Молодая женщина, вся промокшая насквозь. Капли дождя стекали с темных, выбившихся из-под простенькой шляпки прядей на бледное, искаженное страхом лицо. Платье ее, хоть и сшитое из добротной шерсти, было явно не первой свежести и сильно поношено на локтях. Но в широко раскрытых глазах, цвета спелой сердцевины дуба, горело отчаяние дикого зверя, попавшего в капкан.
— Арсений Игоревич? — выдохнула она, не дожидаясь приглашения и делая шаг вперед. Голос ее, мелодичный, но сорванный от волнения, нарушил тишину кабинета. — Ради Бога, вы должны мне помочь! Его нет уже трое суток!
Разумовский медленно, без суеты, повернул к ней голову. Хандра не ушла, но в его взгляде появилась первая живая искра — интерес. Он ненавидел, когда ему мешали, но обожал, когда что-то нарушало предсказуемый ход вещей.
— Успокойтесь, сударыня, — его голос, низкий и ровный, действовал как бальзам. — Степан, принесите гостье стул и сухое полотенце. И налейте чаю. Горячего. Вы промокли. Простуда — плохой спутник для решительных действий.
Пока Степан суетился, женщина, представившаяся Анной Львовной, сжав в комок платок, рассказала свою историю. Ее жених, Павел Щербатов, молодой, подающий надежды архитектор, пропал. Он работал над обмерами и составлением новых планов Сухаревой башни.
— Он был в восторге от этой работы, — голос Анны дрогнул. — Говорил, что каждый камень там пропитан историей. А три дня назад... прибежал ко мне взволнованный, с сияющими глазами. Сказал, что совершил открытие! Нашел в нише в стене, за обломанным кирпичом, старый ларец. А в нем — чертежи. Не просто архитектурные планы. Сложнейшие инженерные расчеты, механизмы... Он называл это «ключом Брюса».
Разумовский поднял бровь. Легенды о «колдуне с Сухаревой башни» были известны каждому московскому обывателю.
— Мистика? — с легкой насмешкой спросил он.
— Нет-нет! — горячо воскликнула Анна. — Павел был практиком. Он говорил, что это чертеж какого-то невероятного навигационного или астрономического инструмента. Точности невиданной! Он сказал... — она замолчала, подбирая слова. — Сказал, что эта находка может вернуть России славу великих изобретателей, затмить самые современные европейские разработки.
— И что же он сделал с этим открытием? — мягко спросил Разумовский, уже мысленно рисуя карту возможных последствий.
— Он... он был наивен, — в голосе Анны послышалась горечь. — Решил, что должен рассказать все своему покровителю, действительному статскому советнику Платону Петровичу Черкасову. Тот курирует работы в башне, он известен своей близостью к научным кругам. Павел верил, что Черкасов поможет ему представить чертежи в Императорское общество... Он ушел к нему вечером и не вернулся.
Анна Львовна умолкла, смотря на Разумовского с мольбой. Степан поставил перед ней горячую чашку, но она не обратила на нее внимания.
Хандра в кабинете рассеялась окончательно. Ее место заняло привычное, острое любопытство. Перед мысленным взором Разумовского уже стояли фигуры: восторженный гений-архитектор и умудренный опытом, влиятельный чиновник. Слишком знакомый расклад. Патриотический порыв одного и амбиции другого.
Арсений Игоревич перестал перебирать пятак. Монета замерла в его ладони, холодная и твердая.
— Анна Львовна, — сказал он, поднимаясь с кресла. В его глазах уже горел изумрудный огонь, который появлялся лишь тогда, когда ниточка дела была найдена. — Вашу историю я выслушал. Дело представляется мне... занятным. Будьте любезны, повторите все еще раз, не упуская ни единой детали. Особенно о визите к господину Черкасову.
Он подошел к столу, достал лист чистой бумаги и приготовил перо. Первое дело, прохладного октября 1825 года, Арсения Разумовского начиналось. После подробного рассказа прекрасной особы, он и Степан направились познакомится поближе с Павлом.
Сухарева башня вздымалась в блеклое московское небо угрюмым, несокрушимым исполином. Ее ярусы, напоминавшие то ли крепость, то ли голландскую ратушу, отбрасывали на окрестные переулки длинную, холодную тень. Стоя у подножия, Арсений Игоревич на мгновение ощутил груз столетий — здесь время текло иначе, густело, как старый мед. Степан, шедший чуть позади с массивным фонарем, кряхнул:
— Место, что говорить, мрачноватое, Арсений Игоревич. Говорят, призрак самого Брюса по ночам здесь прогуливается, поскрипывает своими механизмами.
— Призраки, Степан, обычно боятся сквозняков и сырости не меньше нашего, — сухо парировал Разумовский, толкая тяжелую дубовую дверь. — А нам нужны не духи, а факты. И они, как правило, не скрипят.
Внутри пахло пылью, старым деревом и холодным камнем. Воздух был неподвижен и спертым. Их шаги гулко отдавались в пустых, заставленных лесами сводчатых залах. Сторож, сухопарый старик с глазами, выцветшими от времени, повел их по витой каменной лестнице наверх, в комнату, отведенную под кабинет архитектора.
— Здесь барин Щербатов трудился, — проскрипел он, крестясь на темный угол. — Последние дни сам не свой был, все что-то бормотал... Будто колдун его замутил.
Разумовский пропустил суеверия мимо ушей. Его взгляд, уже острый и собранный, скользнул по помещению, выискивая малейший диссонанс в хаосе творческого беспорядка.
Комната была завалена свитками чертежей, книгами по архитектуре и навигации, образцами камня. Но беспорядок этот был обманчив. Разумовский сразу отметил первую улику: ящик стола был выдвинут, папки и бумаги на столе лежали в явной неестественной тесноте, будто кто-то крупно и торопливо рылся в них, а затем попытался кое-как вернуть все на место.
— Ищем не то, что есть, Степан, а то, чего нет, — тихо произнес Арсений Игоревич, подходя к столу. — Ищи то чего не хватает.
Он надел перчатки. Его пальцы, легкие и точные, начали просеивать хаос. Под грудой исписанной кальки он нашел то, что искал. Небольшой, надорванный клочок тонкой бумаги, на котором угадывалась часть изящного, непохожего на обычные архитектурные планы чертежа. Сложное переплетение шестерен, дуг, непонятные числовые расчеты на латыни. «Ключ Брюса»? Не мистика. Голая, гениальная инженерия.
— Смотри-ка, — наклонился Степан, указывая толстым пальцем на пол возле ножки стула.
На сером камне, почти незаметно, лежали две третьи улики. Первая — крошечный осколок стекла от пенсне с обломанной дужкой. Вторая — едва заметное малиновое пятнышко, засохшая капля какого-то лака. Разумовский аккуратно подцепил осколки и принюхался к пятну.
— Дорогой французский фиксатив для усов и волос, — заключил он. — «Тип-Топ» или что-то в этом роде. Павел Щербатов, судя по рассказам его невесты, молодой человек скромного достатка. Он вряд ли пользовался такой парфюмерией. И очков, — Разумовский бросил взгляд на найденный осколок, — не носил.
Он выпрямился, окидывая комнату последним оценивающим взглядом. Картина вырисовывалась четко и ясно.
— Здесь был не призрак, Степан. Здесь был живой человек. Сильный, нервный, спешащий. Он вломился сюда, искал что-то конкретное — те чертежи. Перерыл все, нашел то, что искал, и ушел, прихватив с собой всю папку с основными работами Павла, чтобы скрыть, что именно ему было нужно. А в спешке обронил это, — Арсений Игоревич показал на осколки. — И оставил след своего тревожного, но дорогого туалета.
— Значит, похитили? — мрачно спросил Степан.
— Значит, украли, — поправил его Разумовский. — Украли не человека, а идею. Чертеж. Плод ума. И теперь этот плод кто-то очень хочет присвоить. Все гораздо прозаичнее и подлее, чем призраки, Степан. Мистика кончилась. Начинается охота на вора.
Они направились к главному и на данный момент единственному подозреваемому.
Особняк действительного статского советника Платона Петровича Черкасова поражал не столько размерами, сколько нарочитой, кричащей роскошью. Казалось, хозяин скупил все, что было самым дорогим и модным в московских лавках, и сгрудил в этих комнатах без всякого вкуса и смысла. Золоченая лепнина, тяжелые бархатные портьеры цвета спелой вишни, массивная мебель из красного дерева, начищенная до ослепительного блеска — все это должно было свидетельствовать о достатке, а на деле лишь кричало о тщетной попытке купить себе вес в обществе.
Кабинет Черкасова был таким же: дубовый письменный стол, уставленный дорогими безделушками, портрет государя в золоченой раме, ковер с вычурным восточным узором. В воздухе густо стоял запах дорогого табака и все того же навязчивого лака для волос.
Сам хозяин кабинета поднялся навстречу гостю с видом озабоченного и крайне занятого человека. Платон Петрович Черкасов, мужчина лет пятидесяти, был тщательно выбрит, напомажен и одет в отлично сшитый, но слишком яркий для чиновника его ранга сюртук. Его лицо, полное и холеное, с тщательно подстриженными бачками, пыталось выражать соболезнующую участливость, но холодные, умные и невероятно внимательные глаза выдали настороженность еще до того, как он раскрыл рот.
— Арсений Игоревич? Разумовский? — произнес он, указывая на кресло напротив стола. Голос у него был низкий, бархатный, поставленный — видимо, долгими тренировками перед зеркалом. — Мне доложили. Ужасное происшествие с молодым Щербатовым! Я сам вне себя. Такая надежда нашей архитектуры, такой талант! Я сделал все, что мог, — немедленно оповестил полицию, навел справки...
Разумовский сел, приняв непринужденную позу, но его глаза, как буравчики, впивались в собеседника, считывая каждую мелочь, он заметил потрепанный учебник по механике, который совершенно не вписывался в эту нелепую роскошь.
— Вы были, кажется, последним, кто видел Павла Алексеевича в тот вечер? — мягко начал Арсений Игоревич.
— Да, именно так! — Черкасов всплеснул руками, изображая искреннее потрясение, но его взгляд на мгновение уперся в перстень на собственном пальце, будто проверяя, хорошо ли он блестит. — Он прибежал ко мне взволнованный, говорил что-то бессвязное о какой-то находке в башне... Чертежи, расчеты Брюса, представляете? Но я, признаться, не придал этому значения. Юношеская восторженность, игра воображения! Я уговаривал его успокоиться, лечь спать. Он ушел, и больше... О, горе!
Рассказ был гладким, но слишком заученным. Он путался в деталях: то Павел был «в возбуждении», то «подавлен»; то Черкасов «не придал значения», то «сразу понял всю важность». Эта неровность, эта игра в искренность были для Разумовского красноречивее любых слов.
— Понимаете, Арсений Игоревич, — Черкасов понизил голос, переходя от участливости к отеческому покровительству, — дело крайне деликатное. Сухарева башня — объект казенный, чертежи — собственность государства. Слишком активное... ммм... частное расследование может навредить репутации всех причастных. И вашей в том числе.
Он откинулся на спинку кресла, сделав паузу для внушения.
— Я ценю вашу энергию, молодой человек. Но поверьте, официальные власти справятся. А человек с вашими талантами не должен пропадать в сыскном ремесле. У меня обширные связи. Я мог бы рекомендовать вас на прекрасное, спокойное и денежное место в одном из министерств. Согласитесь, это куда почтеннее, чем бегать по трущобам по наводкам каких-то кухарок.
Разумовский слушал, едва заметно улыбаясь. Он читал Черкасова как раскрытую книгу. Это был не государственный муж, а выскочка, одержимый жаждой признания. Он не хотел денег — он хотел, чтобы его имя гремело, чтобы его приняли в тех салонах, куда его не пускало происхождение. И находка Павла была для него не национальным достоянием, а трамплином. Возможностью явить себя миру как «благодетель, открывший наследие Брюса» и получить личную благодарность от самого императора.
— Ваше предложение более чем заманчиво, Платон Петрович, — вежливо ответил Разумовский, поднимаясь. — Но я, к сожалению, человек привычки. А сыск — моя единственная привычка. Я не могу оставить дело на полпути. Доброго дня.
Черкасов на мгновение опешил от такой бесцеремонности. На его холеном лице проступили краски досады, но он тут же взял себя в руки.
— Я сожалею о вашем решении. Крайне сожалею, — произнес он уже без тени гостеприимства.
Разумовский вышел в приемную, где на ковре у двери его взгляд уловил знакомый отблеск. На дорогом персидском ковре лежала маленькая, засохшая капля фиолетового сургуча. Та, что он видел в Сухаревой башне. Рядом валялось серебряное печатное колечко для сургуча — видимо, горничная не заметила его, убираясь.
Арсений Игоревич не стал наклоняться. Он просто запомнил. Печать Черкасова была в башне. Дело принимало ясный, четкий и крайне неприятный оборот.
Вернувшись в свой кабинет на Тверском бульваре, Арсений Игоревич застыл у окна, глядя на огни бульвара, но не видя их. В уме его, словно шестерни того механизма Брюса, с безупречной точностью вставали на свои места разрозненные детали. Холеный цинизм Черкасова. Пятно лака. Осколки пенсне. Капля сургуча. Пропавшая папка.
Разумовский понимал этот тип. Для них Россия — не живая, страдающая страна, а лубочная картинка, которую они сами и рисуют. И на этой картинке великое открытие должен совершить не какой-то бессемейный архитектор, а человек с положением, такой как они. Идея Отечества для них была важнее самого Отечества
Он повернулся к Степану, ожидавшему у двери.
— Он не убийца, Степан. Он — вор. И карьерист. Увидев чертежи, он понял: это его золотой билет в высший свет. Шанс затмить всех этих Румянцевых и Строгановых не богатством, а славой величайшего патриота-ученого. Но Павел был ему нужен. Черкасов — чиновник, а не инженер. Ему нужен был гений, чтобы расшифровать и доработать наследие Брюса. Поэтому он не убил его. Он спрятал. Где-то в тихом, укромном месте, под замком, где архитектор в обмен на свободу и жизнь должен творить для него.
— Подлец, — мрачно выдохнул Степан.
— Хуже. Глупец, возомнивший себя гением. И его амбиции — его слабое место. Он боится не разоблачения, а того, что слава уйдет к другому. Этим мы и сыграем.
План родился мгновенно, изящный и простой. Разумовский подозвал Степана и тихо, четко отдал распоряжения. Трактир «У Яра» гудел, как растревоженный улей. Степан, сняв ливрею и облачившись в поношенный кафтан, втиснулся в конец стола, где шумела компания кучеров и лакеев из знатных домов. Он терпеливо ждал, пока разговор не зашел о новых слухах при дворе. Подхватив кружку, он мрачно хмыкнул: «При дворе? На Тверском-то бульваре куда интереснее дела творятся. Мой барин, из сыскных, так тот вон целую шпионскую сеть под носом у жандармов раскопал. Эти пруссаки, они ведь на Сухареву башню глаз положили...». Он сделал многозначительную паузу, запил пивом и увидел, как в глазах собутыльников вспыхнул тот самый, жадный до сплетен огонек. Он недоговорил, сделал вид, что сболтнул лишнее, и завел речь о скачках. Но семя было брошено. Он видел, как один из младших лакеев торопливо покинул трактир — нести свежую, горячую новость в дом своего хозяина. Дело было сделано. Слух пополз по московским переулкам.
Ночь окутала Сухареву башню непроглядным мраком. Ветер гудел в ее бойницах. Внутри, в бывшем кабинете Павла, было темно и пусто. Лишь слабый свет фонаря, спрятанного за грудой ящиков, отбрасывал на стены тревожные тени.
Разумовский неподвижно стоял в темноте башни. Часы пробили одиннадцать. Степан докладывал, что слух пошел, но реакция была вялой. Воздух не звенел от приближающейся опасности. «Неужели ошибся? — мелькнула у него мысль. — Черкасов оказался осторожнее, чем я предположил». Эта тишина была хуже засады. Она означала провал. И в этот миг снизу донесся скрип отворяемой двери, затем — сдержанные голоса и тяжелые шаги по каменной лестнице. Арсений Игоревич выдохнул. Рыба клюнула. В комнату вошли трое: два коренастых громилы с явно недобрыми намерениями и — между ними — Платон Петрович Черкасов. На нем был дорогой темный плащ, а в руке он сжимал массивную трость. Его лицо, освещенное фонарем одного из наемников, сияло торжествующим возбуждением.
— Осмотритесь! — резко скомандовал он. — Он должен быть здесь. Искать папку с бумагами! Продажная шкура, думал, сможет провернуть свои темные делишки под носом у русской власти...
Он уже видел себя в императорском дворце, получающим орден за поимку шпиона. Он уже слышал восхищенные шепоты в аристократических салонах.
Внезапно в дальнем углу комнаты чиркнула спичка, и ровное пламя осветило спокойное лицо Арсения Разумовского. Он прикуривал от огонька тонкую папиросу.
— Добрый вечер, господин, — произнес Разумовский. — Жду вас. Или того, кого вы пришлете вместо себя. Но вы... вы пришли лично. Жажда славы — плохой советчик.
Черкасов остолбенел. Его громилы замерли в нерешительности.
— Разумовский?! — выдавил он. — Что за гнусная комедия? Где чертежи, которые ты собрался продать пруссакам?
— Чертежей здесь нет, Платон Петрович. Как нет здесь и прусского шпиона. Есть только вы. И улики, которые вы так старательно за собой таскали.
Разумовский сделал шаг вперед. Его фигура в свете фонаря казалась вдруг огромной и неумолимой.
— Вы не государственный муж. Вы — корыстный делец, прикрывающийся мундиром. Вы похитили гения, чтобы украсть его славу и пришить ее, как заплатку, к своему убогому достоинству. Дорогой лак для ваших холеных усов, — Разумовский указал на пол, — вы обронили его здесь, в спешке обыскивая стол. Ваше пенсне, которое вы раздавили, не справившись с замком. И ваша личная печать из фиолетового сургуча, что вы обронили в приемной, а потом, в панике, искали. Вы были здесь. Вы — похититель.
Черкасов побледнел. По его лицу струился холодный пот. Он пытался найти опору в своей надменности.
— Вы... вы забываете, с кем разговариваете! — просипел он, пытаясь выпрямиться. — Я действительный статский советник! Это клевета! Я уничтожу вас!
— Вы ошибаетесь, — голос Разумовского был спокоен и страшен именно этой спокойной неотвратимостью. — Я разговариваю не с чином. Я разговариваю с преступником. А ваш чин — лишь усугубляющая вину подробность. Он обязывал вас служить Отечеству, а не воровать у него.
— Господин Черкасов, — заключил Разумовский, — ваша погоня за славой окончена.
Едва Разумовский произнес свои последние слова, из темноты лестничного пролета четко и громко прозвучали шаги. В дверях комнаты возникли неподвижные силуэты в синих мундирах и касках с золочеными гренадами — жандармы, вызванные Степаном по заранее отданному приказу. Их появление было внезапным и неумолимым, как удар грома.
Платон Петрович Черкасов, еще секунду назад пытавшийся сохранить остатки достоинства, словно рухнул изнутри. Его холеное лицо исказила гримаса не просто страха, но абсолютной, животной паники. Все его мечты, все замки на песке, выстроенные из тщеславия и амбиций, рассыпались в прах в один миг.
— Вы думаете, это просто о славе, Разумовский? Вы, потомственный дворянин, с детства вращающийся в салонах, вам этого не понять! — закричал он, его бархатный голос сорвался на визгливый фальцет. Он рванулся вперед, но жандармы грубо взяли его под руки. Из под его мушкета выпал учебник по механике, тот что не вписывался в интерьер. — Моего отца, простого купца, в эти салоны пускали только затем, чтобы посмеяться над его манерами. А я... я пробивался сам. И мне нужен не просто орден. Мне нужно, чтобы они уважали. Чтобы имя Черкасова значило не только деньги, но и ум. Чтобы мой сын никогда не слышал тех насмешек, что слышал я… — Он захлебнулся, слова превратились в бессвязный поток оправданий и мольб. С него буквально стекал тот самый дорогой лак, смешиваясь со слезами бессильной ярости и отчаяния. Его арестовали в состоянии полной, унизительной истерии.
Разумовский холодно наблюдал за этой сценой, не испытывая ничего, кроме легкой брезгливости поднимая, выпавший учебник, он немного подержал его в руках и молча положил на стол . Арсений кивнул старшему из жандармов:
— Каретный сарай на загородной даче господина Черкасова в Кунцево. Ищите там архитектора Щербатова. Живого. И поспешите.
Предположение оказалось верным. Уже к утру Павла освободили. Он был бледен, изможден двухдневным заточением в холодном помещении, где его кормили хлебом и водой и заставляли под угрозой смерти работать над чертежами. Но огонь в его глазах не погас — лишь закалился сталью пройденного испытания.
В тот же день Арсений Игоревич принял в своем кабинете Павла и Анну. Молодые люди, держась за руки, были переполнены благодарностью.
— Арсений Игоревич, мы не знаем, как и отблагодарить вас, — голос Павла был слаб, но тверд. — Вы вернули мне не просто свободу... вы вернули мне честь и мое детище.
Он протянул руку с аккуратно перевязанной папкой.
— Это ваша заслуга. Я хочу, чтобы вы приняли это... в качестве вознаграждения.
Разумовский мягко отстранил папку.
— Ваша благодарность — единственная награда, которая мне нужна, — сказал он. — А это, — он кивнул на чертежи, — должно быть представлено Императорскому обществу. Вашим именем. Будьте осторожны с доверием, господин Щербатов. Талант — это не только дар, но и искушение для окружающих. Храните его бережнее.
Проводив взволнованных молодых людей, Разумовский вернулся в свой кабинет. Вечер снова опустился на Москву, но теперь тишина в комнате была иной — не давящей хандрой, а легкой, горьковатой усталостью после сделанной работы.
Он подошел к камину, где на полке стоял небольшой портрет его отца в мундире статского советника. Арсений долго смотрел на строгое, умное лицо.
— Вот что творит с человеком жажда чинов и славы, Степан, — тихо произнес он, обращаясь к камердинеру, который наливал ему чай. — Она выедает все нутро, оставляет одну лишь позолоту на пустоте. Отец служил. А этот... этот лишь прислуживал своим амбициям.
Степан молча кивнул, понимая, что слова барина требуют не ответа, лишь тихого согласия.
— Слава, Степан, — продолжал Разумовский, глядя на огни Тверского бульвара, — должна находить героя сама. А не вороваться по темным углам, как кошелек у зазевавшегося прохожего.
Он повернулся от окна, достал из кармана сюртука екатерининский пятак, подбросил его на ладони и со звонким щелчком бросил на письменный стол.
Еще больше рассказов можно прочитать перейдя по ссылке на платформе Автор.Тудей https://author.today/work/484951
