Ночь отступила, уступив место бледному, водянистому рассвету. Солнце, словно нехотя, проглянуло сквозь рваные одеяла облаков, напоминая, что безумная гонка длится уже несколько часов. За это время я промчался мимо нескольких сонных, похожих друг на друга посёлков, и вот впереди, в дымной мгле, замаячил Хейзлтон — не город, а призрак индустрии. Воздух стал густым и едким, с примесью угольной пыли и кислотной взвеси, разъедающей горло. Он состоял лишь из заводских корпусов да фабричных труб, коптящих небо. Если бы мне предложили выбрать любые задворки мира, я бы без колебаний остался в Ностра-Виктории. Да, она гнила изнутри, но в этой гнили копошилась жизнь, была возможность раствориться в толпе. Здесь же весь город представлялся одним огромным серым и безысходным рабочим кварталом.
Я сбросил скорость, и «Грань» с недовольным ворчанием вползла на его улицы. Они встретили нас угрюмым, давящим молчанием. Потоки рабочих в одинаковых, пропотевших и испачканных куртках, словно серые реки, текли на смену. Дети с пустыми, взрослыми глазами брели в школу, их плечи были согнуты под невидимой тяжестью. Моё авто провожали усталыми, абсолютно равнодушными взглядами. Оно вовсе не казалось здесь чуждым элементом — всего лишь ещё один кусок металла среди царства стали, пара и копоти. Но внутри своего стального кокона, отгороженный от общей апатии броней, ревущим мотором и приглушёнными, но всё ещё различимыми отголосками ночной симфонии, я ощущал себя защищённым.
Свернул на заправку, больше похожую на бункер, залил полный бак и, для верности, купил две запылённые канистры по двадцать литров, с глухим стуком убрав их в багажник. Потом попытался найти хоть какое-нибудь открытое кафе — первое оказалось заколочено наглухо. Прокрутив ещё пару безликих кварталов, я заметил тощего мужчину в помятом, некогда тёмном пиджаке, бесцельно стоящего на углу, будто ждущего, когда сама улица поглотит его. Я притормозил, заглушил мотор, и наступившая тишина показалась оглушительной. Вышел.
— Доброе утро, — поздоровался я, доставая сигару и отрезая кончик.
Он медленно повернулся ко мне лицом, иссечённым морщинками, словно пересохшая земля.
— Здравствуйте, — пробормотал он, и голос его оказался хриплым и глухим.
Я предложил ему вторую сигару. В пустых глазах промелькнуло слабое подобие интереса. Мужчина осторожно, чуть ли не воровато, принял её, понюхал и глубоко втянул запах хорошего табака.
— Пахнет... пр-праведно, — шепеляво произнес он.
— И вкусом не разочаруетесь, — сказал я, чиркая спичкой и поджигая обе сигары.
Он сделал глубокую затяжку, закрыв глаза, задержал дым во рту, словно смаковал дорогое вино.
— Вы местный будете? Или издалека приехали?
— Из Ностра-Виктории, — ответил я погладив рукой крышу «Грани». — Проверяю новую машину. Только двигатель и выхлоп обновили. Теперь вообще приятно послушать.
— Ненадолго к нам забрели?
— Проездом, — сообщил я, выпуская тонкую струйку дыма. — Говорят, тут в последнее время начали исчезать люди. Такие слухи встречались вам?
Мужчина нахмурился, задумчиво уставившись куда-то вдаль сквозь туман и дым.
— Ничего подобного не слышал.
Всё это ложь наверняка. Коротко кашлянув гортанным сухим звуком, добавил:
— Работа и дым сами по себе день за днём здоровье выжимают. Никакие пропажи тут ни при чём.
Я поблагодарил его и вложил в руку ещё одну сигару. Лицо его расплылось в широкой беззубой улыбке — редком луче света в этом сером мире.
Найти открытое заведение оказалось непросто. Мне пришлось убить пару часов, бесцельно катаясь по безлюдным, похожим друг на друга улицам, пока не начали открываться первые забегаловки. В одной из них, пахнущей остывшим жиром и кислым кофе, я заказал чашку. К моему удивлению, напиток оказался вполне сносным. Взял завтрак и местную газету — листок, целиком посвящённый производственным планам, смене директора на фабрике и ценам на уголь. Ни строчки о пропавших. Редкие посетители и уставшая официантка с потухшим взглядом лишь пожимали плечами. Мир, казалось, не замечал и не хотел замечать, что кто-то бесследно исчезает.
Оставив на липком столе несколько монет, я вернулся к «Грани». Садясь за руль и ощущая под ладонями знакомую прохладу кожи, я с чёткой ясностью понял: здесь мне ловить нечего. Пора было возвращаться. В Ностра-Виктории, по крайней мере, монстр оставлял после себя хоть какой-то — пусть и невидимый — след. Здесь же царила лишь всепоглощающая пустота.
Обратная дорога заняла те же несколько часов, но время уплотнилось, сжалось под колёсами «Грани». Километры пролетали незаметно, растворяясь в монотонном гуле двигателя и гипнотическом мелькании за окном — то серые поля, то редкие перелески, то снова унылая равнина.
Ранчо Джона возникло на горизонте как оазис упорядоченного спокойствия. Несколько добротных побелённых амбаров с аккуратными крышами, двухэтажный дом из тёмного дерева с уютной верандой, окружённый ухоженными полями. Золотится пшеница, зеленеют аккуратные грядки картофеля. В просторном загоне мирно пасутся несколько лошадей и пара сытых коров. Судя по всему, бывший сержант нашёл свой личный рубеж обороны против городской вони и суеты.
Я подкатил к массивным деревянным воротам, заглушил мотор и вышел. На столбе обнаружил неприметную кнопку звонка. Нажал. Из решётки динамика донесся звонкий, детский голосок:
— Алло! Кто это?
— Зейн Арчер, — ответил я. — К твоему отцу. Мы договаривались.
Послышался короткий треск — мальчишка, судя по всему, бросил трубку и ринулся прочь. Вдалеке, у дома, я заметил вспышку движения: из двери выскочил парнишка лет десяти и стремглав помчался к самому большому амбару. Вскоре оттуда появился Джон, бросил взгляд в мою сторону, что-то крикнул сыну и неспешной, размашистой походкой направился к воротам. Мальчишка же рванул обратно в дом, и снова раздался его взволнованный голос из динамика:
— Папа уже идёт!
— Спасибо, — сказал я, но, кажется, он снова не услышал, бросив трубку.
Джон подошел, с силой откинул тяжелую железную задвижку и распахнул ворота. Его взгляд, привыкший оценивать обстановку, скользнул по мне и по машине.
— Да, — кивнул я. — Дела были. Теперь — три раза в неделю, как и условились.
— Обед на подходе, — сказал он, засовывая руки в карманы потертых штанов. — Вообще-то, тебе лучше утром приезжать, пока солнце не в зените. Ладно, сейчас поедим, а потом займемся делом.
— Договорились, — согласился я. — Садись, подброшу до дома.
Он усмехнулся, и на его обветренном лице на мгновение разгладились морщины.
— Давай сначала заедешь. Я за тобой ворота закрою, и прокатимся чуть-чуть. Любопытно.
Я завел двигатель, и «Грань» с тихим рычанием вплыла на утоптанную грунтовую дорогу. Джон запер ворота и устроился на пассажирском сиденье, с явным интересом оглядывая салон. Я убавил оглушительную музыку, и в машине воцарилась почти звенящая тишина, нарушаемая лишь ровным гулом мотора. Джон одобрительно хмыкнул:
— А внутри-то… Снаружи и не скажешь. Думал, будет попроще.
— Я не для показухи её делал, — пожал я плечами, проводя ладонью по матовой поверхности торпедо. — Просто хотел, чтобы всё было… как надо.
— И на какие шиши? — с усмешкой посмотрел он на меня, и в его взгляде читался не упрёк, а скорее профессиональное любопытство коллеги по цеху выживания.
Вместо ответа я потянулся на заднее сиденье, взял две увесистые бутылки выдержанного виски и плотный, туго набитый конверт. Протянул ему:
— Тачка раньше у «Синих Птиц» гуляла. Теперь они, скажем так, не в большом восторге и мою башку в придачу ищут. — Я криво усмехнулся. — Кстати, ты о том пожаре в порту ничего не слышал?
Он с немым вопросом в глазах взял бутылки и конверт, засунул их в просторный карман своей рабочей куртки.
— Ладно, неважно, — махнул я рукой, когда мы подъехали. — Пошли уже, а то в той забегаловке в Хейзлтоне меня чуть не отравили. И знаешь, в следующий раз я хоть шоколадку твоему парнишке прихвачу. Жаль, сейчас с собой нет.
Я открыл дверь и вышел на тёплую, пахнущую полынью и навозом землю. Джон молча последовал за мной, и мы направились к его дому, откуда уже тянуло аппетитным запахом жареного мяса и свежего хлеба.
Переступив порог, я словно шагнул в другую реальность. Воздух был густым и тёплым, пахнущим дрожжевым хлебом с хрустящей корочкой, тушёным мясом с лавровым листом и чем-то неуловимо чистым — вымытым полом, воском для мебели и безмятежностью. Из гостиной выскочил тот самый мальчуган, сжимавший в руке грубо вырезанный деревянный самолётик. Он замер, уставившись на меня широко распахнутыми, любопытными глазами.
Я снял шляпу, смахнул налипшую пыль и повесил её вместе с плащом на дубовую вешалку. Непроизвольно провёл ладонью по взъерошенным волосам, потом по щетине, ощущая свою неуклюжую чужеродность в этом порядке и уюте.
— Привет, — сказал я, пригибаясь немного, чтобы быть с ним на одном уровне. — Меня зовут Зейн.
Он быстро перевёл взгляд на отца, ища разрешения или запрета, и, не найдя ни того, ни другого, выпалил:
— А меня Кевин. Маму — Сара.
— Очень приятно познакомиться, Кевин, — ответил я, и имя странно и тепло отозвалось где-то внутри.
Джон жестом, привычным командовать, но здесь смягчённым домашней обстановкой, позвал меня:
— Проходи, не стой на пороге, как зазывала.
Я последовал за ним в столовую и опустился на тяжёлый дубовый стул. Из кухни вышла женщина. Её лицо, отмеченное лёгкой усталостью, озаряла спокойная, искренняя улыбка. Без лишних слов она поставила передо мной тарелку и столовые приборы. Я заметил, что приборов и тарелок на столе больше — на две.
— Спасибо, — сказал я, чувствуя, как голос звучит чуть хриплее обычного. — Меня зовут Зейн. Рад познакомиться. Ваш сын уже оказал мне честь.
— И мне очень приятно, Зейн, — её голос был мягким, как тёплое молоко.
Минут через десять, заполненные немного неловким молчанием, Сара вернулась из кухни, неся большой румяный пирог, от которого шёл соблазнительный пар, массивную чугунную кастрюлю с дымящимся рагу и целый зажаренный окорок, покрытый хрустящей, золотистой корочкой. Затем она подошла к лестнице и крикнула:
— Джек! Мини! Идите ужинать!
Сверху донесся топот маленьких ног, и вскоре в столовую ворвался вихрь детской энергии: мальчик лет пяти с размазанными по щекам следами недавнего приключения и девочка лет двенадцати с двумя идеально заплетёнными косичками. И весь этот дом, от подвала до чердака, наполнился криками, смехом, спокойными голосами взрослых и той самой почти осязаемой радостью простого бытия, которую я видел лишь со стороны.
Когда все расселись вокруг стола, я уже почти ощущал слюну на губах от соблазнительных ароматов, но вместо того, чтобы приступить к еде, все взялись за руки. Сара и Джон протянули мне свои ладони. Я смущённо кхекнул:
— Я, честно говоря, редко… — пробормотал я, чувствуя, как краснею лицом.
Но всё-таки взял их руки. Ладонь Сары оказалась шершавой от домашней работы, ладонь Джона — твёрдой и мозолистой. Все склонились головами, и Джон негромко, без пафоса, произнёс несколько простых слов благодарности за хлеб на столе и за прошедший день. В конце все, кроме меня, дружно ответили: «Аминь».
Я замешкался. Дети смотрели на меня с нескрываемым любопытством и лёгкой, детской усмешкой. Джон и Сара — с молчаливым, терпеливым пониманием.
— Аминь, — наконец выдавил я, и слово прозвучало чуждо и хрипловато.
И вот тогда начался пир. Мне положили огромную порцию рагу — нежнейшая говядина, картофель, морковь и какая-то ароматная зелень. Это было не просто вкусно — это было воплощением сытости и домашнего тепла. Каждый получил внушительный ломоть окорока — он оказался в меру солёным, волокнистым и буквально таял во рту. А пирог с вишней… Я не пробовал ничего подобного даже в кондитерских Ностра-Виктории.
За едой знакомство продолжилось. Сара спросила, чем я занимаюсь.
— Джон сказал, вы тоже служите? В полиции?
Я отвечал, стараясь не говорить с набитым ртом, но получалось плохо — еда была слишком хороша, чтобы отвлекаться на условности.
— Да… детектив. Расследую разные происшествия.
Я старался не вдаваться в подробности, не называть имен, не рисовать им картины того ада, что бушевал за пределами их ухоженного ранчо. Не хотелось осквернять этот дом образами насилия, страха и грязи, от которых они были так надежно защищены этими стенами, этой землей, этой семьей.
Ребятишки, особенно Кевин, слушали, разинув рты. Им было невероятно интересно услышать о «настоящей» полицейской работе, а уж тем более — о детективе. Кевин с благоговением разглядывал мой значок, но на его робкую, заикающуюся просьбу показать револьвер я мягко, но твёрдо покачал головой. Джон строго посмотрел на сына:
— Всему своё время. Придёт — научу. А сейчас в твоих руках это — опасность, а не игрушка.
Так прошёл тот обед. Шумный, тёплый, наполненный простыми радостями и вкусом настоящей, честной еды. Он навсегда останется в моей памяти — как яркая, чужая и недостижимая планета, на которую я ненадолго свалился, чтобы с новой, пронзительной горечью понять, какого именно рая я был лишён, казалось, навсегда.
После обеда, когда животы были полны, а в доме оставались тепло и запахи трапезы, мы с Джоном вышли за дом. Там, на опушке леса, где пахло хвоей и влажной землёй, ждал настоящий полигон. Ряд деревянных мишеней разной формы и размера смотрел на нас слепыми метками-глазами. Я сходил к «Грани», достал несколько коробок тяжёлых, звонких патронов, и мы приступили к тому, что иначе назвать нельзя было — боевое крещение.
Джон не дал мне ни секунды передышки. Заставил бежать по импровизированной полосе из вкопанных покрышек, скользких брёвен и колючих кустов, стреляя на бегу по мишеням, которые он поднимал рычагами в самый неожиданный момент. Пот заливал глаза — солёный и едкий, мышцы горели, будто их поливали бензином. Уловив, что моё тело восстанавливалось быстрее нормы, поднял темп до изуверского. Гнал ползти по липкой грязи, заставляя отжиматься с «Вороном» в вытянутой руке, стрелять лёжа на спине, почти не видя цели.
И всё это — под его хриплый, снисходительный смех, раздававшийся то слева, то справа.
— Давай, щенок! Покажи, какие у тебя зубы прорезались! — подбадривал он, а сам в это время с пугающей лёгкостью проделывал все те же трюки, и даже дыхание его не сбивалось.
Но его смех никогда не был пустым. Каждую мою ошибку он фиксировал тут же, голосом, режущим как бритва:
— Корпус не заваливай, ты не пьяный! Ноги шире, у тебя не ковер под ногами! Не дергай спуск, будто это соски твоей бывшей! Плавно, чёрт тебя дери, плавно, как по маслу!
В один из моментов, когда я, едва дыша, с трясущимися руками всунул в барабан семь патронов за полторы минуты и благополучно промазал по всем мишеням, он молча подошёл и просто вынул «Ворона» из моих потных пальцев.
— Ты уповаешь на свою живучесть, парень, — сказал он, перебирая в ладони мой револьвер, словно взвешивал свою душу. — Думаешь, эта прыть с тобой навсегда? Что твои силы неисчерпаемы? Смотри.
Обычным, почти ленивым движением он вытряс стреляные гильзы. Затем, не глядя, достал из моего же кармана семь новых патронов. Его большие, покрытые шрамами и мозолями пальцы словно обрели собственное зрение. Они быстро и точно вкладывали патроны в каморы без малейшей заминки. Щелк-щелк-щелк… Полностью снаряжённый барабан встал на место менее чем за пять секунд.
Затем он поднял оружие. Без суеты, без лишнего напряжения, будто продолжая неторопливую беседу. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Семь выстрелов, семь попаданий в разные, разбросанные по полю мишени. Глухой, ритмичный стук пуль о дерево прозвучал как уничижительный вердикт всем моим потугам.
Я смотрел на него, и в груди клубилась смесь немого восхищения и горького скепсиса. Он поймал мой взгляд, и уголок его рта дрогнул в усмешке. Он сдул призрачный дымок с дула.
— В мои-то годы можно уже и не скакать, как сайгак, чтоб враг устал. Навык, парень. Чистый навык. Сила придёт, да и уйдёт. А это… — он щелкнул по затвору «Ворона», и тот издал приятный металлический щелчок, — останется с тобой до самого конца. Если, конечно, ты его в себе вырастишь.
