Книжная лига

Вопреки разным досужим репликам на тему того, что советские читатели были якобы отрезаны от мировой литературы, в реальности СССР регулярно издавал огромное количество иностранных книг.

Детских книжек это тоже касалось. Особенно в нашей стране любили скандинавскую детскую литературу. Иногда даже складывается ощущение, что советские дети ее читали в куда больших количествах и с куда большим азартом, чем их шведские, норвежские и датские сверстники.

В этой статье хотим вам рассказать о тех скандинавских сказочных повестях, которыми у нас зачитывались лет сорок или пятьдесят назад. Многие из них (а может быть, даже все) вы наверняка тоже читали. Будет здорово, если в комментариях вы поделитесь своими воспоминаниями.

Итак, поехали.

“Малыш и Карлсон”. Астрид Линдгрен

На крыше совершенно обычного дома в Стокгольме живет человечек с пропеллером. Однажды он знакомится с мальчиком, живущим в том же доме. Так начинается их дружба.

Понятия не имеем, зачем мы вам пересказываем сюжет. Это одно из тех произведений. которые вообще не нуждаются в представлении. Разве кто-то у нас не знает Карлсона? Да нет таких вообще!

“Пеппи Длинныйчулок”. Астрид Линдгрен

Книжка шведской сказочницы про сумасбродную рыжеволосую девочку, наделенную фантастической силой, была чуть менее популярной, чем книжка про Карлсона. Но только чуть. Ее тоже расхватывали в библиотеках.

Кстати, в самой Швеции, по слухам, ни Карлсон, ни Пеппи особой любовью не пользовались. А у нас – шли на ура. В 1984 году в СССР даже экранизировали повесть про Пеппи.

“Муми-тролль и комета”. Туве Янссон

Туве Янссон была финской писательницей, а Финляндия к скандинавским странам не относится. Но повести про муми-троллей в оригинале написаны на шведском языке, а на финский и все остальные были переведены. Так что все-таки их можно отнести к скандинавской литературе.

Так вот, книжки про Муми-тролля, Сниффа, Снусмумрика, Фрекен Снорк и прочих забавных и милых обитателей Муми-дола были всегда нарасхват. Их целый цикл, но самой известной повестью была именно “Муми-тролль и комета”.

“Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями”. Сельма Лагерлёф

Мальчик Нильс проказничал, за это гном наказал его – уменьшил в размере. Миниатюрный Нильс вынужден отправиться в путешествие вместе с домашним гусем Мартином, который решает присоединиться к стае диких сородичей.

Эту книгу Сельма Лагерлёф писала как учебник по географии Швеции. В нашей стране популярностью пользовался ее очень сокращенный перевод. Можно даже сказать – пересказ.

“Людвиг Четырнадцатый и Тутта Карлссон”. Ян Улоф Экхольм

Лисенок из нормального лисьего семейства ведет себя совершенно ненормально. Он отказывается разорять курятник и даже заводит дружбу с курицей Туттой Карлссон. Все в шоке – и лисы, и куры. Но потом они все-таки найдут общий язык.

Эту добрую и смешную книжку написал в 1965 году шведский писатель Ян Улоф Экхольм. В СССР повесть издавалась несколько раз. И, кстати, тоже была экранизирована. По ее мотивам снято как минимум два мультфильма и один фильм – лента “Рыжий, честный, влюбленный” режиссера Леонида Нечаева.

“Волшебный мелок”. Синкен Хопп

Сенкен Хопп – норвежская писательница, издавшая в 1948 году сказочную повесть про Юна и Софуса. Юн находит мелок и рисует им человечка на заборе. Человечек оживает, поскольку мелок оказывается волшебным. Ожившего человечка зовут Софус. С этого начинаются их удивительные приключения.

У книги есть еще продолжение, это дилогия. В СССР она вроде бы впервые была издана в восьмидесятые годы в сборнике “Сказочные повести скандинавских писателей”, но сразу пришлась по вкусу советским детям.

“Разбойники из Кардамона”. Турбьёр Эгнер

И еще одна сказка родом из Норвегии. Написал ее Турбьёр Эгнер. Очень милая, веселая и трогательная повесть о трех братьях-разбойниках – Каспере, Еспере и Юнатане. Разбойничают они в городе Кардамон, по соседству с которым живут. И постоянно попадают в разные нелепые ситуации.

У нас эту книгу перевели и издали еще в 1957 году, спустя всего лишь год после ее выхода в Норвегии. А потом переиздали в восьмидесятые.

Ну что ж, на этом остановимся. Хотя список, конечно, неполный. У одной только Астрид Линдгрен можно назвать еще немало повестей, популярных в СССР. И “Рони, дочь разбойника”, и “Мио, мой Мио”, и “Эмиль из Леннеберги”. А что вы вспомните еще?

Источник: Литинтерес (канал в ТГ, группа в ВК)

Загадка характера Октавиана — в частности, его беспощадность в начале карьеры и великодушие и умеренность в зрелости — так бы и осталась загадкой, если бы мы судили о нем только по политическим делам. Но есть и еще один источник, который мы до сих пор подробно не рассматривали. Это эпизоды из его частной жизни, слухи, неизбежно возникающие вокруг любого выдающегося человека, который общается в повседневной жизни с людьми образованными и наблюдательными. Такого рода рассказы могут передавать друг другу слуги за кубком лучшего хозяйского вина или может нашептать потихоньку гостье хозяйка светского салона — с просьбой никому не открывать, кто ей рассказал.
Большинство таких эпизодов — пустые сплетни, другие — просто ложь, как, например, то, что Ливия сама отыскивала для утех супруга молодых девственниц, даже в преклонные его годы. Гораздо больше похож на правду ответ Ливии ее подруге, которая спросила, как ей удается сохранять такое влияние на мужа; Ливия ответила, что всегда хранила супружескую верность, поступала так, как он хотел, не вмешивалась в дела, ее не касающиеся, и старалась не замечать, когда муж обращал внимание на других женщин. Правда, подобное утверждение из уст женщины, прославившейся своими политическими интригами, следует принимать с основательной толикой недоверия.
Хотя и не стоит полагать, что мы можем полностью понять Октавиана, отделенного от нас двухтысячелетней пропастью, но если мы тщательно проанализируем эти часто не имеющие авторства анекдоты, то уже не станем навешивать на Октавиана неподходящие для него современные ярлыки — жестокого революционера, чванного диктатора или богоподобного мудреца. Он предстанет перед нами человеком во многом на удивление обыкновенным. Октавиану нравится смотреть состязания, особенно кулачную борьбу, он любит играть с детьми. Его раздражает, когда молодые ведут себя не так, как он в их годы. А когда является важный, но докучливый посетитель, Октавиан не стесняется найти какой-нибудь повод, чтобы отправиться в особую комнатку наверху и оставаться там, пока гость не уйдет.
Подобные эпизоды не привлекают внимания ученых-историков, ищущих разгадку расцвета и падения империй. К радости тех из нас, кто считает, что важнее всего происходящее в душе и разуме выдающихся людей, Светоний веком позже собрал целую коллекцию небольших историек об этом великом человеке. Они отнюдь не единственные из дошедшего до нас, но они смешны, трогательны, порой фривольны и выписаны так лаконично и ярко, что книга его, с тех пор как изобрели книгопечатание, никогда не прекращала переиздаваться. Существует еще одна, не столь известная подборка историй — в «Сатурналиях» Макробия, неоплатоника не италийского происхождения, писавшего на рубеже четвертого и пятого веков нашей эры. Среди его источников были и труды Плутарха, так что он, не исключено, читал не дошедшее до нас плутарховское жизнеописание Августа — ежели таковое существовало.
Именно Макробий донес до нас такие перлы, как высказывание Октавиана об Ироде Великом: «Лучше быть свиньей Ирода, нежели его сыном!» Еще он приводит рассказ о том, как однажды внимание Октавиана привлек некий приезжий, чрезвычайно на него похожий. Октавиан, не без намека, спросил у того, не бывала ли его мать в Риме. «Нет, — немедля ответил приезжий, — зато отец бывал!» Этот классический анекдот несколько не согласуется с утверждением Макробия, что Октавиан ценил хорошую шутку, только если она не задевала его достоинства. Вероятно, спасло шутника то, что мать Октавиана жила почти все время в Велитрах.
Куда более достоверна история, лестная для Октавиана, история, которую пересказывают в разном виде Сенека и Дион, связанная с богачом Публием Ведием Поллионом, сыном вольноотпущенника, которого принцепс записал во всадническое сословие. Однажды, когда Октавиан ужинал на его роскошной вилле, молодой раб разбил хрустальный кубок. Хозяин приказал бросить раба в пруд на съедение муренам. Юноша упал на колени перед Октавианом — он молил не сохранить ему жизнь, а лишь умертвить не столь мучительным способом. Принцепс попросил подать остальные кубки. На глазах у хозяина Октавиан поднимал кубки один за другим и бросал на плиты пола. Юноша остался жить. Ведий (он умер в 15 году до нашей эры) завещал свою виллу Октавиану.
Самый лучший аргумент против мнения Сайма, видящего в Октавиане революционера, — большая подборка анекдотов у Светония, в которых отражен старомодный консерватизм принцепса. Его жена, сестра и дочь должны были уметь прясть, ткать и шить одежду, которую он и носил. Спал Октавиан на жестком низком ложе с простым покрывалом. Светоний видел убранство его дома и поражался его простоте. По его мнению, многие вещи едва ли подошли бы даже для жилища простого обывателя. Как принцепс Октавиан поддерживал законы, возрождающие древние суровые правила нравственности. Он приказал высечь в трех театрах актера Стефаниона — зато, что тот держал в услужении переодетую и подстриженную под мальчика матрону.
Октавиан запретил мужчинам появляться на Форуме иначе как в тоге. Женщинам запретил смотреть состязания атлетов, поскольку атлеты — исключительно, разумеется, мужчины — выступали обнаженные или почти обнаженные. На гладиаторских боях женщинам дозволялось сидеть только в верхнем ряду — подальше от крови и распоротых животов.
Октавиан был умерен и непритязателен в еде. Пищу он предпочитал простую, ел немного и, боясь опьянеть, сильно разбавлял вино водой. В ответ на протесты народа против дороговизны вина Октавиан напомнил, что благодаря акведукам Агриппы им теперь есть чем утолить жажду. После битвы при Акции он переселился в другой дом на Палатине, столь же скромный, как и предыдущий. Макробий практически закрывает эту тему; по его словам, Октавиан сказал о Катоне, что всякий, кто противится переменам, есть патриот.

Можно, конечно, утверждать, что подобные примеры демонстрируют нам лишь фасад, тщательно укрепляемый Октавианом и прячущий его настоящие взгляды. Если это так, то Октавиан выказал редкую способность притворяться: скрывал свое истинное лицо больше половины столетия, ибо задолго до того, как его можно было с полным основанием назвать зрелым консерватором, он демонстрировал все признаки консерватора молодого. Да и вся его карьера сводилась к восстановлению status quo — как он его понимал — времен бессрочной диктатуры Цезаря, которой положили конец мартовские иды.
Многие источники говорят о дружелюбии Октавиана. Хотя обеды у него проводились исключительно в официальной обстановке (cena recta), он всегда старался вовлечь в общую беседу застенчивых и неразговорчивых гостей. На утренние приемы к Октавиану могли являться и простые плебеи, и люди избранные, и он, видимо, надеялся, что они будут говорить с ним просто и естественно и он, в свою очередь, будет просто и любезно отвечать — по возможности, разумеется. Принцепс обменивался светскими визитами со многими друзьями, а однажды посетил ослепшего сенатора Галла Церриния — выразил ему соболезнования и отговорил от намерения уморить себя голодом.
Октавиан не особенно старался искоренить прекрасную старинную римскую традицию — критиковать могущественных политиков, оставляя написанные памфлеты там, где они и другие люди могли их прочитать. Однако он как мог заботился о том, чтобы не допустить публичных обвинений в свой адрес.
Принцепс мог и пошутить над собой; когда один его друг спросил о судьбе написанной им трагедии про Аякса — Октавиан диктовал ее, лежа в ванне, — он ответил, что его Аякс покончил с собой, бросившись на губку (in spongiam incubuisse). За время своей карьеры Октавиан написал несколько трудов, включая философские заметки, множество эпиграмм и несколько стихотворений, из которых ни одно не сохранилось. Утеряна также автобиография Октавиана, описывающая его жизнь до сорокавосьмилетнего возраста.
Подобно многим весьма образованным людям того времени, Октавиан был крайне суеверен. В ту эпоху уже существовала рациональная, отчасти научная картина мира, выраженная в длинной поэме Тита Лукреция Kappa «De Rerum Natura» («О природе вещей»), но Лукреций был заклеймен вдвойне — как эпикуреец и как атеист, а в основе деятельности Октавиана лежали почитание государственной религии и священный долг перед богами — мщение за убийство отца. Октавиан считал плохой приметой на весь день, если утром нечаянно надевал на правую ногу левый башмак, а небольшой дождь в начале путешествия знаменовал для него счастливое возвращение. Он чтил культы чужеземных богов, установившиеся в Риме много поколений назад, но к прочим относился пренебрежительно. Уже в старости Октавиан хвалил внука за то, что тот, проезжая через Иудею, не стал молиться в Иерусалиме.
Октавиан боялся грома, ибо считалось, что суровые боги нарочно поражают людей молнией, и, когда начиналась гроза, уходил в подземное убежище; он также носил с собой тюленью шкуру, так как, согласно бытовавшему поверью, молния никогда не ударяет в тюленей. Под впечатлением некоего сна Октавиан раз в году просил у народа подаяния, стоя — скорее всего совсем недолго — с протянутой рукой. Это ясно говорит о подсознательном страхе, что его успехам может наступить конец. Нетрудно себе представить, как разные льстецы спешили подать ему милостыню.
Октавиана считали снисходительным и добросовестным судьей. Он запретил смертельные гладиаторские бои, в которых побежденный не имел права просить пощады. Однако он же, будучи еще триумвиром, приказал, как говорили, заколоть на месте человека, записывавшего его речь, — Октавиан объявил его лазутчиком. Мнительность принцепса заставила его запретить публикацию отчетов о заседаниях сената: он один мог решать, что именно следует знать широкой публике о государственных делах. Октавиан сердился, когда люди, обращаясь к нему, называли его «dominus» — «господин», потому что так обращались к хозяевам рабы. Желая избежать лишней шумихи, он часто выезжал и въезжал в города среди ночи, благодаря чему местным магистратам не приходилось заботиться об официальных встрече или проводах.

Позиция Октавиана подверглась испытанию в начале 23 года до нашей эры, когда он перенес почти смертельную болезнь. И в 23, и в 22 году до нашей эры в Риме была чума.
Неизвестно, чем именно он болел, но болезнь была настолько серьезной, что и сам Октавиан, и его близкие отчаялись; вполне возможно, он болел чумой. Лежа на смертном, как он полагал, одре, Октавиан передал перстень с печатью не Марцеллу, а Агриппе. Он, несомненно, желал, чтобы в свое время юный зять стал его преемником, но не мог не признать, что передавать ему власть теперь — преждевременно. Собственная власть Октавиана опиралась на его auctoritas, благодаря которому он контролировал легионы. И эти «нематериальные активы» он никому передать не мог.
Даже если бы Октавиан объявил Марцелла наследником, молодой человек не имел тех преимуществ, которые имел в его возрасте сам принцепс: Октавиану нужно было мстить за смерть Цезаря. У Марцелла же не имелось особых мотивов стремиться вверх, кроме собственного честолюбия. Чтобы не пропало дело всей жизни, Октавиану пришлось отдать свое благословение Агриппе, чей auctoritas среди легионеров уступал только его собственному. В противном случае возникал риск: уцелевшие республиканцы старого толка получали первый за девятнадцать лет (со дня гибели Брута и Кассия) шанс повернуть стрелки часов вспять. Еще хуже было бы возобновление вражды между политиками, стоящими во главе неспокойных легионов.
Даже стоя на краю могилы, Октавиан помнил о необходимости выполнить положенную процедуру — передать своему коллеге-консулу Корнелию Пизону схему диспозиции легионов и последний отчет о расходах из государственной казны.
Пройдя предписанное ему лечение холодными ваннами, Октавиан поправился, но с одра болезни он встал отчасти другим человеком. Нависавшая над ним угроза смерти направила мысли принцепса на неоконченные дела.

С того времени как в возрасте тридцати одного года Октавиан покинул Рим, чтобы сразиться с Марком Антонием, и до 13 года нашей эры, когда ему исполнилось пятьдесят, пятнадцать лет — или почти пятнадцать — он провел за пределами Италии. Затем все изменилось. Оставшиеся двадцать шесть лет своего принципата Октавиан, если не считать одного непродолжительного набега, оставался в Италии, то и дело рассылая во все концы империи родственников, чтобы доделывали за ним начатое. Происходили великие перемены. Например, за сорок пять лет его принципата неслыханно увеличились провинции империи — как в числе, так и в протяженности. Можно перечислить все добавленные земли (Египет, альпийские провинции Реция и Норик, балканские — Паннония и Мёзия, ближневосточные — Галатия и Иудея и др.), но о том, как достигнуты столь удивительные результаты, остается только догадываться. Точно так же недостаток сведений ограничивает наши представления об общественной карьере и частной жизни принцепса.
Порой в течение целого года ни о каких важных событиях в жизни Октавиана не упоминается, и потому нет возможности выстроить связное повествование. К счастью, в этом тумане есть кое-какие маяки, и они могут привести нас к надежным умозаключениям. Нужно только помнить, что разрушительное действие времени и обстоятельств — не единственная причина недостаточности материала. Утаивание истины правителями тоже играет важную роль, равно как и дезинформация, порой насаждаемая намеренно с целью запутать и обмануть тех, кто не принадлежит к самым верхним кругам власти

Сказки Уайльда впервые были изданы в 1888 году. Ровно через пять лет, в 1893-м, увидели свет сказки другого англичанина, который был его полной противоположностью.

Если Уайльд был утонченным эстетом, человеком не от мира сего и космополитичным поклонником красоты, то создатель Маугли - политическим агитатором, убежденным имперцем, скандальным шовинистом и "солдатским поэтом".

Лучший скальд Британской империи родился в 1865 году бесконечно далеко от Англии - на другом конце планеты, в городе, который когда-то назывался Бомбей, но уже давно потерял это имя, и в сегодняшнем мире зовется Мумбаи.

У мальчика с именем тоже были проблемы.

Новорожденного назвали Редьярд, и он, думаю, был первым англичанином, носящим имя «Заросший Травкой Двор».

Нет, позже появились и другие редьярды, но это было потом. А тогда романтичные родители дали мальчику несуществующее имя из ностальгических побуждений: Редьярдом («Двор, заросший рутой» или «Трава у дома», если хотите) - называлось озеро в Стаффордшире, на берегах которого познакомились когда-то папа и мама. Вот оно.

Жизнь у родившегося в Индии мальчика получилась такой же странной, как и его имя.

Поскольку родители были очень занятыми людьми, воспитанием Редьярда занимались слуги, и когда пришла пора говорить - заговорил он на хинди. Когда он вечером отправлялся пожелать родителям спокойной ночи, слуги на всякий случай напоминали мальчику, что с родителями надо говорить на английском. «Вот мы и говорили по-английски, спотыкаясь, переводя в уме с того языка, на котором думали и мечтали», — вспоминал Киплинг позже в автобиографии «Немного о себе».

Когда окончательно стало понятно, что у наследника есть все шансы вырасти индусом вместо англичанина, 6-летнего Редьярда отправили набираться национальной идентификации в старую добрую Англию, в частный пансион.

После многоцветной, жаркой и расслабленной Индии серый, дождливый и чопорный Альбион показался мальчику худшим местом на Земле. Парадоксально, но факт - боготворивший Британскую империю писатель очень долго терпеть не мог Англию. Распробовал и полюбил Британию он уже во второй половине жизни, но это отдельная история.

Что же касается частного пансиона, где мальчика по старой британской традиции муштровали и лупцевали, то именно там, по утверждению Киплинга, в нем проснулся писательский дар - ему пришлось научиться "убедительно врать, чтобы выжить".

После пансиона мальчика определили в не менее традиционное для Англии закрытое учебное заведение - в Девонское частное училище. На наши деньги - отдали в суворовцы. Там "Трава у дома" окончательно возненавидел британскую систему образования, но стал искренним и убежденным патриотом своей страны.

Увы, отдать свою жизнь вооруженным силам Редьярду было не суждено. Когда все его друзья отправились постигать армейскую науку дальше, в военное училище, Киплинга туда не взяли - из-за посаженного чтением в хлам зрения.

По иронии судьбы именно этот отбракованный рекрут, так и не добравшийся до офицерских погон, станет главным певцом "красных мундиров", стихи которого будут боготворить все британские военные.

Солдат - такой, солдат - сякой, и грош ему цена.

Но он - надежда всей страны, когда идет война.

Солдат - такой, солдат - сякой! Но как бы не пришлось

Вам раскусить, что он не глуп и видит все насквозь!

В университет Киплинга тоже не взяли - там "суворовское" образование никак не котировалось.

И вот сбитый на взлете 16-летний парень возвращается в Индию, в Лахор, где отец пристраивает его младшим репортером в местное СМИ под названием «Гражданская и военная газета».

Кто мог знать тогда, что это жизненное фиаско станет стартовой площадкой для невероятного взлета, и вскоре стихи и проза Киплинга будут завораживать весь англоязычный мир...

Именно Киплинг станет первым англичанином, удостоенным Нобелевской премии по литературе и вот уже более ста лет он сохраняет за собой титул самого молодого ее лауреата.

Сказочник Киплинг был много больше, чем сказочник - он стал великим писателем. Литературоведы подсчитали, что Киплинг обогатил английский язык больше, чем кто бы то ни было, со времен Шекспира.

Как все великие, он был очень сложным человеком. Видевший людей насквозь Паустовский писал о нем:

"Из всех английских писателей только один Редиард Киплинг получал легендарный гонорар – шиллинг за слово. Каждое слово Киплинга стоило на наши деньги пятьдесят копеек золотом. Веселый и чувствительный Диккенс – общий друг человечества – не получал и десятой доли этих денег.

Киплинг – единственный из английских писателей, чьи сочинения заслужили высокую честь выйти полным собранием еще при жизни автора. До Киплинга Англия не слыхала о таких литературных излишествах.

Чем объяснить такую славу? Чем объяснить, что Киплинг сделался настольным писателем среднего английского обывателя, наемного солдата и престарелого лорда?

Только тем, что Киплинг был «истым» британцем – жестоким и твердым, писавшим свои книги во славу Большой Англии – владычицы океанов, империи, где никогда не заходит солнце. Он был ее верным слугой, солдатом и певцом.

Англия была для Киплинга превыше всего. Человечество существовало в глазах Киплинга только как удобрение для необъятных английских плантаций.

Поэтому Киплинг воспевал солдат и офицеров, колониальные войны, жестокость и смелость.

Если он и восставал против правящих классов Англии, то только за то, что они были недостаточно мужественными и культурными поработителями. Покорение чужих народов и выкачивание из них богатств духовных и материальных для блага Англии, создание миллионных армий рабов было, по мнению Киплинга, трудным искусством, хитрой наукой, плохо усвоенной чванными генералами и пэрами Англии. Только за это Киплинг и позволял себе смеяться над ними".

И все это сущая правда.

Но смешнее всего то, что сегодняшняя Британия, похоже, просто не знает, что ей делать с творческим наследием Киплинга.

Его взгляды по нынешним меркам выглядят не просто устаревшим - кощунственными, его "Бремя белого человека" ныне считается главным манифестом расизма - но масштаб его таланта все так же запределен, и никто больше не писал о Владычице Морей так.

Наше море кормили мы тысячи лет
И поныне кормим собой,
Хоть любая волна давно солона
И солон морской прибой:
Кровь англичан пьет океан
Веками — и все не сыт.
Если жизнью надо платить за власть —
Господи, счет покрыт!

Поднимает здесь любой прилив
Доски умерших кораблей,
Оставляет здесь любой отлив
Мертвецов на сырой земле —
Выплывают они на прибрежный песок
Из глухих пропастей дна.
Если жизнью надо платить за власть —
Господи, жизнью платить за власть! —
Мы заплатили сполна!

Он не любил русских, ненавидел коммунистов, но стал одним из самых любимых мировых классиков в сталинском СССР. И именно на его творчестве взошел и вырос Константин Симонов - лучший скальд советской империи, много переводивший своего духовного брата.

Свои, что ли, песни вам пел Гомер?
Он брал, что плохо лежало,
И гудел их обратно, на свой манер.
Вроде меня, пожалуй.

Пастухи, торговцы и матросня
Что откуда стянул он – знали,
Но они его, как и вы – меня,
За это в шею не гнали.

Не трепались о нем, что Гомер – вор.
Не считали это виною.
Подмигнут ему – и весь разговор, –
Как у вас при встрече со мною.

Как всякий уважающий себя империалист, он был на ножах с либералами, и Киплинга терпеть не могли все "люди прогрессивных взглядов".

После "Бремени белого человека", где поэт объяснял, как белым нужно управлять "наполовину детьми, наполовину демонами", на него обиделся даже старый друг Марк Твен, который ответил коллеге резкой отповедью в своем эссе с характерным названием «Человеку, ходящему во тьме».

Что уж говорить про Джорджа Оруэлла, называвшего Киплинга «империалистом», а также «морально бесчувственным и эстетически чудовищным».

Либералы, сильно обидевшиеся на свое изображение в виде бандер-логов в "Книге джунглей", любили обвинять Киплинга в том, что тот прислуживает власти, поддерживая даже самые сомнительные авантюры вроде англо-бурской войны.

На что Киплинг отвечал, что единственным критерием для него являются собственные воззрения, и если они с властью в чем-то совпадали - значит, власти повезло.

Киплинг действительно никогда не боялся идти наперекор общественному мнению. Именно он первым честно написал о нравах, царящих в закрытых учебных заведениях - в автобиографической повести "Сталки и компания". Именно этому произведению, кстати, русский язык обязан появлением слова "сталкер" - по признанию Бориса Стругацкого, они с братом вдохновлялись именно Stalky & Co.

Что касается связей в верхах, то они, разумеется, у него были, и были на очень высоком уровне. Достаточно сказать, что Киплинг был одним из считанных людей, кого король Георг V называл личным другом.

Но связями этими он практически никогда не пользовался, а, чтобы избежать упреков в ангажированности властью - неизменно отказывался от всех государственных наград и званий. Рыцарем Британской империи, к примеру, его пытались сделать несколько раз - но безуспешно.

Повторюсь - он был сложным человеком, но он искренне любил свою Родину и по-настоящему верил в то, к чему призывал своих читателей.

Когда началась Первая Мировая война, история повторилась - его единственного сына Джона отказались брать в армию из-за сильной близорукости.

Чуть ли не первый раз отец задействовал свои связи и все-таки добился отправки рвущегося в бой наследника в батальон ирландских гвардейцев. Мать поддержала это решение, написав в дневнике: «Почему сын наших друзей или соседей должен умереть, чтобы наш собственный сын остался жив?».

18-летний Джон Киплинг пропал без вести во время битвы при Лоосе 27 сентября 1915 года. Четыре года писатель с женой искали сына, но тело так и не было найдено. И только в 1992 году тело из захоронения с надписью "Неизвестный британский солдат" на кладбище в Эне было идентифицировано как Джон Киплинг.

Убитый горем отец позже написал стихотворение, которое сложно читать без слез, поэтому я процитирую только начало.

«Пришла весть о Джеке, о сыне моем?»
- Не в этот прилив.
«Вернется ль он снова в родительский дом?»
- Не с этим попутным ветром, не в этот прилив.

«А кто может знать хоть что-то о нем?»
- Не в этот прилив.
Море мертвых своих не отдаёт.
Не с этим попутным ветром, не в этот прилив.

А еще живому сыну Джону сложный человек Редьярд Киплинг посвятил в 1910 году свое великое стихотворение, которое в самом известном русском переводе называется "Заповедь", а в оригинале просто If - "если".

Вот его я не буду цитировать, потому что, на мой личный взгляд, оно представляет собой слиток спрессованной житейской мудрости немолодого, много видевшего и много думавшего человека.

И его не стоит читать целиком. Лучше ограничится одной-двумя строчками.

А потом - немного поразмышлять.

"Умей мечтать, не став рабом мечтаний", например.

Или "И устоишь в удаче и в несчастье, которым, в сущности, цена одна..."

Эти слова, кстати, выбиты над Центральным кортом Уимблдона - этакое напутствие теннисистам.

А вот в Манчестерском университете в 2018 году написали в здании студенческого союза все стихотворение целиком - решили, понимаешь, напомнить подрастающему поколению разумное, доброе и вечное.

И что? Не прошло и недели, как группа возмущенных студентов сначала закрасила вирши "расиста и империалиста", а позже они написали поверх него стихотворение американской чернокожей поэтессы Майи Энджелоу "И все-таки я восстаю!", которое Нельсон Мандела читал на своей инаугурации в 1994 году.

Как заявила Фатима Абид, генеральный секретарь студенческого профсоюза Манчестера: «Сегодня мы всей командой убрали творение империалиста со стен нашего профсоюза и заменили их словами Майи Энджелоу. Видит Бог, черные и коричневые голоса были достаточно часто вычеркнуты из истории, и пришло время попытаться изменить это, по крайней мере, в нашем профсоюзе».

Любители Киплинга, разумеется, сразу покаялись: «Мы понимаем, что допустили ошибку в нашем подходе, не спросив мнения студентов в начале нового проекта. Мы признаем, что результат был неуместным, и приносим за это свои извинения».

Но если из-за "взрослых" творений Киплинга и поныне кипят страсти, то сказки и сегодня с удовольствием читают все.

Сказки, как и бег на месте - вещь общепримиряющая.

Но про них - в следующей главе.

P.S. Да, чуть не забыл!!! Раз уж в этой главе были в основном стихи - "мохнатый шмель на душистый хмель" это тоже Киплинг.

Все, ждите Маугли.

_______________________________________

Моя группа во ВКонтакте - https://vk.com/grgame

Моя группа в Телеграмм - https://t.me/cartoon_history

Моя страница на "Автор.Тудей" - https://author.today/u/id86412741

Это особый день в году

Память доверчивой собачки

Почтим мемами