждал. Я дал ему свободу.

Нога плавно, но решительно вдавила педаль акселератора в пол. Тогда мотор прекратил ворчать. Он взревел глухо, яростно, срываясь на оглушительный, разрывающий ночь рык, в котором слышалось обещание не просто скорости. Это было обещание освобождения — от города, от его законов, от давящего груза проблем, от пут прошлого, от самого себя.

И я… я растворился в этом зверином рыке. Стал его частью. Руки сами легли на руль, тело вжалось в кресло, становясь продолжением машины, частью этого безумного, очищающего полёта сквозь холодную тьму.

И тут мой взгляд упал на небольшую матовую кнопку, почти незаметную под приборной панелью. Борги встроил проигрыватель. И уже зарядил его каким-то диском. Я не стал ничего искать, не стал проверять. Просто нажал.

И рык мотора слился в единую, оглушительную симфонию с хриплым, надрывным вокалом, яростными, перегруженными гитарами и бешеным, бьющим по нервам ритмом ударных. Это была та самая музыка, что вечно звучала у меня в голове, но которую я никогда не мог облечь в звук. Та самая ярость, то самое отчаяние и та же дикая воля к жизни.

И мы понеслись. Машина, музыка и я. Слитые воедино. В никуда. В вечность. В единственную свободу, которую этот город ещё не смог отнять.

— Тебе нужно имя, — прошептал я, и слова потонули в реве и гитарах. — «Грань».

Читать далее

В это время на Ютубе, включенном для фона, закончилось видео, и плеер выбрал следующее в случайном порядке. Отвлекшийся на свои мысли, Артём прислушался было, и тут же поморщился. Очередное антикоррупционное расследование. В этот раз с участием серьезного областного чиновника с тяжелой рукой. Парень хотел встать и подойти к ноутбуку, чтобы переключить ролик с надоевшей темой, но уж больно удобно он устроился на диване, да и возню со светильником почти закончил.

Журналист тем временем перешел с обсуждения чиновника на его любимого сына. Золотой мальчик имел уже «нехилую» должность в прокуратуре и, судя по всему, останавливаться на этой карьерной ступеньке не собирался. А дальше все «по феншую»: элитное жилье, люксовые авто, постоянные путешествия, которым работа как-то и не мешала вовсе. Да и в личной жизни «папкин» сын не буксовал, регулярно меняя подруг: в постели парня фотомодели сменялись мелкими актрисками, бьюти-блогерками и прочими красотками.

По иронии судьбы герой программы был не только ровесником, но еще и тезкой. На этом совпадения закончились, но перечисленного хватило, чтобы провести параллель. Артем – двадцатишестилетний золотой парень, победитель с рождения. И он, Артем – двадцатишестилетний, уставший бороться за место под солнцем, аутсайдер.

Потемневшие мысли в очередной раз метнулись к прошлому. Парень раздумывал, где же он совершил ошибку? Что сделал не так? Родился в небогатой семье, да и отец умер рано, Артём еще в школе учился. Но родители сумели воспитать сына ответственным человеком. Учился парень отменно, спорта тоже не сторонился. Успехи помогли поступить в ВУЗ на бюджетное место. Студенческие годы пролетели в традиционной бедноте, но воспоминания того времени исключительно светлые. Обливаясь «потом и кровью», парень сумел дотянуть до красного диплома и, честно отслужив год в армии, практически сразу нашел весьма неплохое место помощника юриста в средней величины компании с многообещающими перспективами.

Артем хмыкнул. Да, тогда он уже был уверен, что стал хозяином своей судьбы. Хех… Не успел он проработать и месяца, случилось горе: умерла мать. Инсульт. Благо ушла сразу и не мучалась. Единственный положительный момент в этом – если, конечно, хоть что-то хорошего здесь можно найти – мать была твердо уверена, что поставила сына на ноги. Умерла без груза на душе.

Артем, с трудом переживший горе, отдал все силы работе. И не зря. Буквально через два с половиной года его «сенсей» – юрист Михалыч, как его все звали в офисе, засобирался на пенсию. По секрету нашептал, что готовит его в преемники. Артем был молод, но уже отменно показал себя (ага, еще бы…чуть ли не ночевал на работе) и «сверху» все одобрили. Михалыч строго наказал, чтобы не обольщался и продолжал вкалывать. В гору пошла и личная жизнь. Где работал, там же нашел и свое «счастье»: Катя приняла пост эйчара примерно через год после его трудоустройства. Невысокая девушка была на диво фигуриста и хороша лицом. Ну, а главное – сразу ответила взаимностью. Отношения складывались к удовольствию обоих молодых людей.

Успех длился недолго. Буквально за два месяца до обещанного назначения «главный» привел к ним «шкета» и представил Максимом Валерьевичем. Максимушка пришел к ним и ни много ни мало принимает работу у его начальника Михалыча. Артем был ошарашен. Земля ушла из-под ног. Происходящее казалось дурной шуткой, но позже Михалыч развеял все сомнения. За Максима попросил его отец – близкий друг их «главного», да еще и источник многочисленных «жирных» контрактов для фирмы. Сыну его нужна была «взлетная полоса» для успешной карьеры. Как здесь отказать? Понятно, что он ни хрена не умел, и его работа сразу будет распределена по юридическому отделу. А Артему причиталась львиная ее доля.

Катя приняла его карьерный провал холодно. Он не был наивным мальчишкой, но такого поведения от подруги не ожидал. С новым боссом, который Максим Валерьевич, не заладилось с самого начала. Немудрено: парень был ходячим стереотипом «мальчика-мажора». Даже вспоминать не хотелось его идиотию.

На всем этом черная полоса и не думала отпускать парня. Через месяц раздутых из ничего скандалов и претензий Катя настояла на «временном перерыве», мол, надо им подумать над отношениями. Думала она недолго: уже через неделю Артем, в кои то веки решивший не задерживаться на работе допоздна, увидел, как она садится в черный BMW Максима. Внутренний голос причитал, что это ни о чем не говорит: просто поехали чаю попить, но умом Артем уже все понял.

Отвратительное настроение и злость, кажется, перманентно застряли в его буднях. Артем ходил по офису, и ему везде чудились насмешливые взгляды коллег. Как же, офис – та же деревня, все обо всех знают. А его провалы что в карьере, что на личном фронте, похоже, стали темой месяца. Как оказалось, не только у него одного пересуды вызвали неприятие. Как-то на лестничной площадке его подловила бывшая с большой претензией. Оказывается, из-за него, неудачника такого, о ней в коллективе сплетни ходят. И это мешает молодой специалистке из отдела кадров успешно продвигаться по службе. Решение Катя, как молодая и считающая себя умнее других, нашла быстро. Артему пора бы уволиться. Ведь видно же, что ему на этой работе не рады! Артем спокойно разглядывал девушку и отчетливо понимал, что, если бы не перспектива уголовного наказания, он бы сейчас взял ее волосы в кулак и бил лицом о стену, пока в руках не осталось ничего, кроме кожаного мешка, наполненного кашей из костей и мозгов. Никогда еще до событий последних дней он не испытывал такой ненависти к людям. Сказав, что подумает, он практически сбежал от неприятного разговора.

Катю его ответ не удовлетворил. На следующий день кретин Максим вызвал его «на ковер» и намекнул, что находится в курсе их проблемы и в этом вопросе целиком Катеньку поддерживает. Из его уст это звучало просто смешно, но Артем не смеялся. Он уже понял – здесь ему жизни не дадут. Через пять минут заявление «по собственному» лежало там, где следовало.

Казалось бы, житейская история: найди новую работу и начинай все с нуля. То ли мягкое воспитание, то ли вера в людей сделали своё дело, но произошедшее надломило. Чувствовал он себя выгоревшим дотла и новых возможностей не видел. Да и моральных ресурсов искать работу, устраиваться снова и начинать с начала этот извечный бег двуногой белки в колесе не хватало.

Вывела его из этой мути очередная беда. Дед, что жил в получасе езды от столицы, в какой-то деревне или поселке (не видел разницы в этих понятиях) с дурацким названием Поленково слег в больницу. До Артема дозвонились сердобольные знакомые-соседи, необходимо было присмотреть за домом, а он и рад был заняться хоть каким-то делом.

С родственником он практически не общался и помнил его плохо. Немудрено: у деда был сурово-нелюдимый характер бирюка. Вот так временно и попал в деревню. Через неделю дед из больницы переехал на кладбище, и это «временно», как оно часто бывает, превратилось в «на неопределенный срок».

Странно, но деревенский быт увлек молодого человека, да и тихая жизнь в деревне исцеляющим эликсиром пролилась на его душу после всех злоключений «взрослой деловой жизни».

Помимо Артема никаких родственников не нашлось, и поэтому со вступлением в права наследования проблем не случилось. Помимо дома, у деда был УАЗик и кое-какая заначка на счету. Артем же, несмотря на фиаско с работой, копил на квартиру: мамину они продали во время учебы, так что безработное положение не кусало. К тому же расходы при жизни в деревне здорово сокращаются. Так Артем и оказался сидящим на старом диване в доме деда, ремонтирующим древний светильник. Он, еще вчера успешный и деловой, сегодня был аутсайдером, выбитым на обочину жизни.

Продолжение следует!

• Жертва чувствует тревогу, потом паралич, и лишь в последний момент видит в темноте блеск металлических «зрачков».

• Хасси Судзуки не всегда убивает: иногда он приходит к тем, кто недавно совершил подлость, чтобы «показать их истинное лицо», отражённое в его безглазой маске. Многие после встречи сходят с ума.

• Мосты, где он появлялся, в Японии обходили стороной веками — считалось, что если услышал звенящий звук под настилом, тебе уже не уйти.

(Миф, не стоит в это верить )

День и ночь Гримсхольм гудел от кузниц: их трубы изрыгали черный дым, тянущийся к небу, как дыхание дракона, а тяжелый стук молотов отзывался эхом в переулках. Там, между каменными стенами, женщины спешили с корзинами хлеба и рыбы, а мальчишки-оборванцы юркали следом, надеясь урвать кусок.

Мечи и доспехи Эрденвальда ценились не за красоту, а за надежность: их сталь, закалённая горным холодом, могла рассечь щит до основания, а кольчуги гудели под ударами копий, но не рвались. На рынках шум стоял тяжелый — меха и шерсть громоздились тюками, пахли сыростью и дымом костров, рядом в бочках хранился мед — тягучий, горьковатый от горных трав, а на прилавках трепыхалась рыба из ледяных озер. Замок короля был не украшением, а частью скалы: стены сливались с утесом, тяжелые своды держали тепло лишь огромных очагов, где поленья взрывались искрами. Гобелены в залах были не пышные — суровые, с грубой вышивкой битв, где предки держали знамена, покрытые пятнами, напоминавшими кровь. Узкие окна смотрели не на простор, а на каменные хребты, словно глаза зверя, выслеживающего добычу. Ветер выл в щелях, пах смолой и снегом, и в ясные дни с башен виднелись земли Альгарда, на которые Хротгар давно строил свои планы.

Хротгар был высоким, широкоплечим, с телом, закаленным в сражениях, как сталь в горне. Его волосы, когда-то черные, побелели инеем седины, густая борода обрамляла лицо, испещренное шрамами. Темные глаза горели огнем, в котором смешивались гордость, упрямство и скрытая тьма. На нем всегда был темно-зеленый плащ, подбитый шкурой бурого медведя, и кольчуга, он не снимал ее даже в замке. Его дубовый трон, украшенный резьбой в виде орлов, был отполирован его руками за годы тяжелых раздумий.

Он был суров, но справедлив — народ любил его за защиту, которую он давал, и боялся за гнев, который он обрушивал на врагов. Эрденвальд процветал под его рукой: сундуки полнились золотом, амбары ломились от зерна, а кузницы гудели, как сердце королевства.

Король Эрденвальда, Хротгар, еще в юности познал вкус зависти, когда Всеволод женился на сестре королевы Миреллии, прекрасной Эльзе, хотя ее прочили в жены самому Хротгару. С того дня его сердце омрачилось: братский союз Альгарда и южного королевства стал началом неприязни, и с годами она только росла. Позже Хротгар женился на дочери короля Фолькстейна, сурового Герхольда. Этот брак был союзом домов, а не сердец. Он никогда не любил жену — союз был лишь цепью, навязанной долгом. Когда она погибла при загадочных обстоятельствах, Хротгар не скорбел как муж. Смерть королевы подорвала союз с Фолькстейном, посеяла разные слухи; были и те, кто шепотом говорил: «А не сам ли Хротгар убрал жену, которую никогда не любил?»

Хротгар не опровергал домыслы. Его молчание лишь подогревало страх и уважение: никто не знал, что скрывается за его суровым лицом — равнодушие, ненависть или холодный расчет.

Особой болью стала для него весть о смерти королевы Эльзы. Ее утрата потрясла Всеволода и весь Альгард, но и в сердце Хротгара осталась зияющая рана — смесь скорби и ненависти. С годами он пытался укрепить свое положение браками сыновей. Старшего, Торвальда, он хотел женить на Диане, дочери Всеволода, но король Альгарда неизменно отвечал отказом — каждый отказ был для Хротгара будто пощечиной, подталкивавшей его зависть к ненависти.

Торвальд отличался холодным умом и рассудительностью. Он сидел рядом с отцом на советах, изучал карты и военные ходы, слушал военачальников и запоминал каждую деталь. Народ уважал его за твердый характер и умение держать слово. Младший сын, Эймунд, был иной: горячий, нетерпеливый, он жаждал битв и славы. В его горячности Хротгар видел собственную молодость.

Однако тень зависти не покидала Хротгара. Вальдхейм сиял ярче, имя Всеволода звучало громче, а венец его затмевал венец Хротгара. Зависть тлела в сердце годами, как угли, и ждала ветра, который раздует пламя.

— Хротгар… — произнес Заркун и замолк на миг, позволяя словам повиснуть в воздухе, как сладкий дым, обволакивающий разум. Король почувствовал, как его сердце сжалось — не от боли, а от тихой, манящей горечи, она разливалась по венам, словно вино, приправленное ядом желания. Тень бога зависти придвинулась ближе, ее очертания дрожали в лунном свете, пробивающемся сквозь щели ставен, и голос зазвучал вновь, еще тише, еще интимнее, будто делился секретом, предназначенным только для двоих.

— Но разве это справедливо, Хротгар? — прошептал Заркун, и в его тоне сквозила не злоба, а нежная забота, как у старого друга, который знает все твои слабости и любит тебя за них.

— Ты, с твоей силой, твоим умом, твоей верностью... Ты заслуживаешь большего.
Представь: трон, сияющий в лучах славы, где ты — первый, единственный. Эльза у твоих ног, ее глаза, полные восхищения, обращены только к тебе. А Всеволод? Он станет тенью, забытой историей, пылью под твоими сапогами. Я могу показать тебе путь, мой дорогой. Только прислушайся... только позволь зависти расцвести в твоей душе, как цветок в саду, который ждет твоей руки. Что тебе мешает? Гордость? Страх? Они — цепи, и я помогу разорвать их. Шагни ко мне, Хротгар, и возьми то, что по праву твое...

Образы вспыхнули в ночном видении: юная Эльза в белом, ее глаза сияют, а взгляд обращен только к Хротгару. Они идут рядом, рука в руке, толпы кланяются им, и песни летят в их честь.

— Даже когда смерть пришла к ней, — продолжал голос, сладкий, как вино, но горький в послевкусии, — он обрел славу в скорби. Его народ плакал вместе с ним, и даже боги, казалось, опустили головы. А твоя жена? Кто оплакивал ее? Никто. Ее смерть принесла тебе только слухи и подозрения. И снова ты остался один.

Тень обвила его сны, будто змей, окольцовывающий жертву, мягко, но неотвратимо.

— А Диана… — зашипел Заркун, его голос стал почти нежным, как колыбельная. — Ты предлагал союз, достойный царей. Но Всеволод смеялся, отказывал снова и снова. Он унижал тебя. Разве это справедливо? Разве не твой сын Торвальд должен был стать ее мужем? Разве не твои внуки должны были унаследовать Вальдхейм?

Хротгар резко проснулся, хватая ртом воздух, пропитанный утренней сыростью, но сон не отпустил его полностью, слова Заркуна проникли глубже, чем любой кинжал, — они открыли старые раны, обещая исцеление в отмщении.

Зависть росла — медленно, но неизбежно неся Хротгара к краю. Днем он правил Эрденвальдом с привычной твердостью: отдавал приказы, судил споры. Но в глазах подданных он замечал зависть — или это было его собственное отражение зависти, растущей внутри? Заркун не спал; он шептал ему во время вечернего ужина с детьми.
«Смотри, — мурлыкал его голос легким дыханием на ухо, — даже твои дети, они не уважают тебя. Но это можно изменить... Всего один вздох, один миг слабости — и ты вернешь свое. Я помогу, друг мой. Я всегда здесь, для тебя...»

Ночью Заркун вернулся. Не сразу — сначала легкий ветерок, пропитанный ароматом яблок, коснулся его кожи. Затем тень тонкой паутиной сплелась вокруг ложа, и голос, бархатный, как прикосновение любовницы в темноте, зазвучал вновь.

— Хротгар… мой верный, — прошептал Заркун, и это имя прозвучало как приглашение к пиру. — Ты боролся, я вижу. Ты пытался заглушить меня делами дня, но разве можно заглушить правду? Она жжет, как огонь в жилах, не так ли? Смотри, что я принес тебе сегодня… Видение, сладкое, как месть, которую ты заслуживаешь.

Образы нахлынули волной, теплой и манящей, а голос бога зависти продолжал:

— Всеволод на коленях, его корона в твоих руках, а глаза его полны страха — того самого страха, который он сеял в тебе годами. Народ Вальдхейма склоняется перед тобой, их голоса сливаются в хор: «Хротгар! Хротгар Великий!» Диана, прекрасная и покорная, стоит рядом с Торвальдом, и их дети — твои внуки — играют у трона, где орел Эрденвальда парит над всеми землями. А Эльза… О, Эльза возвращается в твоих снах, ее губы шепчут твое имя, не его. Она выбирает тебя заново, в этом новом мире, где нет вторых мест.

Заркун рассмеялся тихо, мелодично, как ручей в запретном саду, и тень его коснулась плеча Хротгара, холодная, но обещающая тепло.

— Что мешает тебе стать великим, вписать свое имя в легенды? — спросил он, голос сочился медом, смешанным с каплями соблазна. — Страх перед богами? Они слепы к твоим страданиям. Долг? Он — цепь, наложенная слабым королем. Протяни руку, Хротгар. Возьми мою силу. Один шаг — и зависть расцветет, как роза в крови, давая тебе всё: власть, любовь, отмщение. Разве не этого ты всегда хотел в глубине души? Шепни «да», и я сделаю это реальностью… для тебя, только для тебя.

Хротгар закрыл глаза. Его руки дрожали, как у воина перед первым боем, но сердце уже сделало выбор. Губы едва шевельнулись, и голос, хриплый от долгого молчания, вырвался в темноту:

— Да.

«Что я наделал?» — мелькнула мысль, но за ней тут же последовала другая, сладкая, как яд: «Наконец-то... наконец-то мое».

Тень вздрогнула от восторга, разрослась по стенам, заполнила зал, и тихий смех Заркуна наполнил покои.

Смех стих так же внезапно, как возник. Холод тени отступил, и на его место пришла вязкая усталость. Тяжесть век сомкнула глаза Хротгара, тело налилось свинцом. Король еще пытался удержаться, но сон, темный и глубокий, как бездонная пещера, затянул его в свои объятия.

В последний миг он успел услышать шепот, ласковый и хищный одновременно:

— Спи, мой король. Завтра начнется твое возрождение.

И Хротгар погрузился в сон без сновидений — слишком тяжелый, чтобы увидеть что-либо, слишком глубокий, чтобы проснуться прежним.


***

Утро в Гримсхольме было холодным и вязким, как недопитое вино. Туман стекал с гор в узкие улицы, обволакивал крыши и башни, скрывал силуэты людей, превращая их в бледные тени. Трубы кузниц дымили, молоты стучали, но даже привычный звон звучал приглушенно, будто сам город слушал и ждал.

Хротгар проснулся разбитым. Слово, сорвавшееся ночью с его губ, еще стояло в груди тяжелым камнем. Он пытался убедить себя, что это был сон, наваждение, но сердце знало: решение принято, пути назад нет.

И тогда он явился.

В зале совета, где пахло холодным камнем и копотью факелов, стоял человек. Никто не видел, как он вошел: ворота были закрыты, стража клялась, что чужаков не пропускала, а слуги говорили, что двери не открывались. Он словно вышел из самого тумана и осел здесь, будто всегда был частью замка.

Высокий, в тяжелом плаще из темного сукна, с лицом, теряющимся в глубине капюшона, он излучал спокойствие, от которого веяло властью. Голос его был низким, мягким, но в этой мягкости чувствовалась сила, отчего хотелось склонить голову и сдаться без боя.

— Эйвар, — назвался он.

Имя прозвучало знакомо, как эхо ночного шепота, и Хротгар понял: это тот, кому он сказал «да».

В руках странник держал дары: свертки редких специй, пахнущих дымом и горькой смолой, и клинок, чье лезвие поглощало свет. Факелы колыхнулись, словно сами потянулись к этому оружию, а затем погасли на миг, оставив зал в тревожном полумраке.

Хротгар встретился с его взглядом и увидел в тени капюшона два желтых огня — глаза как у зверя, который смотрит на добычу. В груди кольнуло, и он понял: сделка заключена.

«Это он... воплощение той тени, — подумал король, пальцы невольно сжались в кулаки. — Заркун во плоти. И я.. я позвал его сам».

— Ты сделал выбор, мой король, — будто прочитав его мысли, произнес Эйвар, и в его словах скользнула нежность, как в ночном видении: сладкая, манящая, обещающая все, что было отнято. — Теперь мир изменится... для тебя, как ты и мечтал в своих снах. Да, весь мир склонится перед твоей силой. Но это лишь начало, Хротгар. Путь открыт, и я поведу тебя по нему.

Факелы вспыхнули ярче, осветив зал золотистым пламенем, и тени на стенах протянулись к дубовому трону, дрогнули в поклоне — или в объятии? Хротгар крепче сжал подлокотники, вырезанные в виде орлов, и в этот миг ему почудилось: тени не просто танцуют — они касаются не только его, но и фигур за спиной. Торвальд, его холодный, рассудительный сын, стоял в дверях зала, сжимая свиток с картами; Эймунд, младший, с мечом на поясе, замер поодаль, хмурясь от странного холода.

Тень скользнула по ним, невидимая, но ощутимая, и Хротгар ясно понял: теперь и их судьбы связаны с этим «да». Даже если они не знают, их жизни уже принадлежат сделке, вплетены в паутину зависти, которая теперь опутывает весь Эрденвальд.

Эйвар улыбнулся — или это была усмешка в тени капюшона? — и протянул клинок. Лезвие блеснуло, отразив пламя, и в нем Хротгар увидел не свое лицо, а видение: Всеволод на коленях, корона в пыли, а позади — знамена с орлом Эрденвальда над Вальдхеймом.

— Возьми, — прошептал Эйвар, голос его стал еще ниже и тише. — Пусть этот клинок станет красным от крови твоих врагов — и путь назад закроется навсегда. Ты готов, мой верный?

Хротгар кивнул, пальцы потянулись к рукояти. Клинок лег в ладонь холодным, но жгучим — как обещание мести. В этот миг он почувствовал, как нечто ледяное и одновременно пылающее пробежало от руки Эйвара по его коже, впиваясь в плоть. В глазах потемнело, он сжал рукоять крепче, пытаясь устоять на ногах. Ощущение было таким, будто сама сущность Эйвара вливалась в него, оставляя неизгладимый отпечаток.

— Я готов, — выдохнул Хротгар, и голос его звучал уже иначе — глубже, жестче, словно принадлежал не ему.

Эйвар едва заметно склонил голову, в его взгляде мелькнуло удовлетворение.

— Тогда пусть начнется твой путь.

***

К концу недели армия Эрденвальда пересекла границу Альгарда. Войско растянулось по долинам, каждый шаг отдавался в земле тяжелым гулом, в воздухе стоял запах пота, дыма и конской шерсти. Тысячи голосов сливались в глухой ропот, барабаны задавали ритм, и вся эта масса двигалась вперед как единое целое.

Впереди — Хротгар. Доспех отражал бледный рассвет, плащ рвался в порывах ветра. Его лицо было жестким, но глаза выдавали перемену: в них пылал чужой огонь, ненасытный и страшный. Клинок, подаренный Эйваром, висел у короля на поясе, ненасытный и жаждущий крови.

По правую руку держался Торвальд, старший сын. Его кольчуга тускло поблескивала под небом, лицо оставалось неподвижным, холодным. Взгляд пронзал горизонт, а в руках он нес знамя Эрденвальда — черного орла на зеленом поле. В его хватке оно не трепетало, а реяло ровно, обещая смерть каждому, кто осмелится встать на пути.

Слева верхом двигался Эймунд, его лицо пылало: глаза горели нетерпением, рука то и дело касалась рукояти меча. Доспехи еще сияли новизной, без следов битв. Эймунд бросал взгляды на отца — в них жила преданность, но и осторожная тень сомнения. Хротгар изменился: плечи стали тяжелее, взгляд потемнел, дыхание холодело. В его глазах не просто гнев — в них пылал черный огонь, чуждый и страшный.

Лошади фыркали и косились, словно чуяли невидимого спутника, идущего рядом с войском. Воины же смотрели только вперед: для них существовали лишь звук барабанов, звон стали и силуэт их короля, сияющего во главе колонны.

Из долины донесся собачий лай, потом звон колокола у колодца — первые звуки тревоги. Женщины у амбаров подняли головы, дети бросили игры. На горизонте колыхалось море копий, зеленые и черные знамена качались на ветру. Так армия Эрденвальда подошла к приграничным поселениям, и вместе с ней пришла ночь, в которой не было места жалости.

***

Они ударили по двум деревням — Осенним Холмам и Каменному Ручью, расположенным у реки, воды которой текли между королевствами, разделяя их, как тонкая нить. Деревни были малы: дома из дерева и соломы теснились вокруг колодцев, амбары с зерном стояли у окраин, а сады, где цвели яблони, шумели листвой на ветру.

Вечер окрасил облака в багровый, словно предчувствуя кровь. Воины Эрденвальда ворвались в Осенние Холмы, как ураган, сметающий все на своем пути, факелы летели на крыши, и пламя взметнулось вверх, пожирая солому, будто голодный зверь. Огонь трещал, выбрасывая искры в небо, дым поднимался черными столбами, закрывая солнце, как саван.

Мужчины хватали топоры и вилы, их руки дрожали, но глаза горели — они вставали перед дверями, защищая свои семьи, но сталь Хротгара была быстрее, безжалостнее. Копья вонзались в груди, мечи рубили руки, кровь текла по земле, смешиваясь с грязью. Тела падали, как срубленные деревья, стоны людей тонули в реве воинов. Женщина с ребенком на руках бежала к лесу, ее длинные волосы развевались, платье цеплялось за кусты. Ее крик разорвал воздух, как нож — тишину, но стрела вонзилась в спину, пробив легкое, и она рухнула на колени, прижимая сына к груди, и его глаза остекленели от ужаса, глядя на мать, чья жизнь угасала. Старик у колодца поднял палку, его голос дрожал, моля о пощаде, но копье пронзило его грудь, кровь хлынула изо рта, и он упал, его тело сползло в грязь, а вода в ведре, что он нес, окрасилась красным, как вино.

В Каменном Ручье резня была еще страшнее. Воины Хротгара ворвались с криками, звучащими, как вой волков, их мечи рубили без разбора и старых, и малых. Амбар подожгли — факелы полетели в сухое зерно, и пламя взревело, как зверь, выпущенный из клетки, черный дым поднимался к небу зловещим столпом, дым от горящих деревень закрывал звезды. Молодой парень, чьи руки были сильны от труда в поле, бросился на воина с ножом, его лицо пылало яростью, но копье вспороло ему живот, как нож вспарывает рыбу, и он упал, хрипя, его кровь залила камни у ручья, который теперь тек красным потоком. Девочка в ужасе убегала к воде, ее босые ноги скользили по мокрой траве, но споткнулись о корень, и топор опустился на ее спину, разрубив пополам — ее крик оборвался, тело рухнуло в реку. Вода потемнела, понесла кровь вниз по течению. Мужчина с вилами бросился на всадника, но копыта лошади размозжили ему череп, его мозг смешался с грязью, а крик жены, которая видела это, оборвался, когда меч вонзился в ее шею. Дома горели, их деревянные стены трещали, а дым душил тех, кто еще дышал, их кашель тонул в реве огня.

Так завершилось первое столкновение: Осенние Холмы и Каменный Ручей исчезли в огне и перестали существовать.

Хротгар и его сыновья наблюдали за всем происходящим с вершины холма. Король глядел сурово, будто высекал в памяти картину разрушения. Его лицо не тронуло сострадание. Торвальд разделял его молчание — твердый и холодный, но младший, Эймунд, не выдержал. Его губы дрожали, он сжимал кулаки, будто хотел броситься вниз и остановить бойню, но знал — поздно. В его сердце впервые поселился страх не врагов, а того, к чему ведет их отец.

А армия не знала сомнений. Она шла дальше, и гром ее шагов перекрывал эхо погибших деревень.

Заркун смотрел на это из теней, его крылья трепетали от восторга, желтые глаза горели, как факелы в ночи. Он стоял на краю леса, его тень сливалась с дымом, поднимающимся над уничтоженными деревнями, и улыбка, тонкая и злая, исказила губы.

Это был лишь первый шаг — резня в Осенних Холмах и Каменном Ручье должна была стать искрой, которая уничтожит Альгард. Темные боги ждали этого — их план из зала теней двигался вперед, и Заркун знал: зависть Хротгара — это меч, который пронзит сердце Альгарда, откроет путь к Ловцу Душ и Арту, чья сила ждала своего часа, и даст темным богам их победу.

Но среди ржавых корпусов, похожих на скелеты доисторических чудовищ, и зияющих пустотой окон царила лишь мёртвая, заброшенная тишина, пахнущая окисленным металлом и влажным камнем. Никакого «внимания» — лишь ветер гулял по пустынным проспектам. Я объездил на такси несколько точек в Сумерках, заходил в подозрительные бары, где свет был тусклым, а клиенты — угрюмыми. Местные завсегдатаи, мрачно хлебая мутный эль, подтверждали одно и то же: да, пропажи были. И да, полиция подняла бучу только когда испарился мажор с Холмов. Но конкретики — ноль. Лишь разводят руками и отводят взгляды.

В конце концов, я оказался у городской библиотеки — массивного, помпезного здания из почерневшего камня, отчаянно пытавшегося выглядеть древним и мудрым. Мысль, крутилась у меня в голове, была настолько абсурдна, что требовала хотя бы шаткого основания. Ведь не могло же быть такого в этом технологичном, хоть и прогнившем насквозь городе.

Как только я переступил порог, меня встретил запах старой бумаги, воска для полов и пыли. Ко мне подошла женщина с лицом, словно высеченным из гранита, и шишкой на орлином носу.
— Здесь не курят, — произнесла она, и её голос прозвучал как удар хлыста.

Я с удивлением обнаружил сигару у себя в зубах, потушил её о подошву ботинка, оставив на паркете чёрную полосу, и сунул окурок в карман.
— Мне бы что-нибудь… по зоологии, — сказал я, чувствуя, как её взгляд буравит мне затылок. — Особенно про ночную фауну.

Меня провели к дальнему стеллажу, забитому потрепанными томами с мистическими символами на корешках, пахнущими временем и забвением. Я погрузился в чтение. Одна книга, щеголявшая готическим шрифтом, живописала вампиров, вурдалаков и упырей — классический набор. Но все эти твари, по утверждению автора, предпочитали скрываться в толпе, пировать в салонах, что совершенно не соответствовало картине бесследных исчезновений из тёмных переулков.

Другая книга — более пыльная и гораздо скромнее — была посвящена оборотням и прочей родне. Это уже было ближе. Согласно пожелтевшим страницам, некоторые виды не просто убивали. Они наслаждались именно процессом охоты: выслеживали, загоняли жертву, доводили её до исступления, питаясь не только плотью, но и страхом, отчаянием, которые, цитата, «придают мясу пикантность, словно редкая специя».

Но парень из Холмов просто исчез. Никакой театральной охоты, никакого нагнетания ужаса. Точно так же, как и жертвы в Трущобах и Сумерках. Один и тот же сценарий: отошёл в тень — и растворился. Чисто, словно его стерли ластиком.

Я просидел в библиотеке до самого вечера, проглотив литры горького кофе из автомата и пару килограммов липких, приторных булок. Выходя на улицу, я погрузился в тяжёлые, словно свинец, размышления. В своём блокноте я оставил несколько пометок: «Оборотни? Атипичное поведение. Иная таксономия? Нематериальный способ похищения?»

Оставался один, крайне неприятный, но необходимый шаг. Я поймал такси, пахнущее чужими духами и табаком, и хрипло выдохнул адрес.
— Палаццо Ла Бруньеров.

Как бы мне ни хотелось этого, придётся лезть в самое гнездо и тревожить этого мажора, Эйдена. Если кто и знал грязные секреты золотой молодёжи, так это он.

Вряд ли меня ждали в палаццо этим вечером. Да ещё и в таком виде — без приглашения, с двухдневной щетиной и в плаще, пропахшем портовой гарью. Охрана у кованых ворот, получившая, судя по всему, исчерпывающие инструкции, преградила мне путь с каменными лицами.
— Господин Ла Бруньер выразил конкретное пожелание, детектив. Вы должны выглядеть... презентабельно. Хотя бы быть побритым, — изрёк один из них, и его голос был плоским, как удар лопаты о мёрзлую землю.

Я попробовал надавить, вставив пару изящных намёков на служебное положение и возможные последствия, но это было всё равно что стрелять из рогатки в броневик. Их лица оставались невозмутимыми масками. К счастью, в этот момент в глубине сада, подсвеченной фонарями, появилась знакомая сухопарая фигура Арнольда. Я крикнул ему, вкладывая в голос всю срочность: дело касается похищенного Питера Грэйвена, и каждая минута на счету.

Я не видел, но буквально ощутил кожей, как он внутренне, очень глубоко и устало вздохнул. Он скрылся в особняке, чтобы через пару минут появиться вновь. Подойдя к охране, он обменялся с ними тихими, отточенными фразами, и те, после едва заметной паузы, нехотя расступились, пропуская меня в святая святых.
— Пожалуйста, проследуйте за мной, детектив, — сказал Арнольд, и его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по сигарете в моих пальцах. — И… потушите её, пожалуйста.

Я с раздражением, с силой придавил тлеющий кончик о чёрное, уже застарелое пятно на мраморном столбике от моего прошлого визита, после чего сунул покривившийся окурок в карман плаща. Очень элегантно.

Внутри, в малом салоне, пропитанном ароматом полированного дерева и воска, меня уже ждали Харлан и его супруга Ирина. Она была ослепительна, словно ледяная скульптура — хрупкая, с волосами цвета спелой пшеницы, уложенными в сложную, безупречную прическу, и пухлыми, будто надутыми губами. Однако в её глазах, синих и прозрачных, читалась тревога, тщательно скрываемая под маской аристократического спокойствия.

Я тяжело опустился в глубокое кожаное кресло, даже не дождавшись приглашения, с удовольствием ощущая, как дорогая обивка принимает мою уставшую спину.
— Вообще-то я пришёл к вашему сыну, Эйдену. По делу о пропаже его друга.

Ирина мягко улыбнулась, но в улыбке не было ни капли тепла, лишь вежливая, отточенная до автоматизма усмешка.
— Боюсь, это невозможно, детектив. Он пошёл гулять со своей подругой. Молодость, знаете ли.

— Что ж, — с раздражением начал я, чувствуя, как накатывает усталость от этих светских игр, — тогда, возможно, вы проинформируете его, когда он соизволит вернуться, что в городе завелось нечто. Нечто, что бесшумно похищает людей. Началось с Трущоб, затем перекинулось на Сумерки, и вот теперь добралась очередь и до ваших Холмов.

Харлан, до этого молча наблюдавший с видом человека, терпящего неприятный, но необходимый визит, холодно парировал, его пальцы постукивали по набалдашнику трости:
— Мой сын, детектив, уже маг первого ранга. Я уверен, он вполне способен постоять за себя и свою спутницу.
— Наверняка, так же, как и Питер Грэйвен, — парировал я, поднимаясь с кресла, которое с облегчением вздохнуло. — Что ж, раз я приехал сюда впустую… приятного вам вечера.

Я вышел, не оглядываясь, спиной чувствуя их тяжёлые взгляды. У самых ворот, уже закуривая свежую сигарету, услышал за собой быстрые, почти бесшумные шаги по гравию. Обернулся — Арнольд.

— Детектив Арчер, прошу вас, задержитесь на мгновение.

И тут из дверей палаццо, срываясь с привычной орбиты спокойствия, вышел сам Харлан. Без пальто, лишь в тонком дорогом пиджаке, с изящной тростью в руке. Лицо его было бледным, словно полотно, а в глазах, обычно таких холодных и расчётливых, плясали отблески настоящего, неконтролируемого страха и ярости.

Он быстрым, резким шагом подошёл ко мне, и от него пахло дорогим коньяком и адреналином.
— Едем сейчас же. Вместе.
Я хмыкнул, выпуская струйку едкого дыма в прохладный ночной воздух.
— Пока не знаю, что это за тварь. Но искренне надеюсь, что ваши отцовские опасения напрасны.
Мы сели в его роскошный автомобиль, где пахло кожей, дорогим деревом и страхом. Харлан бросил взгляд на мою сигару.
— Потушите.

Я посмотрел на него, потом на то, как он сдержанно, но заметно сморщился от дыма и чихнул. Медленно, не сводя с него глаз, я затушил сигару в предложенной водителем хрустальной пепельнице и снова убрал бычок в карман. Машина тронулась с едва слышимым шуршанием шин.

В салоне повисло гнетущее молчание, нарушаемое лишь тихим гулом мотора. От Харлана исходили почти осязаемые волны раздражения, злости и того самого, тщательно скрываемого ужаса за сына. Внешне он был собран и холоден, как всегда, но сжатые кулаки выдавали его с головой.

Мы ехали в гробовом молчании, окутанные гнетущей тишиной. За бронированными стёклами мерцал ночной город, зловеще укрытый тьмой и словно вылизанный до блеска холодным ветром. Тени зданий надвигались угрюмо, отражаясь острыми силуэтами в глазах прохожих. Гул мотора едва пробивался сквозь вязкую пустоту внутри салона, лишь усиливая ощущение скрытого напряжения и неизбежной опасности, таящейся в каждом переулке и скрытом поворотах улиц. Город будто дышал вокруг нас, чувствуя чужой страх, впитывая тревогу, становясь всё ближе, грознее и тише.

Остановились у одного из тех ресторанов с позолоченным фасадом и швейцаром в ливрее, где даже воздух казался дорогим и безвкусным. Я остался снаружи, прислонившись к холодному камню стены, пока Харлан почти вбежал внутрь, бросив на ходу короткие, отточенные фразы швейцару. Вернулся он быстро, его шаги резкими ударами отзывались по мостовой, и в каждом движении, в сжатых кулаках чувствовалась стальная, сдержанная напряженность. Мы вновь погрузились в кожаную глубину лимузина и отправились в парк — следующее логичное место для ночных прогулок влюбленных парочек.

На этот раз я вышел вместе с Харланом. Инстинкт, натянутый как струна, подсказывал, что моё присутствие может пригодиться за пределами автомобиля. Парк был погружён в зыбкий полусумрак, где круги света от фонарей боролись с густеющим мраком. В их бледных ореолах ни Эйдена, ни его спутницы не было видно. Но я заметил их первым — они сидели в ажурной беседке, утопавшей в глубокой тени столетних дубов, в идеальном укрытии от посторонних глаз.

Харлан, не разглядев в темноте сына, уже начал разворачиваться к машине — его плечи были напряжены от бессилия. Но он замер, услышав, как я чиркаю спичкой о наждак коробка. Резкий запах серы на мгновение перебил аромат влажной земли. Он посмотрел на меня, и в его взгляде читался немой вопрос. Я медленно потушил горящую спичку, меланхолично швырнул её в кусты и предложил:
— Просто позовите его.

— Что?! Мы должны найти моего сына, детектив, а не стоять здесь! — в его голосе прозвучала сдавленная надежда, смешанная с растущим раздражением.

— Возможно, они просто нашли местечко поуютнее, — пожал я плечами, — где их не будут ослеплять фонари и осуждающие взгляды почтенных граждан.

Харлан сделал шаг вперёд, и его голос, усиленный магией и отцовским страхом, обрушился на спящий парк, раскатистый и громоподобный:
— ЭЙДЕН!

Звук был физически осязаем, он заставил вздрогнуть листву на ближайших деревьях. Я видел, как в глубине беседки метнулась тень — Эйден испуганно вскочил, что-то быстро и смущённо прошептал своей спутнице, и они, поспешно оправляя помятую одежду, вышли на свет, словно актёры, застигнутые врасплох посреди сцены. Эйден выглядел виноватым, как гимназист, пойманный за курением, но под этой наигранной виной клокотало яростное раздражение из-за бесцеремонно прерванной встречи.

Харлан, увидев сына живым и невредимым, сдержал любые проявления чувств. Ни объятий, ни вздоха облегчения. Но от него хлынула такая мощная, почти тепловая волна облегчения, что она мгновенно смыла раздражение даже на меня.
— Немедленно возвращаешься домой, — его голос снова стал ровным, отполированным и холодным, как лёд. — Машина ждёт.

Я решил не становиться свидетелем их предстоящего семейного разговора, судя по лицу Эйдена, обещавшего быть малоприятным.
— На этом мы, пожалуй, закончим, — бросил я, поворачиваясь к выходу. — Доберусь сам. Мне ещё в пару злачных мест нужно наведаться.
Харлан, уже усаживая сына и его спутницу в автомобиль, обернулся:
— Я вас подвезу.
— Не стоит, — отказался я, делая шаг в сторону темноты. — Мне и тут недалеко. Пешая прогулка прочистит голову.
Он замялся на секунду, его взгляд скользнул по моему лицу, затем коротко, почти небрежно кивнул:
— Благодарю вас, детектив.

Я в ответ лишь дотронулся пальцами до полей шляпы и зашагал прочь, спиной к роскошному автомобилю, увозившему аристократическое семейство и смущённую девушку от парковых страстей и родительского гнева.

Но как только огни лимузина скрылись за поворотом, растворившись в потоке городских огней, я развернулся и вернулся в парк. Подошел к тому самому месту, откуда ранее так явственно ощущал этот самый «голод», эту самую холодную, бездушную опасность. Она была здесь, я был в этом уверен. Только направлена она была вовсе не на меня, а на них. На Эйдена.

Теперь здесь было пусто. Ничего, кроме ночной прохлады, шелеста листьев под ветром и далекого гула города. Действовать открыто при аристократах я не мог — слишком много вопросов, на которые у меня не было внятных ответов, лишь смутные предчувствия. Ещё раз тщательно, уже в полном одиночестве, прошелся по парку, выискивая малейшую зацепку — оброненный предмет, странный след на земле, остаточное эхо чужой магии. Но ничего. Тварь, что бы это ни было, оказалась предельно аккуратна и не оставила видимых следов.

В конце концов, поймав такси с прогоревшей выхлопной трубой, я поехал домой, ощущая тяжесть бесплодных поисков.

Сидя за своим рабочим столом в свете единственной настольной лампы, я снова и снова перечитывал записи в дневнике, строил и разрушал хрупкие теории словно карточные домики. Взгляд вновь и вновь цеплялся за кремовый конверт, лежавший на самом краю стола — на границе света и тени. От него почти не осталось запаха её духов, лишь призрачный, едва уловимый аромат цветов и горечи. Но вскрыть его… вскрыть я пока не решался. Не знал, что найду внутри — прощение, обвинение или прощальное письмо, которое поставит точку в истории, к которой я ещё не был готов. Поэтому просто откладывал этот момент, как откладывал признание в том, что охота в этом городе только начинается, а враг, возможно, вовсе не тот, кого я ожидал увидеть среди фальшивых, сверкающих улиц.

Зашёл на кухню словно лунатик, машинально потянулся к поваренной книге и поймал себя на мысли: коль сон никак не идёт, отчего бы не занять руки да голову творческим процессом? За несколько часов половину продуктов отправил в царство кухонных отходов, будто следуя тайному рецепту очищения души, зато пару шедевров создал — пусть скромных, но вкусных. Теперь живот наполнен, сердце спокойно, душа умиротворена.

Читать далее