— Дважды рождённые... — его голос скрипел, как ржавые шестерни. — Молния, что не боится оков, и Вода, ищущая исток. Десятый ждал вас.
Павлин нервно переминался с ноги на ногу. Виктор сжал рукоять своего бо, ощущая под пальцами шероховатость обмотки и холодок серебряных прожилок. В воздухе витал запах остывшего металла, воска и чего-то древнего, похожего на пыль с могильных плит.
Слепой пророк внезапно сделал резкое движение, его рука рванулась к Виктору. Костлявые пальцы замерли в сантиметре от его очков. Тени на стенах повторили жест, вытянувшись к нему угрожающими щупальцами.
— Ты носишь клетку на глазах, Победитель Бури. Но истинное зрение — здесь. — Он постучал костяшками по своей слепой повязке.
Павлин наклонился, его шёпот был едва слышен:
— В близорукости? Или... в чём-то посерьёзнее?
Пророк резко обернулся к нему, будто уловил сам звук дыхания.
— А ты ищешь того, кто бросил тебя в реку забвения. Он оставил не тебя — он бежал от себя.
Павлин отшатнулся, будто от удара. Пророк не дал ему опомниться. Он провёл ладонью над алтарём, и пространство вспыхнуло голубой голограммой: десять силуэтов вокруг карты Фидерума. Один из них треснул и рассыпался в прах.
— Он хотел сжечь метки, чтобы магия стала дыханием, а не цепью. Но Агора стёрла его имя... как сотрёт и ваши.
Виктор, отводя взгляд от голограммы, вгляделся в фрески. Лицо Нэуна было тщательно замазано, а у Десятого — вырезано, оставлено лишь шероховатое, пустое пятно.
Павлин невольно коснулся медальона в кармане. Металл жёг холодом. Внутри него на миг проплыло видение: клетка, и в ней — бьющийся в немом крике силуэт.
— Если он мёртв, зачем всё это? — голос Павлина дрогнул. — Культы, ритуалы... Игра в прятки с Легионом?
Пророк усмехнулся — сухой, трескучий звук.
— Смерть — лишь дверь. Его дух — в воздухе, что мы вдыхаем, в воде, что течёт в жилах города. Но чтобы услышать его... нужно пройти обряд. Испытание.
Павлин закатил глаза и громко, на весь храм, вздохнул:
— Вот именно. Ну конечно, куда же без испытаний. Я так и знал. Только мы из одного кошмара в сознании выбрались, как уже готов следующий аттракцион. Никакого отдыха.
Пророк повернул к нему своё слепое лицо, и Павлин будто через повязку увидел, как в его пустых глазницах сузились мерцающие звёзды.
— Отдых — удел тех, кто смирился с клеткой. Ты хочешь узнать его? Хочешь вырваться? Плата за правду — часть тебя самого. — Он указал на серебряную чашу на алтаре. Тени на стенах зашевелились, складываясь в дрожащие слова: «Имя — клетка. Буква — ключ».
Виктор резко отстранил Павлина за спину. В его глазах мелькнули знакомые искры.
— Вы говорите как фанатик, забывший, что такое реальность. Что за испытание? И что будет, если мы откажемся? — его голос прозвучал твёрдо, заглушая внутреннюю тревогу.
Пророк медленно, почти церемониально, срывает повязку. Пустые глазницы мерцали.
— Вы уже в ловушке, дитя. Легион видел ваши лица в тоннелях. Хиит уже шепчет ваши имена ДАРИТЕЛЮ... Но став Тенистыми, вы станете призраками для их системы. На какое-то время.
За спиной у Виктора раздался тихий, зловещий звон. Культисты, приведшие их, молча сомкнули ряды, перекрывая выход. В их руках блеснули изогнутые клинки. Один из них, тот что повыше, сделал шаг вперёд, и его тень накрыла Павлина.
Сердце Виктора заколотилось чаще. Он обменялся с Павлином быстрым взглядом. В глазах друга он прочитал то же самое: отступать некуда. Выбора нет. Виктор сделал шаг вперёд, к алтарю, его голос прозвучал чётко, разрезая гнетущую тишину:
— Ладно. Хватит угроз. Мы прошли пол-Нищура, чтобы найти это зеркало. Если ваше «испытание» — единственный «ключ», то у нас нет выбора. Мы готовы.
Лицо пророка исказилось подобием улыбки. Его зубы были чёрными, словно обугленные микросхемы.
— Правда режет больнее клинка. Но лишь кровь лживых букв откроет вам глаза...
Он широко развёл руки, и храм огласил низкий, набатный гул. Культисты начали петь — их голоса сливались в единый, пронизывающий хор, выкрикивающий одно слово:
— ЖЕРТВУЙ! ЖЕРТВУЙ! ЖЕРТВУЙ!
Но вдруг пророк сделал невидимый жест и культисты замолчали. Их пение сменилось шёпотом, который, казалось, исходил от самих стен. Пророк сделал шаг к алтарю и протянул над серебряной чашей костлявую, иссечённую странными символами руку. Повязка на его глазах внезапно вспыхнула тусклым багровым светом.
Жидкость в чаше — густая, с металлическим отблеском — вздыбилась, заклубилась и медленно поднялась в воздух, образуя пульсирующий, идеально круглый шар. От него исходил мерзкий запах — смесь ржавчины, горелого металла и чего-то сладковато-гнилостного, отчего сводило желудок.
— Это кровь паразитов, — проскрипел Пророк, и его голос будто исходил от самого шара, — что пожирают ложь Агоры изнутри. Они точат опоры мира. Их сущность вскроет и вашу.
Павлин непроизвольно сморщился, отшатнувшись от зловония.
— Надеюсь, они их хотя бы поджарили, — прошептал он Виктору, пытаясь скрыть дрожь в голосе за привычной бравадой. — Сырая ртуть — не мой стиль. Я больше по суши-барам.
Виктор же не отреагировал. Его взгляд был прикован к шару. Он чувствовал, как его собственная метка на запястье, та самая, чью природу он научился обманывать, отозвалась на эту субстанцию тупой, ноющей болью. Пророк плавным движением руки разделил шар на две равные части. Каждая из них зависла в воздухе, а затем медленно, словно тягучая смола, стекала в две меньшие чаши, стоявшие по краям алтаря. Там жидкость застыла, превратившись в густые, мерцающие странным внутренним светом чернила.
— Имя — клетка, что держит ваш дух в плену у системы. Буква — ключ, что может отпереть дверь. Но ключ нужно выковать из собственной воли. Возьмите перья.
Сбоку от алтаря лежали два предмета. Это были не перья птиц, а нечто иное — длинные, заострённые шипы, отлитые из тусклого вулканического стекла. Их кончики были невероятно остры.
Виктор молча, с ледяным спокойствием, которого он сам в себе не ощущал, взял один из шипов. Металл был ледяным и… живым. Он едва уловимо вибрировал у него в пальцах, словно спящее насекомое. Павлин, поморщившись, взял второй.
— Теперь, — голос Пророка стал тише, но от этого лишь зловещее, — напишите своё полное имя. На этих свитках. — Он указал на два свертка из бледной, почти прозрачной кожи, лежавшие перед чашами с чернилами. — Каждая буква должна быть выжжена вашей волей. Боль… поможет вам сконцентрироваться.
Виктор обмакнул обсидиановый шип в серебристую жидкость. Чернила зашипели, словно кислота. Он наклонился над свитком. Его разум, всегда такой острый и аналитичный, отчаянно пытался найти логику, лазейку, обман. Но здесь и сейчас оставалось только подчиниться.
Он начал писать. Кончик шипа касался кожи, и буквы не писались, а выжигались, дымились, испуская тот же тошнотворный запах. Боль действительно была — острая, жгучая, будто он выжигал имя не на пергаменте, а на собственной плоти. Но это была не просто физическая боль. С каждой буквой в его сознании всплывали обрывки воспоминаний, связанных с этим именем. Первый урок матери: «Виктор, сосредоточься!». Укоризненный взгляд отца: «Виктор, будь осторожен…». Насмешки Евгения: «Ну что, Таранис, опять один?».
Он выводил буквы с хирургической точностью, заставляя дрожащую руку подчиняться. «В-И-К-Т-О-Р…» И когда он дописал последнюю букву фамилии — «С», произошло нечто.
Имя на пергаменте вспыхнуло ослепительно-белым светом, озарив тусклый храм. На миг, на одно короткое мгновение, буквы исказились, перестроились, сложившись в другую надпись, которая проступила сквозь дымящуюся плоть свитка: «ПОБЕДИТЕЛЬ БУРИ».
Свет погас. Имя снова стало просто дымящимися белыми буквами.
Почерк — отражение души? — промелькнуло в голове Виктора.Какая глупость. Но если это цена за правду… значит, я её заплачу.
Рядом с ним Павлин ковырял пергамент кончиком шипа, с трудом справляясь с дрожью в руках. Его буквы получались неровными, пляшущими, с кляксами, которые шипели и разъедали кожу. От него валил пар.
— Чёрт, пророк, оно жжётся как адское пламя! — сквозь стиснутые зубы вырвалось у него.
— Кровь истины требует точности, — безжалостно ответил слепой. — А боль — лучший учитель каллиграфии для тех, кто привык скользить по поверхности.
Наконец, оба имени были выжжены. Виктор — идеально ровное, как печатный шрифт. Павлин — нервное, угловатое, но завершённое.
— Теперь, — Пророк вознёс руки, — предложите её Десятому! Скажите: «Десятый, прими мою букву, я стану тенью твоей воли!»
Виктор и Павлин, почти одновременно, бросили свои свитки в центральную чашу на алтаре.
Тишину разорвал оглушительный шипящий вопль. Чаша полыхнула столбом чёрного пламя, которое не испускало жара, лишь леденящий холод. Дым поднялся кверху не клубами, а двумя идеально ровными спиралями. Они кружились, переплетались друг с другом, и вдруг из каждой спирали вырвалась по одной букве — яркой, пламенеющей, как раскалённый добела метал.
Из дыма, что поднимался от свитка Виктора, выпорхнула буква «К».
Из дыма Павлина — буква «Л».
Они зависли в воздухе на секунду, ослепительно сияя, а затем рванулись к самому большому зеркалу в дальнем конце зала. С лёгким, хрустальным звоном обе буквы врезались в его поверхность и растворились, оставив после себя две тонкие, идеально прямые трещины. Трещины пересеклись, сформировав в центре зеркала призрачное, светящееся число — X.
И в этот миг всё изменилось.
Синие кристаллы в канделябрах погасли, погрузив зал в кромешную тьму. Но лишь на мгновение. Сотни зеркал, окружавших зал, вспыхнули ослепительно-белым светом. Их поверхность заколебалась, стала жидкой и тягучей, как ртуть.
Воздух наполнился сладковатым, дурманящим запахом, от которого кружилась голова и накатывала волна ложной, блаженной эйфории. Шёпот Пророка прозвучал прямо в их сознании, обходя уши:
— Они пришли… за платой. Не дайте им украсть то, что принадлежит Десятому! Ваша воля — ваш щит!
Из каждого зеркала стало что-то вытекать. Тени. Но не те, Шепчущие, бесформенные ужасы из тоннелей. Эти были иными — они были зеркальными. Их тела состояли из мерцающей, переливающейся поверхности, искажавшей и отражающей всё вокруг. Они двигались бесшумно, скользя по полу, и от них исходил тот самый сладкий запах забвения.
И самое ужасное — в каждом из них Виктор и Павлин видели себя. Но не настоящих. А таких, какими они могли бы быть. Счастливых. Признанных. Сильных. Без страхов и сомнений.
Одним из первых зеркальных теней, что отделилась от стены и устремилась к Виктору, была его собственная версия в мантии члена Агоры Девяти, с лицом, полным холодного, безраздельного величия. Она протягивала к нему руку, и в её ладони пульсировала могущественная, послушная магия.
— Зачем бороться? — прошептала тень его голосом, но в нём не было его интонаций, лишь металлический скрежет. — Прими порядок. Стань частью системы. Ты будешь защищён. Ты будешь могущественен. Ты будешь… совершенен.
Сердце Виктора заколотилось. Это было то, чего он так подсознательно желал? Признания? Силы, которую бы уважали, а не боялись? Он видел, как его мать смотрела бы на такого сына с гордостью. Отец перестал бы тревожиться. Евгений склонил бы голову.
Искушение было оглушительным. Он едва не сделал шаг навстречу.
Но его взгляд упал на отражение в щитовидной пластине на его руке. Он увидел не уверенного адепта Агоры, а самого себя — испуганного, с искрами чёрной молнии, прыгающими между пальцев. Настоящего.
— Нет! — рывком отбросил он тень концом своего бо. Серебряные прожилки на шесте вспыхнули голубоватым светом, и тень с шипением отпрянула, её идеальная форма исказилась и поплыла. — Я не хочу твоего совершенства! Оно сломано! Опять эти фокусы с сознанием!
Рядом Павлин столкнулся со своим кошмаром. Из другого зеркала на него смотрел мужчина в форме высокопоставленного Легионера, с холодными, суровыми глазами и орденами на груди. Это был он, но старше, сильнее, и абсолютно пустой внутри.
— Сын, — сказала тень голосом, в котором не было ни капли тепла. — Ты наконец-то принял реальность. Законы сильны. Порядок — всё. Чувства — слабость. Оставь свои детские грёзы о побеге. Твоё место — здесь, служить системе, как и я.
Павлину перехватило дыхание. Отец? Это был он? Тот, кого он никогда не знал и всегда бессознательно искал? И этот человек… отвергал его? Отвергал саму его суть, его мечты?
— Нет… — прошептал Павлин, отступая. Его серебряные кастеты сжались на руках, но воля к бою таяла на глазах. — Это не ты… Ты не мог бы…
— Я — это то, кем ты станешь, если продолжишь искать одобрения тех, кто тебя бросил, — безжалостно парировала тень. — Прекрати бороться. Смирись.
Павлин замер, парализованный горем и страхом. Тень протянула руку, чтобы коснуться его лица, и в её пальцах уже мерцала ледяная мощь магии воды, обращённая в оружие подавления.
Удар пришёл сбоку. Виктор, отбившись от своей тени, увидел опасность. Его шест со свистом рассек воздух и врезался в зеркальную форму, заставив её рассыпаться на тысячи осколков с пронзительным хрустальным звоном.
— Держись, Пав! — крикнул Виктор, отталкивая друга за спину. — Это не твой отец! Это не реальность! Это просто отражение твоего страха!
— А разве страх — не часть реальности? — раздался рядом голос Пророка. Он не двигался, стоя у алтаря, наблюдая за их борьбой своими слепыми глазницами. — Примите его! Отриньте его! Но пройдите через него! Они хотят ваших букв! Не дайте им!
Битва стала хаотичной. Зеркальные тени наступали со всех сторон, принимая обличья их самых сокровенных желаний и самых глубоких кошмаров. Виктор видел себя великим учёным, признанным Агорой, но продавшим душу за знания. Видел себя изгнанником, которого все боятся и ненавидят. Павлин видел себя свободным путешественником, покинувшим Фидерум, но бесконечно одиноким. Видел себя заурядным жителем Нищура, смирившимся со своей участью.
Они отбивались. Виктор использовал бо, его удары, отточенные у Камико, были точны и быстры. Серебро оставляло на телах теней долго заживающие, дымящиеся раны. Павлин сражался водяными кнутами, в которые он вплел серебряную пыль, и его удары заставляли тени вязнуть и терять форму.
Но тени были бесконечны. Они рождались из зеркал снова и снова. Силы претендентов были на исходе. Сладкий запах дурмана заполнял лёгкие, туманя разум, шепча о сдаче, о лёгком пути.
— Я… не могу больше… — выдохнул Павлин, падая на одно колено. Его водяные кнуты ослабели и расплескались по полу.
Виктор стоял над ним, его шест вращался, создавая серебряный барьер, но он тоже выдыхался. Он видел, как к Павлину тянется очередная тень — на этот раз в образе его матери-Легионера, с лицом, искажённым разочарованием.
И тогда Виктор понял. Они сражались не с тенями. Они сражались с собой. Своими «хочу» и «боюсь». И против этого не было физического оружия.
Он закрыл глаза, игнорируя боль, усталость, дурман. Он отключил всё. И вспомнил уроки Громова. Не контроль над молнией. Контроль над собой. Над своей сущностью. Он чувствовал, как его внутренняя энергия, та, что была глубже метки, отзывается на зов… чего-то ещё. На число «10», светящееся в зеркале. На память о Десятом, который хотел сжечь все метки.
Он не стал выпускать молнию. Он выпустил… волю. Ощущение собственного «Я». Чистое, несгибаемое, голое намерение существовать не так, как от него ждут.
— НЕТ! — это был не крик, а тихий, но тотальный повелительный шёпот, который, однако, заглушил всё — и шипение теней, и шёпот Пророка, и собственное бешено колотящееся сердце.
Вокруг него на мгновение воцарилась абсолютная тишина. И тьма.
А потом все зеркала в зале разом — все до единого — звонко треснули. Паутина трещин поползла по их поверхности. Зеркальные тени застыли, завизжали на низкой частоте и рассыпались в мелкую, безвредную пыль.
Свет в канделябрах вернулся. Сладкий запах исчез, сменившись привычным запахом пыли и древнего камня.
Тишина, наступившая после завершения ритуала «Жертвы Имени», была оглушительной. Лишь прерывистое, хриплое дыхание Павлина нарушало эту безмолвную пустоту. Виктор опустил шест, его руки дрожали от перенапряжения, а в висках стучало. Он чувствовал себя вывернутым наизнанку, будто каждый его страх и каждое желание вытащили наружу, осмотрели и бросили к его ногам.
Из темноты у алтаря медленно выступила фигура Пророка. Его слепая повязка теперь была просто куском грязной ткани, но казалось, он видит их лучше, чем когда-либо.
— Десятый не ошибся, избрав вас достойными, — его скрипучий голос прозвучал почти с теплотой, что было пугающе. — Вы прошли через собственное отражение и не сломались. Теперь вы — осколки Десятого. Чем больше букв отдадите… тем ближе к нему станете.
Павлин, всё ещё опираясь на колено, с трудом поднял голову. Его лицо было бледным, а глаза затуманенными от пережитого ужаса.
— Подожди... — его голос сорвался на хрип. — Вы сказали — он избрал нас. Как мертвец может выбирать?
Его рука непроизвольно потянулась к карману, к медальону. Пальцы коснулись холодного металла, и он дёрнулся — медальон жёгся сейчас как лёд, обжигающий холодом, и от него вверх по руке бежали мурашки.
Пророк лишь усмехнулся — сухим, беззвучным смешком, но ничего не ответил.
Вместо него из глубокой тени у одной из треснувших колонн вышла другая фигура. Она двигалась бесшумно, её поступь была лёгкой и уверенной. На её лице была та самая необычная маска, испещрённая трещинами, сходящимися в подобие сломанной десятиконечной звезды.
Она остановилась перед ними, её серебряные глаза, видимые сквозь прорези, горели интенсивным, почти лихорадочным светом. Затем медленным, обдуманным движением она подняла руки сняла её. Маска упала на каменный пол, отскочила и замерла, уставившись в пустоту.
Под ней оказалось лицо, которое они знали. Бледное, с тонкими чертами, обрамлёнными светлыми волосами. Серебряные глаза горели теперь без преград, а на левом виске шрам в форме спирали пульсировал мягким, фосфоресцирующим светом, словно под кожей билась крошечная голубая молния.
— Соня?.. — имя сорвалось с губ Виктора шёпотом, полным неверия. Он видел её каждый день в классе. Тихую, замкнутую девушку с блокнотом для эскизов, которую все звали «Кисть». Мага мыслей.
— С__я, — поправил его Пророк.
Соня не улыбнулась. Её взгляд был серьёзен и невероятно стар для её лет.
— Это я подложила тебе свиток в библиотеке, — её голос был тихим, но абсолютно чётким, без тени сомнения. — Это я нарисовала надпись в переулке. И это я, — она посмотрела на Павлина, — по велению его воли, дала тебе медальон на карнавале. Десятый счёл вас достойными. Он указал на вас. А я… я лишь его инструмент.
Она сделала паузу, позволяя им осознать масштаб заговора, который длился всё это время.
— Он… твой родственник? — догадался Виктор, его взгляд прикован к пульсирующему шраму.
— Прадед. Его кровь течёт во мне. Его мысли… его память… его боль. Иногда они говорят через меня. — Она коснулась пальцами шрама. — Этот шрам — не рана. Это дверь. И она никогда не закрывается до конца.
Павлин смотрел на неё, на медальон в своей руке, на Пророка. Кусочки пазла с грохотом вставали на свои места, формируя картину, которая была одновременно и ошеломляющей, и пугающе логичной. Они не нашли этот культ. Культ, через свою последнюю наследницу, выбрал их.
Тишина после откровений Сони висела в воздухе гуще храмовой пыли. Казалось, сами стены впитывали шок и неверие, исходившие от Виктора и Павлина. Они стояли, пытаясь переварить мысль о том, что всё их «самостоятельное» путешествие с самого начала было чьим-то тщательно продуманным замыслом.
Слепой Пророк нарушил молчание, развернувшись и скользнув вглубь зала, словно тень. Его движение было приглашением, почти приказом. «Тенистые», почти на автомате, последовали за ним, всё ещё находясь во власти ошеломления.
Он привёл их к дальней стене, скрытой за тяжёлым, неподвижным занавесом, сплетённым из ржавых цепей. Пальцы Пророка, иссечённые таинственными символами, скользнули по холодному, бугристому металлу, нащупывая невидимую защёлку. Раздался резкий, сухой щелчок, и цепи с оглушительным лязгом, эхом прокатившимся под сводами, рухнули на каменный пол, поднимая облачко древней пыли.
За ними открылась глубокая ниша. И в ней — оно.
Серебряное зеркало с Девятиконечной Звездой. Наконец-то. Его поверхность была матовой, мутной, не отражающей ничего, кроме клубящихся дымчатых теней, будто оно было заполнено туманом. Но по краям, словно живые змеи, змеились трещины, и в них пульсировала, переливаясь, странная субстанция, похожая на сгущённый, жидкий свет.
— Прикоснитесь… — проскрипел Пророк, и его шёпот показался им самым громким звуком в мире. — И увидите правду, которую Агора заточила в самые забытые тоннели памяти.
Павлин замер, не решаясь протянуть руку. Его взгляд метнулся к Виктору, ища поддержки или запрета. Но Виктор, стиснув зубы до хруста, уже делал шаг вперёд. Его лицо было бледным, но решительным. Он не прошёл через всё это, чтобы остановиться сейчас. Кончики его пальцев дрогнули и коснулись холодной, почти живой поверхности.
Зеркало вздыбилось. Не стекло, а сама реальность перед ними задрожала и поплыла. Синие кристаллы погасли, храм исчез, и их с силой рвануло в водоворот света и теней. Они не смотрели на видение со стороны — они оказались внутри него, призрачными свидетелями в роскошном кабинете, заваленном свитками.
Воздух здесь пахло старым пергаментом, воском и гневом.
Прямо перед ними, разделённые лишь невидимой гранью времени, стояли два Нэуна в идентичных мантиях. Их лица были почти одинаковы, но лишь почти. У одного — настоящего — у глаз залегли лучики морщин, а в взгляде горели ярость и отчаяние праведника.
— Ты предал нас! Предал всех! — его голос гремел, заставляя вибрировать воздух в лёгких у Виктора и Павлина. — Метки — это не защита, это контроль! Цепь на каждом горле! Десятый пропал!
Его брат-близнец был его ледяным отражением. Лицо — гладкое, холодная, отполированная маска. В его глазах не было ни капли сомнения, лишь стальная уверенность.
— Фидерум не выживет без порядка. Без абсолютного повиновения, — его голос скрипел, как затвор у темницы. — Прости, брат.
И тогда Виктор заметил деталь, крошечную, но ужасающую разницу, которую он никогда не видел на официальных портретах: у нынешнего Нэуна не было старого, тонкого шрама над левой бровью. Они близнецы, но не одинаковые.
Рука самозванца метнулась в складки мантии, и на свет блеснуло лезвие кинжала, испещрённое теневой магией. Движение было резким, точным и лишённым всякой жалости.
Алый фонтан хлынул на разложенную на столе карту Фидерума, заливая район Нищура. Кровь не растекалась, а впитывалась в пергамент, превращаясь в огромную, пульсирующую трещину. Она ожила, с треском поползла по полу, угрожая разломить мир пополам.
И тут видение схлопнулось. Их выбросило обратно в реальность. Они снова стояли в полумраке храма, перед молчаливым зеркалом, а в ушах ещё стоял оглушительный гнев и тишина после предательства.
Павлин отшатнулся, будто от физического удара. Он давился словами, пытаясь вытолкнуть их из пересохшего горла.
— Братья… Близнецы! Настоящий Нэун… он хотел освободить людей? А его собственный… его убил?!
Виктор, всё ещё чувствуя на своей коже отблеск того кинжала, выдохнул:
— Он всегда был его тенью… а теперь тень заняла место света.
Пророк, тем временем, с каменным лицом чистил ритуальную чашу после их испытания. Его пустые глазницы, казалось, сверлили их насквозь.
— Нынешний Нэун — плоть от плоти того, кого он предал. Агора предпочла его, потому что он верит не в людей, а в железный порядок. Это зеркало… единственное доказательство этого братоубийства.
Павлин сжал в кармане медальон, металл впивался в ладонь.
— Значит… если мы принесём ему это зеркало… он его просто разобьёт. И правда исчезнет навсегда.
— А если оставим здесь, — резко прервал его Виктор, — то что? Культ будет использовать его для чего? Для бунта? Пропаганды? Мы видели, к чему приводят ваши «истины» — к зеркальным кошмарам!
Пророк издал звук, похожий на смех — сухой, скрипучий, словно несмазанные шестерёнки.
— Зеркало — не оружие, дитя. Это свидетель. Оно хранит не только прошлое… но и отголоски будущего. Десятый видел, как метки превратят Фидерум в идеальную, мёртвую тюрьму. Выбор за вами: продолжить служить системе, построенной на лжи… или стать тенью, которая однажды её сокрушит.
Павлин посмотрел на свою руку, где всего час назад было выжжено его имя. Теперь буква «Л» исчезла, будто её и не было. Цена правды.
— Я не хочу быть пешкой. Ни в его руках, — он кивнул в сторону, где было видение, — ни в ваших. Если Нэун-самозванец лжёт… мы не можем ему слепо служить.
Виктор снял очки и медленно, почти механически, начал протирать линзы. Стекло было мутным, запотевшим от адского холода зеркала, и его собственное видение будущего казалось таким же туманным.
— Но если мы откажемся выполнить его задание, то можем навсегда потерять шанс попасть в Мидир. Все наши старания… «Энциклопедия»… всё к чёрту.
Павлин с силой ударил кулаком по холодной стене, сдержанный гнев наконец прорвался наружу.
— Чёрт! Значит, мы просто играем в шахматы со слепыми, которые знают расположение всех фигур!
Виктор замер, а затем резко надел очки обратно. Линзы были чистыми. Решение — принятым.
— Оставляем зеркало здесь. Пока что. Не нужно бросать вызов Агоре в лоб. Мы попробуем пробиться в Мидир через другие задания. У Осмира и Хиит.
Они молча вышли из храма, оставив за спиной мерцающее зеркало и невысказанные угрозы. Давящая тяжесть тоннелей показалась им почти уютной после храмовой метафизической пытки. Нехорошие, обрывчатые мысли больно стучали в висках Виктора, складываясь в тревожные узоры.
Павлин, поёживаясь, шёл рядом и тихо, так, чтобы даже стены не услышали, прошептал:
— Вик… а если он узнает? Нэун?
Виктор поднял голову. Где-то высоко-высоко, сквозь толщи грунта и ржавого металла, тускло светился гигантский купол «Воздушного Сердца».
— Давай стремиться к тому, чтобы он не узнал, — тихо, но твёрдо ответил он.
Тени за их спинами, отбрасываемые синими кристаллами, на миг слились воедино, сформировав на мгновение чёткую, огромную десятиконечную звезду. И где-то в самой глубине лабиринта, в сердце забытых тоннелей, эхом отозвался низкий, безжизненный мужской голос, которого они не могли слышать:
«Истина… всегда требует жертв».
Хотите поддержать автора? Поставьте лайк книге на АТ
