Работа с эликсирами на кухне у Гофмана шла медленно, ибо слишком много приходилось кашеварить, то есть заниматься своими прямыми обязанностями. Тем не менее, ГэГэ сумел найти время для теоретических выкладок: перед сном, после тяжелой рабочей смены, он чертил сажей на обратной стороне своего матраца зеркальные отображения рун, которые были запечатлены на его прежнем теле. Долго всматривался в них, пытался понять самого себя -- а какой бы смысл я им придал месяц тому назад...и как? Глядя на магические знаки, ум должен ощущать их движение, чувствовать вектор силы, исходящей от них, только после этого можно переходить в следующим этапам изучения.
"Вот жеж, ни шиша не ощущаю." -- пожаловался сам себе ГэГэ, даже потерял сон на грящую ночь.
Утром, алхимик накорябал на дне кастрюли изнаночный символ коловрата, который некогда красовался на его груди.
Сварил говяжьий бульон в посудине, и принудил Фридриха помешивать его по часовой стрелке, согласно лопастям изображенной на дне свастики.
"Опять ничего не чувствую!"
Тем временем, таверну посетил главный глашатай -- Вейербер, о чем громогласно объявил во всю кухню Гофман. С момента победы Вейербера на турнире, отношение в "Жареном хряке" к нему сложилось почтительное.
"Неисповедимы пути Силы, но считывать их возможно, если уметь распозновать знаки, которые преподносит всемогущая Судьба" -- гласил один трактатов по рунической магии, который ГэГэ довелось полистать в мастерской Талия, и он решил показаться в харчевальне, дабы выяснить:"Быть может, Вейербер знаком с карликом Фридрихом?"
Наитие ГэГэ не подвело: когда глашатай увидал горбуна, то улыбнулся до ушей, высоко поднял на головою пинту эля, и рявкнул:
-- Привет, старина, рад, что ты снова обретаешься в местной кухне, мой желудок уже поет оды твоей стряпне!
ГэГэ, кивнул глашатаю, и, мгновенно отреагировав на его пригласительный жест, присел к столу Вейербера.
-- Есть ли новые успехи в искусстве вещания новостей на публику? -- поинтересовался ГэГэ.
-- О да, и какие! -- похвастался Вейербер, -- с тех пор, как ныне пропавший зять Талия(не знаю, знаком ли ты с ним?) Угостил меня "медом поэзии", а после и жена его стала снабжать меня этим варевом, я иными глазами смотрю на свое ремесло. Уж и не ремесло вовсе, а как ты соблаговолил выразиться -- иссскусство. Я научился чувствовать настроение толпы.
-- Рад за тебя-- ответил ГэГэ, -- ежели покажешь и объяснишь на деле, с меня по три пинты в течении трех дней.
-- Добро! -- обрадовался Вейербер, -- покончу с обедом, и мы вместе отправимся на площадь "Трех фей". Я должен сегодня зачитать новый указ графа Омара.
-- Договорились. -- сказал ГэГэ, слегка поклонившись собеседнику.
Когда с обедом было закончено, Вейербер с карликом отправились на площадь, попутно оторвав от недоеденного блюда пажа-помощника глашатая.
На "Трех феях", покамест паж бегал по окрестностям, и сообщал жителям Гулистана о том, что глащатай намерен зачитать новый указ, Вейербер обратился к карлику:
-- Смотри, народ потихоньку стекается на лобное место, подобно талым водам, ручьями сбегающим по горным ущельям, и наполняющим пересохшее в летнюю жару озеро.
-- Ого, -- восхитился Фридрих, -- ты снова "меду поэзии" дерябнул?
-- Добавил немного в эль за обедом, -- кивнул Вейербер, -- тебе, как повару, быть может, проще понять другую метафору: площадь, как громадный котел, в который рука кашевара льет воду -- народ. Специи, добавлю я, вещаяя указ, подогрею этот бульон жарким красноречием...
-- А мясо, не знаю, нут и прочее?
-- Все это родится из однородной массы человеческого бульона под воздействием Силы, источаемой моей речью, -- напыщенно объявил глашатай, -- масса горожан обезличенна, покамест они топчутся в ожидании новостей. Потом, когда я начну вещание, котелки на плечах обывателей станут медленно переваривать сказанное. Бульон при этом, прибавляет в наваре, но все еще однороден. До тех пор, пока какой-нибудь городской горлопан не вознамерится выкрикнуть вопрос. Вопрос -- отражение засевшего в голову сомнения. Сомнение -- суть мысль разделяющая. Одни люди поддакнут горлопану, иные решат, что я еще не успел чего-то разьяснить, или же поймут все однозначно, и посмотрят на крикуна, точно на идиота. Таким образом, в бульоне возникнет размежевание масс. Когда речь подойдет к концу, появятся согласные и безразличные с нею -- мясо и нут. Нут -- пустой наполнитель для желудка, а мясо -- плоть, питающая указ силой.
-- А несогласные?
-- Ежели очередной крикун выразит таковое,, брр, несогласие, и поднимет "волну", его несогласие -- что пена на поверхности бульона, каковую дОлжно убрать метким изречением, этаким дырявым половником, который ты пользуешь у себя на кухне. -- пожав плечами, ответил Глашатай. -- Тут важно знать, что бульон-толпа инертна, то есть не имеет собственного мнения, до тех пор, пока его в нее не заронит кто-либо. Главная обязанность глашатая, как повара, карпеющего над человеческим бульоном, состоит в том, чтобы заронить в него свои ингридиенты, и не допустить того, чтобы мимо пробегающий балбес-поваренок не бросил в кастрюлю щепоть собственного непотребства.
-- То есть горлопаны не просто дурачки, но люди, имеющие собственное мнение, в отличии от большинства? -- осторожно подытожил ГэГэ.
-- Ни в коем случае! -- яростно запротестовал Вейербер, -- у них, за редкими исключениями, есть лишь дух возражения -- горькая пена на поверхности варева, от которой надлежит избавится, пока она не отравила весь бульон. Такие люди, не хотят иного супа, они желают лишь испортить тот, что есть.
-- Не пойму что-то, ты к чему клонишь?
-- Идеи-ингридиенты, не рождаются в толпе -- то удел одиночек. Когда делаешь свое дело, не важно, суп ли это, речь ли, плоха ли, хороша ли, не иди на поводу у пены на собственном бульоне, она способна сделать только хуже...
Фридрих не стал заслушивать речь Вейербера, он побоялся забыть то, о чем поведал ему глашатай. Вместо этого, карлик побежал в харчевню доваривать свой суп, и, помешивая содерживое кастрюли, он приговаривал: "Плохо ли, хорошо ли, прочь сомнения, отнимающие силы у убеждений. Моя твердость -- моя мощь, она заставит работать все как я хочу".
Как заклинание прозвучал шепот карлика над кастрюлей, и трехлопастная свастика на ее дне замерцала голубым свечением.
