CreepyStory

Здание стояло на пригорке, уцелевшее чудом. Сруб почернел, бревна покрылись наростами, напоминающими странный бурый мох. Каменная кладка у основания была вздута, местами сочилась густой тягучей жижей.

Крыша осела, перекрытия срослись под неестественными углами. По дереву шли тонкие трещины. При каждом порыве ветра храм едва заметно подрагивал.

— Это еще что за... — начал Кеша.

— Это оно — ответила Олеся. — Что-то вроде местного храма.

Гриф остановился. Помолчал. Достал сигарету, сунул в угол рта, не зажигая. Просто держал.

— Мы туда идем? — спросил Шалом, глядя вверх, на сколоченный из мокрых досок крест.

— А куда еще? Хочешь обратно к тем красавцам? — Гриф широко улыбнулся, глядя на замаранного грязью и разложением Шалома. Даже спустя году ему все еще для счастья было достаточно смотреть, как Шалом безрезультатно пытается оставаться чистым при их-то работе. — Так вперед, смотри, как пялятся на твой сочный зад.

Шалом обернулся назад, где толпились в нерешительности местные жители, и его лицо скривила гримаса отвращения.

— Это все снится. Точно. Только снится может быть так мерзко.

Гриф убрал сигарету в карман, размял рукой шею и жестом указал остальным следовать за ним.

Воздух был теплый, влажный, настолько плотный, что сложно дышать. По углам висели старые иконы — лица потемнели, краска вспучилась и облезла. За иконами мягко пульсировали стены, а пол местами проминался, но вместо скрипа издавал влажное чавканье.

Они дошли до середины зала. Алтарь единственный во всем здании казался целым и почти первозданным, хоть и сросся с полом и стенами толстыми корнями-прожилками. На него что-то опиралось, скрытое под тканью, пропитанной влагой до черноты.

Из‑под ткани поднимался пар. Сладковатый, мясной. Ткань чуть дышала — вверх, вниз, вверх, вниз.

Мышь прижала ладони к ушам. В гуле здания ей сразу со всех сторон послышалось неровное биение сердца.

Олеся подняла глаза. На потолке, между балками, плоть уже почти вытеснила дерево. То тут, то там на ней проступали лица, смазанные, подрагивающие, казалось, от боли и усталости.

— Он еще жив, — сказала она. — Но едва-едва.

Гриф сжал зубы, протянул руку к алтарю и одним резким быстрым движением сдернул ткань.

Под тканью было мясо.

Живое, дышащее, вздутыми неровными кусками слипшееся в тронутый разложением торс. Обрубки конечностей вросли в поверхность пола и уходили куда-то вглубь, напряженные в непрекращающейся судороге.

Рот был открыт широко, до треска суставов и порванных уголков губ. Изнутри текла темная слюна. Она капала на пол, вспенивалась и просачивать сквозь дерево. Вместо глаз — два заживших рваных отверстия.

— Кто это? — Кеша отпрыгнул подальше от алтаря.

— Кеша, это Бог, — Гриф театрально поклонился, — Бог, это Кеша. Будьте знакомы.

Мышь отвернулась, держась за живот, втянула воздух сквозь зубы. Киса сделала шаг назад, прижала ладонь к груди. Шалом прикрыл лицо салфеткой, но продолжал смотреть. Кеша стоял бледный, не двигаясь. Только лицо нервно подергивалось.

Гриф посмотрел в пустые глазницы. И шагнул ближе. Встал, как перед зеркалом. Он не шелохнулся, когда это началось. Даже не вздрогнул. Только дыхание участилось едва заметно. И перед глазами пронеслись отголоски чужих выборов.

Сначала был храм. Маленький, деревянный, с каменными подпорками, прижатый к земле. Здесь молились, прятались, просили и надеялись. Укрывшийся внутри священник слушал Бога. Он чувствовал Его боль. Чувствовал, что Граница становится ближе. Как она дышит в затылок, как трещит воздух по утрам, как искажается свет. Как деревья отбрасывают слишком длинные тени. Как паства медленно умирает у него на руках и уходит в сырую землю, а земля перестает кормить и начинает плодить отраву.

И тогда он просил. Сильно, искренне, с верой. Чтобы Бог помог. Чтобы дал хлеб, дал силу, дал утешение. И Бог дал. И ответ был принят.

Его плоть стала хлебом, его кровь — вином. Он кормил. Он растил. Он держал. Все, что было, он отдал. И все, что отдал — приросло обратно, но уже не как было. Плоть гнила, набухала нарывами, изнутри все чаще вылезали чужеродные наслоения. Его руки и ноги вросли в пол, лишив его возможности двигаться. Он стал храмом. Он стал алтарем и дверью куда-то, куда человеку не должно быть дороги.

Остатками себя и веры, зарытыми под слоем гноя и пульсирующей боли он остается тонким заслоном между этим миром и тем.

И то, что снаружи, знает это. Копошится у неба, слизывает остатки веры, вдыхает запах разложения и ждет, когда старец хоть на секунду усомнится или даст слабину.

Олеся стояла рядом с Грифом и стремительно бледнела. Она слышала все то же, что и он. Видела гной и копошение под кожей реальности, чувствовала пустое дыхание Границы. Но для нее это все было родным и понятным.

А для него — чужим. Невыносимым для таких как он — живых и целых. Но он стоял, не дрогнув. Не закрыл уши. Не отвел взгляд.

И Олеся не впервые подумала, что может, и у него уже не осталось души. Может, не так уж сильно они теперь и различаются.

— Он умирает, — сказала она, чтобы нарушить затянувшуюся тишину. — Совсем. На него насажено слишком много и слишком давно.

Старец не шевелился, но от него шел пар — горячий, плотный, как от открытой кастрюли с супом.

Гриф выдохнул. Плечи едва заметно опали:
— И когда его сожрут — не если, а когда — сюда полезет все, что там ждет. И мы охуеем от объемов.

Пауза.

— Нам нужно время. Понять, как это закрыть, не развалив.

Он обернулся к команде, начал говорить дальше, но Кеша уже шагнул вперед. Лицо белое-красное, зубы сжаты до хруста. Дыхание тяжелое, руки дрожат.

— Хватит, — сказал он, тихо, почти неслышно.

Гриф поднял бровь.

— Что?

— Я... — Кеша сглотнул, качнулся. — Ты всегда за нас решаешь. А потом гнобишь себя.

Он медленно вытащил пистолет.

— А я, может, тоже могу. Хоть раз.

— Кеша, — начал было Шалом, но запоздал.

Раздался выстрел. Затем еще один и еще. Пули вошли в центр груди старца.

— Молодец, — хрипло сказал Гриф. — Взял ответственность.

Он подошел ближе, посмотрел, как дырки медленно зарастают. Приобнял Кешу за напряженные плечи.
.
— Будь другом, возьми еще мозгов где-нибудь — одолжи, насоси, укради. Меня любой вариант устроит.

На небе заскребло. Граница Узла затрещала тонким льдом.

— Мы явно привлекли внимание, — сказал Гриф.

Кеша все еще стоял с пистолетом, пялился то на него, то на старца и, кажется, искренне не мог понять, что же пошло не так.

Гриф коротко кивнул:
— Если доживем до приличного бара, пойдем бухать за твои стальные яйца и дубовую голову.

Олеся вздрогнула, как от пощечины. Потом выпрямилась.

— Не доживем, — громче обычного сказала она. — Если не ускоримся. Узел и без нас был на последнем издыхании, а мы его еще и разбередили.

Гриф посмотрел на нее, не перебивая.

— Это место рушится. Нас заметили. Скоро начнется. Сначала копошение, потом трещины. И даже я не хочу видеть, что полезет из этих трещин.

Она говорила быстро, отрывисто, будто боялась не успеть или упустить мысль.

— У нас нет прохода назад, — напомнил Шалом. — Иконка-то работала в одну сторону. Обратно нас должны были выпустить. А этот старец, при всем уважении к его почтенному возрасту, не блещет здравым или хоть каким-то рассудком.

Он говорил спокойно, даже лениво, но рука у него дрожала, когда он поправлял пальто.

Повисла неприятная тишина. В храме становилось душно и напряжение давило на виски. От пола поднимался запах старой гнили и горячего железа.

Мышь втянула воздух и тут же зажала рот ладонью — ее мутило, и не только от вони. Мысль о том, что выхода нет, цеплялась за горло крючками. В этом месте ей и правда не хотелось, ни умирать, ни жить.

Киса шагнула к стене, коснулась пальцами древесины. Дерево под ладонью было теплым, склизким и рыхлым. Под ногтями остались крошки разложения — истлевшая плоть бывшего бруса. Киса мягко, нежно погладила стены храма, надеясь унять его боль хоть немного. Потом склонилась ближе и тихо прижалась лбом.

Неподалеку от нее Кеша тоже уперся лбом, но уже себе в колени. Он дышал часто и коротко, уходя в истерику. Рядом с ним опустился Шалом, крепко сжал его плечи и мерно глубоко задышал. Паника понемногу начала отступать.

Гриф стоял за алтарем, опершись руками о край, и молчал. Он смотрел в пол. Туда, куда взгляд уходит, когда человек перебирает варианты, которые ему не нравятся. А вариантов было мало. Очень мало.

Он поднял голову и увидел, что команда смотрит на него в ожидании. И впервые за долгие годы на его лице мелькнуло что-то вроде сомнения. Самую малость. Но они заметили.

Гриф наспех перебирал в памяти шутки и лозунги, которые могли бы дать ему спасительные секунды на поиск решений. Но его мысли перебила Олеся.

— Прямого выхода нет, — кивнула она. — Но можно… в бок или типа того.

— В бок? — переспросила Киса. — Это как с лифтом в «Чарли и шоколадная фабрика»?

Олеся повернулась к ней, глаза неестественно блестели.

— Почти. Я могу попробовать вытянуть нас через швы между Узлом и нашим миром. Между ними есть что-то вроде спаек, я их чувствую.

Она провела рукой по воздуху. Кожа на руке пошла мурашками.

— Если подцепить и правильно сдвинуть, можно выскользнуть наружу.

— Насколько это безопасно? — спросил Гриф.

— Абсолютно, — ответила Олеся. Потом криво усмехнулась. — Для подменыша вроде меня.

— А для людей?

— Для людей... — Она замялась. — Нет, но с вами можно попробовать. Придется довериться. Или остаться тут и посмотреть на шоу.

Кеша сжал челюсть.

— И мы оставим его здесь? Будем просто ждать, пока его дожрут заживо и все бахнет?

Олеся не ответила сразу. Посмотрела на старца. На его распухшее тело и изможденное лицо. Склонила голову, закрыла глаза. И несколько мгновений спустя улыбнулась широкой, почти маниакальной улыбкой.

— А ведь... — медленно проговорила она. — А ведь если его вытащить...

— Что? — Гриф подошел ближе к ней.

— Если вытащить его с собой…

— Сдохшего полубога на буксир взять? — удивился Шалом.

— Он еще жив, — коротко бросила она. — И пока он жив, Узел держится. Он что-то вроде палки посередине шатра, на которую натянуто все остальное. Сломай ее — и шатер рухнет. Он так плотно спаян с Узлом, что затыкает собой дыры, в которые мои сородичи могли бы просочиться. Но его мертвое тело, оставленное тут откроет для них вип-проход, им даже стараться не придется.

— Лесь, ближе к сути. Если вытащить деда отсюда? — спросил Гриф, уже догадываясь.

Олеся кивнула.

— Тогда он станет ничей. Вне Узла. Вне структуры. Мы как бы не сломаем, а в один миг уберем подпорку и тогда все просто схлопнется, не успев заполниться. Нельзя пройти через дверь, которой нет, понимаешь?

Наступила тишина. Гриф смотрел на нее. Секунду. Вторую.

Потом резким движением распрямил плечи, снял с пояса охотничий нож.

— Прости, мужик. Ничего личного, — Гриф мельком обернулся к старцу и перевел взгляд обратно на команду. — Шалом, Кеша, помогите выкорчевать его тело из храма. Мышь, Киса — вы на стреме, делайте, что хотите, но в храм никто не должен войти. Леся, делай… эм, ну, что ты там собиралась делать.

Шалом зарычал сквозь зубы, вонзая нож между лопатками старика и алтарем. Кеша сперва замер, потом резко шагнул вперед, вцепился руками под ребра, вжал подбородок в плечо и попытался поднять тело как мешок.

Тело старца было мягким, как глина и таким же липким. С каждой попыткой сдвинуть его с места что-то в воздухе начинало вибрировать, пищать и скрипеть.

— Он прирастает обратно! — выдохнул Шалом. — Сука, он не хочет отпускать.

— Ясен хуй, — отмахнулся Гриф. — Просто режь быстрее, чем он восстанавливается.

Шалом уже был по локоть в липкой слизи. Его лицо перекосило, но он молча продолжил работал ножом усерднее. Кеша дышал коротко, сипло. С каждым вдохом его мутило.

— Он плачет... или мне кажется? — прохрипел он, глядя на лицо старца. Глаза у того были выколоты, но из глазниц тянулись вязкие темные дорожки.

Снаружи донесся вой. Не один голос — сотни. Сотни глоток, молящих, кричащих, бьющих себя в грудь. Некоторые из них устремились к храму, но большинство набросилось друг на друга в яростной попытке урвать кусочек ближнего своего.

— Идут, — сказала Мышь. — Они идут.

— Не пускайте, — бросил Гриф, не оборачиваясь. — Никого.

Киса сделала шаг к двери.

— Это же люди, — сказала она. — Я… я им хлеб давала.

— Уже не люди, — повторила Мышь глухо, пытаясь убедить не столько Кису, сколько себя.

Первым прорвался седой мужчина. Худой, в черной рубахе, с перекошенным ртом и рваным ухом. Он бросился на Кису неуклюжим движением, стремясь то ли повалить ее, то ли найти в ней опору.

Она не стреляла.

Он вцепился в ее грудь, что-то шепча, и только потом начал рвать зубами ее кожаную куртку. Киса взвизгнула, отшатнулась, выстрелила в упор.

Седого отбросило на пол, он взвизгнул по-собачьи жалобно и затих.

Киса глядела на него. Долго. Без звука. Потом уронила автомат, схватилась за голову и всхлипнула тонко, совсем по-девичьи беспомощно.

— Киса! — крикнула Мышь. — Киса, блядь, очнись!

Мышь перехватила автомат и заняла позицию у двери. Пальцы дрожали. В прицеле — женщина в лохмотьях, потом подросток, потом монах. Все шли, как во сне. С перекошенными лицами, с рваными ранами и кровью на руках. Кто-то ел пальцы. Кто-то скреб стены. Кто-то молился.

— Уходите, — прошептала Мышь, стреляя. — Уходите, пожалуйста, уходите...

Киса приползла к Мыши.

— Я не могу больше, — выдавила она.

Мышь посмотрела на нее. Потом обернулась на храм. Потом снова на людей.

— Киса, они не живые, слышишь меня? — Мышь выстрелила в очередного бегущего к ним. — Не оставляй меня одну. Я без тебя не справлюсь, Кис, слышишь?

— Я не могу, — снова прошептала Киса и замолчала, трясясь всем телом.

Мышь раздраженно опустила автомат, наклонилась ближе. Одной рукой мягко приподняла заплаканное лица, а второй — влепила пощечину всей накопившейся злостью, усталостью и раздражением.

— Проснись, Киса! — выкрикнула она. — Ты же меня учила, как жить с этим дерьмом и не сдохнуть. Так что, живи, блять! Иначе все сдохнем.

На щеке Кисы красовался тонкий багровый след. Секунда. Другая. Потом она медленно выдохнула, закрыла глаза, втянула в себя дрожь.

— Вот это — педагогика, — хрипло выдала она. — Пощечина, крики. Прям как батя.

Она на нетвердых ногах встала чуть впереди Мыши, чтобы та не видела ее зареванное лицо. Руки еще дрожали, но автомат прощал неточность.

— Только ты, Мышь, без домогательств, ладно? Потом как-нибудь сочтемся, не чужие ж люди.

Кровь лилась на пол. Старец стонал. Кеша весь в поту тянул его за плечи, вырывая из храма на манер гнилого зуба.

— Он держится! — заорал он. — Не хочет он с нами!

— Тяни, блять! Все он хочет! — рявкнул Гриф в ответ, продолжая кромсать плоть ножом.

Храм застонал. Пронзительный скрип и первая трещина пошла по алтарю. Где-то снаружи завизжали, но уже не по-человечески.

Олеся сидела в центре храма, с закрытыми глазами, с ладонями, обращенными вверх. Творившаяся вокруг вакханалия не способствовала глубине погружения, но все же ей удалось нащупать нужную ниточку.

— Нашла, — прошептала она. И уже громче — Держитесь, я почти!

Храм содрогнулся, затрещал купол. Тени в небе оживленно заворочались, растягивая пленку свода.

— Тащим, сейчас! — крикнул Гриф.

Мышь повернула голову. Увидела, как по полу течет кровь. Повернулась обратно и заметила, как один из горожан ползет в сторону храма с лохмотьями вместо ног, а за ним волочатся еще несколько, жадно обдирая остатки. Она выстрелила. И еще раз. Потом встала перед входом, закрыв собой путь. Киса встала рядом — ее лицо покрывала смесь потекшей туши, соплей и грязи, но она продолжала стрелять.

— Леся! — раздался голос Грифа.

— Почти… почти… — Олеся дрожала всем телом. — слишком много боли… я…

— Давай уже! — он почти срывал голос.

Гриф и Шаломом тащили старца к центру. Старец отращивал все новые и новые жилки, тянущиеся к полу, стенам и потолку. Кеша только и успевал, что их обрубать, извиняться и вспоминать обрывки молитв.

Олеся закричала — не от боли, а от усилия. Воздух над ее ладонями вспух, затем напрягся, как бумага, которую тянут за два края. И наконец треснул.

Проход рваной раной расползался в стороны.

— Сюда! — прохрипела она.

Шалом вбежал первым, затаскивая на себе останки старца. За ним нестройной змейкой ввалились остальные.

Позади слышались крики, сдавленные хрипы, не мелодичное бульканье и треск ломающихся домов. Последнее, что увидел храм — это метко выкинутая икона, которая угодила точно в алтарь.

Они вывалились в тот же лес. Или в такой же. Деревья стояли ровно, насекомые копошились, пахло мокрой хвоей. Под ногами была настоящая земля — плотная, с зеленеющей травой и черными проплешинами там, где натоптано. Это внезапно поразило сильнее, чем все остальное.

Никто не говорил. Просто стояли. Кто на ногах, кто на коленях.

Вдали пролаяла собака, ей в ответ отозвалась еще одна. На телефон у Кеши пришло уведомление: «Акции на пятновыводитель, торопитесь!»

Шалом тряс рукой, выуживая из рукава буроватый сгусток. Мышь помогала ему отряхнуться, но только сильнее размазывала грязь. Киса с наслаждением дышала электронкой — вдыхала в себя сладковатый дым и выпускала его обратно тонкой витиеватой струйкой.

— Мы дома? — спросил Кеша. Голос у него дрожал.

— Почти, еще каких-то шесть-семь часов потрястись в буханке и будем на месте — ответил Гриф.

Олеся свернулась под деревом в калачик, спрятала покрытые темными венами руки в подмышки, прикрыла влажные от слез глаза. Гриф подложил ей под голову свою куртку и вставил в рот раскуренную сигарету, которую она быстро втянула почти до самого фильтра.

Забытый всеми старец безвольно лежал на траве. Он не издавал ни звука, не дышал и не выкручивался в судорогах.

— Умер, — зачем-то сказал Кеша.

— Ага, — отозвался Шалом.

— Может, в отдел его. На анализ, или как…— начала Мышь, но затихла на полуслове.

Гриф посмотрел на нее, потом на старика. Протер лицо рукавом водолазки, чтобы жидкая грязь вперемешку с кровью и гноем не сползала в глаза.

— Похороним, — сказал он.

Мышь подняла глаза.

— В смысле? Регламент же есть.

— Нет, Мышка. Нет на такие случаи регламентов. Скажем, умер. Не будем уточнять, где. И как.

— Тут копать можно, земля нормальная. Да и место хорошее, тихое— отстраненно сказал Шалом.

Он пошел искать, чем копать. Нашел палку. Потом лопату — откуда, никто не понял. Может, была в буханке. Может, просто оказалась рядом с ними.

Гриф стоял, курил. Олеся лежала на боку, отвернувшись. На предложение Кеши отнести ее в машину только помотала головой.

— Ей совсем хуево, — прошептал Кеша.

— Ага. Оклемается, устроим праздник в ее честь — сказал Гриф. Кеше даже показалось, что в его голосе не было сарказма.

Старика закопали неглубоко. Ни крестов, ни слов. Мышь только положила сверху камень, показавшийся ей особо симпатичным, а Кеша снял любимый брелок с ключей — маленький сюрикен с красным глазом внутри.

Шалом молча сел рядом, откинулся на спину и уставился в небо — несмотря ни на что, он по-своему продолжал верить в Бога.

Киса подошла к Олесе, аккуратно перевернула ее в ту сторону, где выкопали могилу, чтобы она тоже могла попрощаться. И плюхнулась рядом на мокрую траву.

Возле могилы еще долго после того, как все ушли, стоял Гриф. В смартфоне он нагуглил несколько молитв и читал их попеременно пока не села зарядка. И потом еще какое-то время по памяти, пока и в памяти не осталось ничего, кроме привычных ругательств.

— В общем, спасибо, мужик. От души спасибо. Ты сделал все, что мог, — Гриф и сам не понял, сказал ли он это старцу или себе.

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск
18. Отдел №0 - Лес
19. Отдел №0 - Мясо, часть 1

Грифу выдали икону.

Сказали, мол, старая. Даже древняя.

Она лежала в узком ящике из толстого железа, завернутая в какую-то грязную тряпку, которой Гриф и полы побрезговал бы мыть. Никаких бумаг, подписей, отметок. Только малярный скотч, на котором изящным каллиграфическим почерком Старшого были выведены координаты.

Гриф развернул ткань в машине, уже у самого места назначения. Он с трудом заставил себя прикоснуться к иконе. Внутри поднялась мутная волна тошноты и отвращения. Он выдохнул и вспомнил.

Ему было лет пять или шесть. Ездили с матерью за мясом на городской рынок у кинопроката — тот, который через пару лет закрыли за антисанитарию и закатали в асфальт.

Тогда была жара, густая, удушливая, с гудением в ушах и плотно-масляным воздухом. Они с матерью часто бывали на этом рынке — закупаться в более приличных местах было слишком дорого.

Гриф старался задерживать дыхание каждый раз, когда от подгнивших в деревянных ящиках фруктов и овощей они приближались к мясному отделу. Но даже на пике сосредоточенности хватало его ненадолго — несвежий воздух просачивался в легкие и оседал прогорклой пленкой, часами мучившей его вплоть до самого вечернего купания.

Мясо висело прямо в проходах на крюках, переживших не одну дохлую тушу. Мухи летали с вальяжным достоинством хозяев рынка, оседали на руках и волосах, ползли по скулам, оставляя за собой гадливую щекотку.

Мать Грифа торговалась профессионально, с тонкостью и грацией лисицы. Ей удавалось снизить и без того невысокие цены почти до нуля. К сожалению для Грифа, процесс этот был не быстрым. Поначалу он старался смотреть себе под ноги и дышать пореже. Но через несколько таких походов набрался смелости, чтобы осмотреться вокруг.

Он хорошо помнил, как впервые уставился прямо на прилавок. На свиную голову, которая лежала боком, смотрела на него пустыми глазницами и морщилась белесым рылом. Пленка уже покрывала уши, и из разреза на шее сочилась густая, мутная слизь, как из старого яйца. Гриф тогда не струхнул и отшатнулся. Стоял, сцепив пальцы за спиной, смотрел и думал, сколько раз ему надо будет поспать, чтобы забыть эту свинью.

От прикосновения к иконе у него появилось похожее чувство. Но в этот раз он уже понимал, что его сознание впитает это воспоминание также, как оно впитывало и всю прочую дрянь — вне очереди, без фильтров и намертво. Чтоб не дай бог забылось.

Лик на иконе был истертым и выцветшим — то ли Богородица, то ли кто пострашнее. Ресницы стерты, взгляд выбелен, рот сжат в узкую линию, а по краю нимба что-то неуловимо ползало. Не буквально, но достаточно явно, чтобы внутренности сжались и пальцы чуть не выронили доску.

Он положил икону на колени, перевел дыхание. Пальцы вспотели. На щеке — капля. Он стер ее, думая, что это пот, но на ладони  осталось что-то темное, похожее на кровь.

— Начальник, ты как? — раздалось откуда-то сбоку, с заднего сиденья. Глухо, будто сквозь вату.

Это был Кеша. Смотрел настороженно, без дерзости, с опаской, что сейчас случится что-то нехорошее.

Гриф моргнул, посмотрел на ладонь . Та уже была абсолютно чистой

— Нормально, — отозвался он, — просто... блевотно.

— Еще бы. Я отсюда чувствую, как фонит, — сморщилась Олеся.

Кеша поежился, откинулся на сиденье и принялся шарить в рюкзаке. Наверное, искал таблетки или распятие. Или автомат. Все три были бы кстати.

Гриф снова взглянул на икону. Та лежала спокойно, без движения. Просто старая, грязная доска, закопченная временем, с блеклым изображением и тонкой серебряной каймой, облизанной коррозией. Но под краской, под тяжестью и вековой копотью было что-то, что ждало.

И как-то особенно тихо становилось внутри машины. Как в забытом храме, где пару веков никто не молился.

— Ну, свято место пусто не бывает, братцы, — бросил Гриф. —  Пошли занимать.

Он открыл дверь буханки и легко выпрыгнул на разбитую проселочную дорогу. Ботинки вошли в землю с мягким чавканьем.

Олеся вынырнула из машины следом. Резко остановилась, сгибаясь чуть вперед как от удара. К лицу подкатила тошнотная бледность, пальцы метнулись к животу, массируя и разминая незаметный глазу спазм. Потом выпрямилась, глядя вдаль. Тихо, почти беззвучно, произнесла:

— Я ее не возьму, не проси.

Голос был ровный, но в нем ухало беспокойство.

— Да кто ж тебе ее отдаст, — ответил Гриф, не отводя взгляда от иконы. — Я с ней уже почти сроднился.

Олеся заметно выдохнула. Ее все еще чуть трясло, но она заставила себя собраться.

— Она... знает, куда идти.

— Ну и хорошо, — сказал Гриф. — Веди, куда там эта страхоебина хочет.

Киса вышла из машины, зевнула, принюхалась и скривила тонкий нос как заправская светская львица, которой поутру налили скисшее молоко в латте.

— У нас тут, ретрит? — Она взглянула на Грифа и икону, потом на Олесю. — Снова соединяемся с природой?

Олеся не ответила. Она медленно подняла руку и показала вперед, на небольшой пролесок, начавшийся между двумя деревьями с набрякшими почками.

Шалом, застегивая куртку, скосил взгляд на Грифа.

— Ты, может, ее хоть уберешь обратно в ящик? Или на палку насадим, понесешь как знамя?

— Нет, — сказал Гриф. — Так надежнее.

— Еще бы надежнее было бы закопать и забыть, — буркнул Шалом.

Кеша вышел из буханки последним, натянул капюшон, потом посмотрел на икону из-за плеча Грифа. И застыл. Он помолчал секунду, выдавил:

— Она дышит?

— Лучше бы нет, — ответил Гриф. — Пошли.

Он пошел неровной походкой, опираясь на подсказки Олеси. Икону держал крепко, прижимая к груди, как раненого зверя или младенца.

Олеся двинулась следом. Она шла осторожно, как по тонкому льду. Ее мотало — в теле все сопротивлялось и умоляло развернуться и бежать подальше. Иногда она вздрагивала ни с того ни с сего, напрягала спину и продолжала идти.

Киса шла рядом с Шаломом, намурлыкивая что-то из репертуара Круга, почти попадая в ноты. Обычно Шалом прикопался бы: мол, опять орешь, как мартовская кошка.

Но вместо этого только беззлобно хмыкнул и постарался запомнить ее не вполне мелодичное мурчание, а не сутулую спину Грифа, который шагал все тяжелее.

Кеша выстукивал что-то в телефоне, периодически показывая экран Мыши, которая безучастно пожимала плечами и просила его внимательнее смотреть под ноги.

— Мы на месте, но нам тут не рады — сказала Олеся, когда буханка уже исчезла из виду.

— Икона? — спросила Мышь.

— Место, что-то в нем.

— Отлично, — пробормотал Шалом. — Значит, все идет по нашему сомнительному плану.

Гриф молчал. Икона в его руках тяжело пульсировала сквозь тряпку, словно тянулась к коже. Он отогнул угол ткани и оглядел дощечку.

На нижнем ребре что-то темнело. Углубление, как от сучка. Но внутри крошечный шип и просто старая заноза. Когда Гриф провел пальцем, та вошла в подушечку без сопротивления и даже почти без боли. Легко распорола кожу и приникла к выступившей крови.

Воздух перед ним дрогнул. Как от жара, поднимающегося над землей прозрачной дребезжащей стеной.

Мышь поежилась, остановилась.

— Это было? — спросила. — Вот сейчас. Как будто… сдвинулось все.

— Оно и сдвинулось, — задумчиво протянул Шалом, подошел ближе. — Вот оно снова. Видишь? Если всматриваться, то становится яснее.

Олеся сделала шаг вперед. Глаза сузились. Она провела рукой в воздухе, мягко ощупала тонкую пленку отделяющую их от Узла, надавила изящным ноготком. И тогда он проявился.

Такой же лес, но темнее, гуще, покрытый липкой влагой. И чем дальше они смотрели, тем плотнее становился мираж —  креп, обретал форму, накладывался на этот мир и сплетался с ним.

— Вот она, тропа, — прошептала Олеся. — Уже почти открылась.

— Держитесь рядом, — сказал Гриф. Голос отдавал сухой ржавчиной.

Он не выпускал икону. Не отводил глаз.

— Если кто-то отстанет или поймет, что не может — возвращайтесь молча, не сбивайте остальных.

Киса невольно обернулась — машины за спиной уже не было, как и всего, что их окружало раньше.

— Ой, — сказала она тихо. — Ой, мама.

Шалом рядом с ней шумно выдохнул, поправляя рюкзак и протянул ей крепкую аккуратную ладонь.

Олеся шла за Грифом, чуть в стороне. Каждый ее шаг сглаживал складки миража, делал Узел ближе и реальнее.

Они шли — и мир проседал под ногами. Менял запах, звук, цвет. Но не сразу. Не резко. Как вода, если в нее входить медленно.

Икона дрогнула в руках у Грифа, когда они подошли к первому развалившемуся домику. Гриф на миг задержал шаг, потом, не сказав ни слова, убрал ее в рюкзак — небрежно, как отработанный инструмент.

Внутри Узла пахло гнилью. Не сыростью, не затхлостью, а мясной, жирной гнилью, тянущейся от земли, травы, от каждого трухлявого бревна. Плесень покрывала балки, сползала по ним, как остывший воск.

— Выглядит, как квартира моего первого отчима, — протянула Киса, указывая на остатки дома. — Только толпы алкашей не хватает.

Кеша сплюнул. Попал в щель между раскрошенных досок. Оттуда что-то чмокнуло.

— Тут очень не хочется умирать, — сказал он.

— Да и жить не особо, —  Шалом прищурился, посмотрел на небо. — Темновато как-то, не находите, господа?

Мышь подняла голову. Потом замедлилась, остановилась и уставилась вверх, в ту сторону, где должно было быть солнце или хотя бы намек на него.

— Темнеет не потому, что вечер, — сказала она. — Оно сверху...

Небо было как пленка. Густая, темная, с разводами. По ней текли бесформенные пятна. Перетекали, наслаивались, образовывали гротескные силуэты.

— Едрить! Небо шевелится! — не сдержала удивления Киса.

— Не небо, — сказал Гриф. — Граница.

Команда замерла, вглядываясь вверх.

Свет мигнул лишь на несколько мгновений, но даже этого было достаточно, чтобы Кеша вжал голову в плечи и сделал шаг назад, встретившись с каменно-твердым торсом Шалома.

— Ты это видел? — спросил он.

— Нет, — ответил Шалом. — И ты тоже не видел, если психика дорога. Забудь.

Киса молча поправила куртку. Мышь крепче сжала автомат. Гриф бросил взгляд на Олесю — та застыла, чуть приоткрыв рот, и тоже смотрела вверх. Не с ужасом, а с какой-то замершей болью.

Тени перекатывались, мокрыми тряпками елозили по своду. Где-то между ними вспыхнул свет и высветил не только то, что находилось внутри Узла, но и стелилось поверх него. Живая, бесформенная масса, в которой не было ни верха, ни низа. Она рвалась на части, шевелилась, вываливала наружу куски плоти, глаз, когтей, лиц — и снова собиралась воедино, уже не тем, чем была секунду назад.

Из глубины выныривали отростки — руки, рты, вытянутые морды, слипшиеся тела. Они ели друг друга, корежились, наслаивались уродливыми наростами, пока кто-то из них не пробивался ближе к пленке, отделяющей их от этого мира. И тогда тонкий слой воздуха вспухал, трещал, раздувался надутым пузом мыльного пузыря, готовый вот-вот лопнуть.

Они все тянулись внутрь — туда, где еще оставался свет, дыхание и настоящая, не замаранная постоянным умиранием жизнь.

— Давайте не будем туда долго смотреть, — негромко сказала Олеся. — Оно замечает в ответ.

— Уже заметило, — пробормотал Кеша. — У меня в животе как-то… пусто стало.

— Это потому что ты сегодня три банки энергетика всосал и не поел, — Киса хмуро глянула на него. — Вот батончик хоть съешь, полегчает.

Мир дышал медленно, с хрипом, как гигантское легкое, забитое мертвой кровью. Каждый шаг отзывался вязким сопротивлением земли.

— Что вообще это за место? — выдохнул Кеша, дожевав батончик с орехами. — Ну вот буквально. Что это?

— Узел, мой дементный друг, — ответил Гриф. — Один из первых вроде. По крайней мере так мне сказал твой иссохший, но на удивление живучий предок.

— А если он... не живой больше? — спросила Мышь. — А просто остался тут с тех времен? Без Бога. Один…

Кеша хохотнул:

— Дед-то? Да в нем и так живого не много было.

— Растешь, пацан, — отозвался Гриф, — еще лет пять и даже сможешь ему в глаза смотреть, когда это говоришь. Если доживешь, конечно.

Сквозь туман наконец начали проступать силуэты. Черные, покосившиеся, будто вырубленные топором по пьяни — избы, сараи и сортиры. На приличное жилье для человека уже не тянуло, но и не развалины — что-то еще держалось. Крыша, где не вся черепица отвалилась. Ступени, где остался след босой ноги, вдавленный в мягкое дерево.

Гриф замедлил шаг.

— Осторожней. Здесь могут быть...

— Люди? — спросила Мышь. Голос звучал, как у врача перед вскрытием.

— Или то, что осталось от них, — сказала Киса.

Справа слабым вздохом скрипнула дверь.

Изнутри потянуло сгоревшей луковицей, брожением и на удивление мясом, хоть и несвежим.

В этом запахе мутнел сгорбленный силуэт. Истонченное до сухожилий и костей тело, укутанное в застиранные лохмотья.

— Гости, — прохрипел владелец дома. Голос звучал приглушенно и безрадостно.

— Проходите, — добавило оно. — Стол уже накрыт. Бог велел делиться.

— Нет уж, — выдохнул Кеша и отшатнулся.

Слева открылась еще одна дверь. Потом третья.

Деревня задышала скрипами, шорохами, неловкими подвываниями ветра между щелями. Она просыпалась от долгого прозябания, чтобы увидеть редких гостей.

Из переулков хромали, ползли и покачивались на тонких ногах люди.

Кожа у них была серой, сухой и обескровленной. Волосы истончились, а у многих и вовсе выпадали клоками. Пальцы — тонкие, одеревеневшие, с крошащимися ногтями. Губы побелели, потрескались, а у некоторых покрылись скудной сукровицей и язвами от беспрестанного жевания, посасывания и облизывания.

Часть из них держали в руках миски, вырезанные из кости или дерева, с запекшихся коричневыми остатками чего-то, что раньше было едой.

Они шли и шли, пока вся улица не заполнилась гнилостным дыханием, глухими вздохами и болезненными ужимками.

Кто-то прошептал:

— Мы не ели сегодня. И вчера не ели.

— Бог сказал, что воздержание очищает, — ответил другой.

— Очистило, — сказал третий, показывая руки, где вместо пальцев остались мягкие короткие обрубки. — Куда уж чище.

Из-за спин вылез мальчишка, лет десяти, но в нем не было ни детства, ни живости. Тонкое, как у старика, с застывшей улыбкой и пустыми глазами лицо внимательно разглядывало людей слишком полнокровных и румяных для этого места.

— Приветствуем. — просипел он. Губы блеклые, зубов нет.

Гриф остановился, выдохнул сквозь зубы:

— Так. Внимание. Без резких движений. Не трогать. Не отвечать. Не вступать в контакт.

— Кажется, поздновато уже, командир, — сказал Шалом.

— Мы ждали, — прошептала другая женщина, у которой на руках был мешок с чем-то шевелящимся. Тряпье, из которого сочился слабый, влажный звук. — Столько веков ждали, так устали, измучились. Но мы держимся ради всего святого и ради вас.

Гриф только выдохнул.

— Никто не стреляет, пока я не скажу. Двигаемся вперед.

Гриф посмотрел на Олесю.

— Чувствуешь?

— Да, — сказала она. — Мы рядом.

И добавила тихо:

— Они не плохие, не желают нам зла. Они... срослись с тем, что держит это место.

Старик с белыми глазами и уродливыми старческими пятнами, покрывавшим каждый сантиметр его тела, вышел вперед. Он шаркал босыми ногами с черными подошвами, трещинами и слипшейся пылью.

— Помолитесь с нами. Хоть раз. Хоть ради виду.

Гриф не ответил. Рука легла на автомат. Он сделал шаг. Потом еще. Слева приблизился мужчина с голым торсом — кожа свисала лоскутами, как старая клеенка. На груди зияло что-то вроде распятия, вырезанного криво и неаккуратно. Он наклонился:

— Тебе бы тоже... легче стало бы...

Гриф прошел мимо, толкнув его плечом. Тот не удержался на ногах, осел прямо в пыль, закашлялся слизью.

Толпа сгустилась. Они не нападали, но двигались навстречу, как насекомые на свет. Руки вытягивались — одни с надеждой, другие — в судорогах. Кто-то хватал за рукав, кто-то просто терся плечом, вжимался телом. Один ребенок, обмотанный грязной тряпкой, смотрел снизу вверх мутными глазами, в которых плескалось что-то неестественное.

— Господь да воскреснет, — прохрипела старуха. — И расточатся...

— Резче давайте, — коротко бросил Гриф команде. — Сиськи мять потом будете.

Шаг за шагом, как пробка сквозь родовой канал, они проталкивались вглубь, через теплую, шевелящуюся массу.

Мышь шла, опустив голову. Она не хотела смотреть, потому что знала, что если встретится взгляд хоть одного, только одного — все. Не удержит лицо, затопит этой дрожащей, влажной жалостью себя и команду.

Киса споткнулась — и сразу же кто-то вцепился в нее. Не агрессивно. Как в мать. Детская ладонь, шершавая, вся в корочках, ранках и заусенцах. Пальцы сомкнулись на рукаве нетвердой хваткой.

В руке у Кисы оказалась карамель — липкая, со сползающей оберткой. Она никак не могла вспомнить, откуда. Наверное, оттуда же, откуда и сигареты, которые Гриф доставал из любых пространств с ловкостью фокусника. Киса быстро сунула конфету в раззявленный детский рот, и маленькие глаза округлились от удивления.

— Тсс. Никому ни слова, — выдохнула, и мальчик исчез.

Она осталась. Поморгала несколько раз, потерла лицо рукавом и звучно хрюкнула носом.

— Сука, да чтоб вы все… Блять

Быстрым движением перекинула рюкзак вперед и распахнула куртку, обнажая уставную жилетку с плотно набитыми карманами.

Сухпайки, орешки, мармеладные витамины, сухие каши, бинты. Даже пара небольших плюшевых игрушек-брелков. Все пошло в ход. Все — в руки, в миски, прямо в раскрытые широко рты, в пустые мешки вместо животов.

— Нате. Жрите, — Она кидала все новые и новые находки из потайных и не очень карманов. — Только не давитесь, мать вашу!

— Ты чего творишь?! — не выдержала Мышь, вцепилась в нее сзади. — Ты не понимаешь, нельзя же, Гриф запретил!

— Понимаю. Лучше твоего понимаю, — отрезала та. — Похер. Пусть хоть выгонит потом, хоть отпиздит.

Она дернулась и легко вырвалась. Мышь, даже в злости, не могла с ней совладать. Слишком мала была. Слишком девочка на фоне высокой и сильной Кисы.

— Кобыла упрямая, — с досадой выплюнула Мышь.

Где-то неподалеку заорал Шалом.

— У вас обеих с головой туго?! — Он рванул к ним, пихаясь плечами сквозь плотную толпу. — Вам приказ командира для услады ушей просто?

Он схватил Кису за локоть. Не деликатно — как нужно, чтобы двигалась.

— Страдать. Будем. Потом. — Отрезал каждое слово.

Киса не сопротивлялась, просто шагнула за ним, продолжая кидать остатки еды из карманов.

Шалом матерился. Сквозь зубы, с отвращением. Расталкивал руки, локти и чьи-то лица. Он терпеть не мог скопища вони, грязи, жалкой надежды на крохи чего-то лучшего. Надежда раздражала его сильнее всего. Он много раз представлял, что сделал бы, окажись он в позиции униженного и просящего. И каждый раз на ум приходил то спусковой крючок, то банальная бритва.

Позади шла хмурая Мышь. Молча, но очень зло перебирая ногами.

И только сзади — стоны. Хриплое: «еще чуть-чуть…» и хруст челюстей, переживающих неожиданные блага вперемешку с остатками своих же зубов.

Кеша вздрогнул, когда они подошли. Он и так переминался, как на иголках. Пытался никому не навредить, но вышло наоборот — пнул от испуга костлявого мальчонку, тот рухнул.

— Блядь, извини!

— Не извиняйся, — рявкнул Шалом, и добавил уже мягче — Они не услышат.

Кеша зажмурился. Он дышал в рукав, потому что все казалось зараженным и испорченным — и воздух, и взгляд, и даже их приглушенные молитвы.

— Нас тут сожрут, — протянул он.

— Не сожрут, мы жилистые, — бросил Гриф. — Шевели давай булками.

Он осмотрел подошедшую троицу снизу вверх. Шалом весь в грязи и, кажется, чей-то блевоте переживал один из худших дней жизни. Киса смотрела в никуда влажным взглядом и даже подрастеряла былую стать. Мышь пробиралась сквозь человеческое море злая, запыхавшаяся, но вполне боевая. Не густо, но лучше, чем ничего.

— Шалом алейхем! — осклабился Гриф. — Велика милость твоя, проводник заблудших овец.

Шалом фыркнул, отмахнулся:

— Да пошел ты. В следующий раз кину обеих там, где стояли.

— Ага, только потом не ной, что без них скучно и свет не мил без женской красоты.

Они медленно протискивались дальше, и Грифу грело душу ощущение, что их снова было достаточное количество для интеллектуальных бесед.

Олеся не отставала. Она шла тихо, голову опустила, руки прижала к груди. Как будто боялась спровоцировать. Глядя на нее, местные плакали и рьяно молились и крестили то ее, то себя.

— Они чувствуют, — сказал Шалом. — Что она своя.

— Своя она тут только нам, — огрызнулся Гриф резче, чем ему бы хотелось. — И то на пол шишечки. А их она пугает до усрачки.

Толпа становилась все гуще. Кожа терлась о кожу, вонь просачивалась под одежду, въедалась в слизистую глаз и носа. Кто-то шептал на ухо. Кто-то пытался целовать лопнувшими губами запачканные уставные сапоги.

— Не оглядываться, — бросил Гриф. — Не останавливаться. Не...

Голос его оборвался.

СЛЕДУЮЩАЯ ЧАСТЬ

***
Предыдущие рассказы серии:
1. Отдел №0 - Алеша
2. Отдел №0 - Агриппина
3. Отдел №0 - Мавка
4. Отдел №0 - Лихо одноглазое
5. Отдел №0 - Кораблик
6. Отдел №0 - Фестиваль
7. Отдел №0 - Страшные сны
8. Отдел №0 - Граница
9. Отдел №0 - Тайный Санта (вне основного сюжета)
10. Отдел №0 - Белый
11. Отдел №0 - Белый, часть 2
12. Отдел №0 - Белый, часть 3
13. Отдел №0 - Любящий (можно читать отдельно от основного сюжета)
14. Отдел №0 - Домой
15. Отдел №0 - Договор
16. Отдел №0 - Трудотерапия
17. Отдел № 0 - Труженск
18. Отдел №0 - Лес

Меня зовут Егор Матвеич. Мне шестьдесят два года. Последние пять из них я доживаю свой век в полном одиночестве в вымирающей деревне Псковской области. Таких, как я, тут осталось с десяток — стариков, давно разучившихся говорить с живыми людьми. Но есть кое-что, что отличает меня от них. Тайна, которую я пронёс через всю жизнь, как зашитый под подкладкой пальто листок бумаги. Тайна, в реальность которой я сам отказывался верить, пока она не решила напомнить о себе.

В углу комнаты, накрытый пожелтевшей от времени вязаной салфеткой, стоит мой старый друг и единственный собеседник — телевизор «Рекорд В-312». Тяжёлый деревянный ящик с выпуклой линзой экрана, пахнущий пылью и перегретыми радиолампами. Его мне подарили на свадьбу, и с тех пор он здесь. После смерти Любы, моей жены, я стал включать его всё чаще. Не для того, чтобы что-то посмотреть — антенна давно заржавела, а последний телеканал пропал из эфира лет десять назад. Я включал его ради шипения. Этот белый шум, похожий на звук непрекращающегося ливня, каким-то образом смывал другой, внутренний шум — скрежет мыслей в моей голове.

Это случилось в середине ноября. Ночь выдалась холодная. Я тогда днём ходил на кладбище, прибраться на могиле Любы. Ветер рвал с голых берёз последние листья и швырял их в лицо ледяной мокрой массой. Той ночью я никак не мог уснуть. Просто лежал, глядя в темный потолок, и слушал, как ветер пытается выломать оконную раму на веранде. Наконец, я встал, прошлёпал босыми ногами к телевизору и щёлкнул тугой кнопкой включения. Пусть хоть он шумит.

Сначала я не придал этому значения. В хаотичной пляске черно-белых точек что-то будто бы сбивалось с ритма. Мелькнула какая-то помеха, более тёмная, чем остальные. Может, лампа барахлит. Но помеха не исчезла. Она начала обретать форму. Прямо в центре экрана, будто фигура за запотевшим стеклом бани, проступил неясный силуэт. Вытянутый, тонкий, с угадывающейся головой и плечами. Я сел на кровати, всматриваясь. Помехи рябили, мерцали, а силуэт стоял неподвижно, словно в самом сердце этого электронного шторма. Я решил, что это игра воображения, усталость. Поморгал, протёр глаза. Фигура не исчезала. Я вышел на кухню, выпил стакан холодной воды прямо из-под крана, вернулся. Экран был пуст, лишь ровный белый шум. Но стоило мне снова сесть в кресло, как тень вернулась.

Следующей ночью повторилось то же самое. Но теперь силуэт был словно чуть ближе, чётче. Я уже мог различить длинные, похоже, женские волосы. И в тот момент, когда сознание начало проваливаться в дрёму, из динамика, сквозь монотонное шипение, прорвался едва слышный шёпот.

«Его-о-ор…»

Я застыл. В груди что-то оборвалось и тяжело рухнуло вниз. Сердце заколотилось так, что отдавало в уши. Я резким движением ударил по кнопке, выключая телевизор. В наступившей тишине было слышно только моё собственное прерывистое дыхание и вой ветра за окном. Я закурил прямо в комнате, выпуская едкий дым в темноту и боясь даже взглянуть на чёрный прямоугольник экрана.

Но через пару дней я снова включил его. Человеческое любопытство — страшная сила, куда страшнее любого страха. Я должен был знать. И я увидел её снова. И снова услышал шёпот. Он был тонкий, детский.

Я, сам не зная зачем, начал задавать вопросы в пустоту комнаты, прямо в экран.

— Кто ты?

— …Анечка…

Голос был настолько тихим, что казался эхом в моей собственной голове.

— Что тебе нужно?

— …холодно… тут темно и холодно… белый снег в глазах…

Каждый такой «разговор» длился не больше минуты. Потом её фигура растворялась, и оставалось лишь шипение. Но она неизменно возвращалась каждую ночь. И я начал ждать её. Готовиться. Ставил табурет поближе, наливал себе кружку чая и садился напротив экрана, как перед встречей с живым человеком.

— Мне страшно, — сказала однажды она. — Он приходит. Он смотрит из темноты.

— Кто он? — спросил я, чувствуя, как холодеет внутри.

— Дядя… злой дядя. Это он меня сюда спрятал. Он велел молчать.

Меня вывернуло от этих слов. Хотелось помочь, вытащить, спасти несчастного ребёнка. Но как помочь тому, кто живёт в мерцании старого кинескопа? Однажды вечером, после нашего разговора, я поднялся и подошёл к окну. В тёмном стекле отразилось моё лицо. Измождённое и старое. Но на секунду мне показалось, что отражение ухмыльнулось. Мерзко, криво, обнажив дёсны. Той самой ухмылкой, которую я десятки лет пытался забыть.

И в этот момент из телевизора, который я не успел выключить, раздался ясный, окрепший голос Анечки:

— Ты же помнишь ту песенку, Егор? «Вышел месяц из тумана…»

И потом она исчезла.

После этой её фразы всё изменилось. Я перестал спать. Анечка больше не появлялась. В экране был только снег, пустой и безжизненный. Но в дом больше не было тишины. Из неё начали прорастать другие звуки. Каждую ночь, ровно в 3:33, с чердака начинался отчётливый звук. будто кто-то царапает ногтями по сухой доске. Медленно, монотонно, скре-е-еб… скре-е-еб… От этого звука по спине бежали ледяные мурашки.

На четвёртую ночь я схватил тяжёлый фонарь на аккумуляторе, который держал на случай отключения света, и полез на чердак. Складная лестница скрипела под моим весом, каждая ступенька стонала, будто живая. Наверху пахло мышиным помётом и многолетней пылью. Воздух был спёртый, тяжёлый. Пробираясь сквозь горы хлама и паутину, толстую, как марля, я посветил в дальний угол.

Там стоял старый деревянный сундук Любы. Когда-то она хранила в нём приданое — вышитые одеяла и подушки. Я не открывал его с её смерти. Отбросив тяжёлую крышку, я посветил внутрь. Вместо одеял и подушек сверху лежал потрёпанный школьный ранец. Я открыл его дрожащими руками. Внутри — тетрадки в клетку с каллиграфическим детским почерком. «Анна Смирнова. 3 "Б" класс». Я перелистнул страницу. Рисунок. Дом, солнце, а в углу листа — высокая чёрная фигура с непропорционально длинными руками. Подпись: «Дядя Егор хороший. Он покажет мне секрет в сарае».

Под ранцем лежало что-то мягкое. Белое платьице в синий горошек. На ощупь оно было жёстким, будто пропитанным клеем. Одна сторона была бурой, запёкшейся. Я протянул руку, чтобы коснуться пятна, и в этот самый миг в голове взорвался крик Анечки. Прямо из чердачной комнаты.

— НЕ ТРОГАЙ!

Я отшатнулся, выронив фонарь. Он ударился о балку и погас. Меня окутала абсолютная, словно чёрный бархат, тьма. Я запаниковал, заметался, споткнулся о какую-то коробку и рухнул на спину, сильно ударившись затылком. Боль пронзила голову, и мир поплыл. Сползая вниз по лестнице, я, кажется, вывихнул плечо. Упал в коридоре и пролежал так до самого утра. То теряя, то приходя в сознание. И всё это время я слышал, как в комнате сам собой включился телевизор. Снег шипел, но теперь из него прорывались десятки голосов. Детских голосов. Они говорили хором, но вразнобой. Кто-то плакал, кто-то стонал, кто-то звал маму. И среди них, громче всех был голос Анечки:

— Теперь вспомнил? ТЫ ВСПОМНИЛ?

С того дня «Рекорд» зажил своей жизнью. Он включался каждую ночь в 3:33. Я выдергивал шнур из розетки — он продолжал работать. Я вырубал пробки на счётчике — бесполезно. Экран светился мертвенным светом даже без электричества. И она снова была там. Но теперь была не одна.

За её спиной стояли другие. Первым я увидел мальчика лет семи. Лицо его было будто вдавлено внутрь, вместо левого глаза зияла тёмная дыра. Потом двух девочек-близнецов, они держались за руки. У одной была вывернута шея. А за ними ещё… и ещё. Целая толпа. Все они стояли за Анечкой, будто она была их предводителем, и смотрели на меня. Их взгляды были пустыми, но казалось, в них горела ненависть. Такая, что хотелось выцарапать себе глаза.

— Здравствуй, дядя Егор, — сказали они хором. Голоса слились в один жуткий гул. — Ты нас помнишь? Мы тебя — очень хорошо.

Я задыхался. Начал рвать на себе рубаху. Меня затошнило, к горлу подступила жёлчь. Я рухнул на колени.

— Кто вы?! — прохрипел я.

— Мы те, кого ты оставил в темноте.

В ту ночь я вспомнил. Мне приснилось старое воспоминание, которое я глубоко закопал на самом дне памяти. Сарай. Старый сарай за огородом, который я построил сам, когда мне было семнадцать. Я сам же его и сжёг дотла за год до свадьбы с Любой. Внутри. Там был верстак. Ржавые плоскогубцы. Сломанные детские очки в роговой оправе. И тёмное, бурое пятно на земляном полу. Я думал, это просто дурные подростковые сны. Теперь я знал — это были не сны!

А Анечка и её молчаливая свита смотрели с экрана. Они ждали. Ждали, когда я вспомню всё.

Я заколотил окна досками. Остановил все часы в доме. Но телевизор продолжал работать. Я перестал с ним бороться. Просто сидел на полу и смотрел в экран. И однажды картинка изменилась.

Впервые за всё время это был не шум.

Это была комната. Моя комната. Та же кровать, тот же шкаф, то же окно. И я. Я спал в своей кровати. Но не я нынешний, а я молодой. Лет двадцати пяти. Тёмные волосы, гладкая кожа. На экране я открыл глаза и посмотрел прямо на себя старика, сидящего перед телевизором. Я в ужасе отпрянул. Моё отражение в экране повторило движение, но с секундной задержкой. Я понял, что за стеклом не просто картинка. Там живёт ОНО. Существо, которое знает меня лучше, чем я сам.

Экран моргнул. Теперь я, молодой, стоял у входа в тот самый сарай. Я смотрел на себя со стороны. В руках я держал что-то, завёрнутое в тряпку.

— Нет… нет… я не хочу… — прошептал я.

Рядом с фигурой на экране появилась Анечка. Она приложила прозрачный пальчик к стеклу.

— Смотри. И вспоминай.

На экране я развернул тряпку. В ней лежал нож. Охотничий нож, с зазубренным лезвием для разделки туш. Мои молодые руки были в чём-то тёмном, багровом. Я видел, как в сарай заходит девочка. Не Анечка. Другая. Со светлыми косичками. Она просит отпустить её домой. Я ей что-то говорю, улыбаюсь. Она начинает плакать. Я медленно подхожу, нож поблескивает в тусклом свете.

Я закричал, ударив кулаками по полу.

— Хватит! Прошу, прекрати!

Анечка ничего не ответила. На её лице не было ни злости, ни радости. Только мёртвая пустота.

Картинка сменилась снова. Я сижу на полу в сарае. Вокруг кровь. Девочка с косичками лежит у стены. Я плачу. Но не от жалости или раскаяния. Я плачу от бессилия и злости. Потому что снова не смог сдержаться. Потому что эта жажда, этот зуд в сознании снова оказался сильнее меня. «Это не я… это что-то внутри меня…» — шептал я тогда, в прошлом.

— Нет, Егор, — раздался холодный, взрослый мужской голос из динамика. — Это всегда был ты!

Снова шум. Но теперь он был другим. Он вибрировал, проникая в кости, в каждую клетку тела. Стены комнаты начали сильно трястись. Телевизор больше не светился — он горел, будто внутри него разожгли домну. И в этом огне корчилось моё лицо. Глаза стали чёрными, как смола, рот растянулся в злобном оскале. И чужой, но одновременно мой голос произнёс:

— Ты слишком долго прятал меня, Егор. Пора возвращаться.

Я хотел разбить экран. Но тело меня не слушалось. Я понял, что бежать некуда.

Анечка и дети исчезли. Осталось только моё искажённое отражение. И из него, из экрана, потекла чёрная, густая жидкость, похожая на мазут. Она закапала с нижней кромки корпуса, образуя на полу липкую лужу. Я, как заворожённый, протянул руку и коснулся её кончиками пальцев. И в тот же миг почувствовал ледяное дыхание на своём затылке.

Я медленно обернулся. В комнате никого не было.

Но в экране телевизора, за спиной моего перепуганного отражения, стоял я. Молодой, сильный, с той самой кривой ухмылкой, что была в сарае.

Я снова посмотрел на свои руки. Старческие, в пигментных пятнах. Но они больше не дрожали. Я сжал их в кулаки, ощущая забытую силу. Зуд вернулся. Жажда вернулась.

Зверь вернулся в логово.

предыдущая часть Экстрасенсы по вызову ( археологи) часть 6

Следующий день начался с внеочередного срочного совещания. И причин этому было две. Первая - едва появившись на рабочем месте директор ЧП Заговор сразу унюхал следы пребывания в офисе ранее судимых и нигде не работающих лысых граждан. А вторая - связанный доставщик пиццы, которого он обнаружил на диване в экзотической позе гусеницы.

Директор тут же сделал своему сотруднику, экстрасенсу Бульбулькину, замечание, а затем и строгий выговор на что тот отреагировал совершенно неадекватно. В ответ на выговор сотрудник Бульбулькин, находясь в возбуждённом и вероятно алкогольном состоянии, устроил форменный дебош, после чего блокировал помещение офиса ЧП Заговор при помощи наёмного работника уборщицы Галины Петровны. Несмотря на возражения и требования директора прекратить хулиганство и немедленно вернуться к работе, сотрудник Бульбулькин заявил, что хватит всяким прихлебалам и буржуазным кровососам сидеть на трудовой шее народа и что с этого момента он организует профсоюз.

— Как мы до этого дошли? Как?!! — горестно восклицал директор. — Вот всегда знал: оставь тебя одного хоть ненадолго и ты начинаешь мутить незаконные схемы, интриги, всякие планчики внутри планов! Как ты мог спалить чужую недвижимость? Там могли люди пострадать! Ты украл у конкурентки все её деньги, а её машину продал, и меня не постеснялся! Ты её до сумасшествия довёл!

— А вы, товарищ директор, не забывайтесь. Нехера было гулять. Всё это грехопадение началось с вас, любимого. С вас и с вашего мразотного идеализма. Кто убил дяденьку Федота? Я? А может вот этот пицценос? — очкарик мотнул головой на связанного.

Денис хмуро покосился на доставщика и тот, встретившись с ним взглядом, протестующе замычал.

— Вот! — торжествующе показал пальцем Валера. — Даже отравитель тебя боится.

— Он всего лишь курьер. И не надо было при нём трепаться про наши дела, — кислым голосом произнёс Денис.

— Да хренушки! Протри зенки, директор. У него печати ведьм. Он аж четыре пиццы принёс, с разными вкусами. Ну чё, будешь коробку открывать? А я зафиксирую твою смерть в мучениях.

— И в этом виноват ты! Ты снова нас впутал во что-то опасное! — взвыл Денис.

— Да я... Да ты... Да я деньги отдал настоящие, только чтобы твою директорскую жопу от беды спасти!

— Замечу - краденые деньги!

— Нет! Недокраденные! Завтра же пойдёшь и заберёшь их обратно. Считай, что я их отмыл через бандитов. И вообще у меня профсоюз. Хрен ты отсюда уйдёшь пока не выполнишь наши требования.

— Чьи требования? Психопата и уборщицы??? Ты Галину Петровну в наши дела не впутывай.

— А потому что надо было вовремя свои цырлы грязные вытирать! Наследил директор? Грохнул дзяда и думаешь у него друзей не было? Ты посмотри на стол, посмотри! А ещё лучше - попробуй. Выбирай коробочку. Хочешь с грибами, хочешь с креветками, хочешь с тетродотоксином. Чё ты головою мотаешь? Вспоминай! Что он тебе говорил перед смертью? Он называл имена и кликухи? Хоть что-то? Мне нужны любые зацепки, иначе в следующий раз будет поздно.

— Да ничего он не говорил важного! В основном только ой, ай, мамочка. Я не запомнил.

— Сейчас вспомнишь, — с угрозой в голосе пообещал Валера и побежал в комнату, где у него хранился реквизит для различного шарлатанства.

*****

Увидев магический шар для гаданий, товарищ директор перепугался не на шутку.

— Так! — предупредил он, показывая на экстрасенса пальцем. — Ты нарушаешь наше правило, мы не лезем друг другу в голову. Ты слово давал.

— Я и не собирался копаться в твоей башке. Ты будешь вспоминать, а я буду смотреть на шарик. Ну давай, не ломайся.

Валера поставил шар на журнальный столик и осторожно подвинул в сторону коробки с пиццей. Опасная закуска. Даже коробки и те опасны. Стоит только нарушить целостность упаковки и запах горячей пиццы сведёт их с ума, а там уже будет неважно, сколько они съедят. Они съедят всё без остатка, а потом коробочки самоуничтожатся. И всё. Никаких следов. А на полу будут валяться два трупа. Хорошо, что он сразу разглядел у доставщика колдовские печати. Хорошо, что тот не успел открыть перед ним коробку. Плохо только, что он забыл этому пицценосу уши заткнуть и тот узнал слишком много лишнего. Впрочем, ситуация-то решаемая. Делов на одну зомби-муху.

Товарищ директор мялся и не хотел. Профсоюз настаивал.

— Валер, это как бы интимное дело. Давай как-нибудь без этого обойдёмся.

— Убийство интимное? Теперь мне ещё интереснее.

— Но я не люблю, когда на меня смотрят. Ну когда я...

— Деня - не парься. Я экстрасенс. Экстрасенс существо бесполое. Представь, что ты на приёме у врача, и приспусти шторку.

— А он? — Денис показал пальцем на связанного. — Он может увидеть непристойные вещи.

— Пусть глядит, — беспечно отмахнулся очкарик. — Мы его потом всё равно грохнем.

Услышав его слова, курьер вновь протестующе замычал и задёргался в надежде освободиться.

*****

Магический шар, сам по себе, конечно же был просто стеклянным шаром. С таким же успехом экстрасенс мог обратиться за помощью и к обычному зеркалу. Нет, конечно же в чём-то он был получше зеркала: в его деревянной подставке пряталась подсветка на батарейках, а сам шар был наполнен растительным глицерином и ещё какой-то лабудой, создающей красивый эффект чего-то клубящегося при включении, на на этом и всё. Это была просто игрушка, развлекалочка, если хотите, для всяких чокнутых и повёрнутых на спиритуализме, однако же, если ты профессионал в своём деле, то и шарик вполне сгодится. Например, для трансляции собственных мыслей и воспоминаний.

Денис сел на стул и, обхватив шар руками, принялся напряжённо вглядываться в матовую поверхность. Валера уселся напротив и подмигнул курьеру - будешь мол смотреть? Паренёк сразу всё понял и послушно зажмурился. Денис, тем временем, закряхтел и начал монотонно покачиваться, постепенно впадая в транс. Валера поправил очки и придвинулся поближе. Ему тоже нужно было настроиться, иначе картинка будет без звука.

Через несколько мгновений он увидел кусок сада и дядьку Федота, бегающего от дерева к дереву. Ага, ясно. Дениска на дереве затаился. Вот дзяд подбежал к фонтану и начал затравленно озираться. Картинка резко сменилась и переместилась за фонтан. Дзяд уселся на скамейку и достал из сумки бутылочку. Ага, знакомый цвет. Это эликсир ведьм, помогающий восстановить силы. Изготавливается из эмбриональных стволовых клеток и мускусной железы кабарги. Знаем, знаем. За такое положено аутодафе. У Дениса уже есть моральное право прикончить дзяда.

Картинка дёрнулась. Бутылочка лопнула и Федот перепачкался в эликсире.

— Я знаю кто ты. Тебе нет места среди живых, — подал голос Денис.

Валера раздражённо поморщился. Пафос? Договаривались, чтобы без пафоса на дуэлях и вовремя убийств. Чпокнул и всё.

— Это недоразумение. Вы не законники, значит нам нечего делить. Я всегда помогал ведьмам! Чего вы хотите? Откуп? Я готов сотрудничать! — закричал, озираясь, дзяд.

— Твою душу.

Валеру снова покоробило от услышанного. Ну зачем? Зачем ты это сказал своим ртом? А если подслушает кто?

— Ну уж нет. Вот! Вот видели!

Дзяд начал показывать кукиши невидимому собеседнику. И вообще-то он был прав. Денис явно перебрал с пафосом.

— Другого я и не ожидал, дзяд. Сегодня я сделаю из тебя артефакт, послушный моей воле.

Тут уже Валера не сдержался и отвесил товарищу смачную пощёчину.

*****

Товарищ директор прекрасно понимал, за что ему прилетело и не полез в драку. Сидя на полу и поглаживая покрасневшую щёку, он только бурчал про богоугодное дело, искренне надеясь на снисхождение, но профсоюз не собирался его прощать. Валера бегал вокруг и возмущённо орал.

— Меня, значит, можно правилами попрекать, ограничивать мой потенциал, а сам, значит, развлекается! И слышать не хочу про твои богоугодные дела, заткни хлеборезку! Ты повёл себя словно ведьмак на бойне! Противник был не равен тебе по силам. Ты должен был просто убить его, а не развлекаться, как кошка с мышкой.

— Я больше не бу...

— Ещё бы. Ты теперь всё! Нет тебе за это прощения. Я тебя лично закодирую от греха подальше.

— А дальше будешь смотреть? — со вздохом спросил Денис.

— Да там и так всё понятно. Ты же изобретательностью не отличаешься - тебе пафос подавай. Твои любимые цитаты, мне перечислить? Меньшего и не ожидалось. Это мой лучший приём, а это мой секретный приём. Я приложу все силы и изгоню зло из этого мира...

Валера замер на месте и страдальчески закатил глаза.

— Нет смысла выискивать крупицы разума из головы идиота. Кто бы это не был, он о нас знает и послал дружеский сюрприз в виде пиццы. Нам остаётся только правильно отреагировать. У нас на выбор несколько вариантов. Убить доставщика, отпустить доставщика и выкинуть пиццу и...

— Скушать её, — заботливо подсказал товарищ директор. — В отличии от меня, ты её можешь съесть и выжить.

— Да, но я тогда проваляюсь в больнице несколько дней, — задумчиво согласился очкарик. — А за время моего отсутствия ты можешь натворить бед. Думаю, лучше будет закрыть офис и переехать. Так будет надёжнее.

— Но ведь от нас только этого и ждут. Чтобы мы сдались, — справедливо возразил Денис. — Разве ты сдашься неизвестно кому? Они же не заявились лично, а только послали пиццу.

— Тогда предлагаю запихать ему в нос зомби-муху и пожелать царствия небесного, — глянув на связанного, сказал экстрасенс.

Курьер, услышав такое, замычал и задёргал головой так явственно, что стало понятно, он требовал дать ему последнее слово. Валера с любопытством отклеил скотч.

— Воды! — хрипло попросил курьер.

— Последнее желание для нас закон, — ухмыльнулся очкарик.

— Да блин! Я же вам говорил, что я не при делах!

— На тебе печать ведьмы, а мы с ними не дружим, — ответил Валера и пошёл к холодильнику.

— Ну я же не виноват, что она моя бабушка! — крикнул ему вслед курьер и повернул голову к Денису:

— Господин директор, я понимаю, что вы здесь терпила и ничего не решаете, но хотя бы выслушайте меня. Да, моя бабушка печёт различные хлебобулочные изделия со специфической начинкой, которые мы потом доставляем по всей Москве. Но мы только производим и доставляем - понимаете? Мы не знаем, кто заказчик и кому это выгодно, нам только платят и всё. Мы не лезем в колдовские дела, мы не работаем на восьмой отдел и на всякие там спецслужбы, у нас независимый бизнес. Вам же самим лучше будет, если вы меня отпустите. Моя бабушка очень мстительная.

— Твоя бабушка будет год искать причину появления в голове внука зомби-мухи, — добродушно ответил Валера, возвращаясь с бутылкой воды. — Тебя там тоже такая экзотика ждёт, прямо как в фильме ужасов. Ты будешь полностью под нашим контролем, шаг влево - шаг вправо и неизвестно где твоя нога окажется в следующий раз. Может быть она окажется на крыше многоэтажки? А может на пристани? А чего мелочиться - твоя нога окажется на МКАДЕ всего через час, рука правда за МКАДОМ, а кишки на радиаторе грузовика, зато как весело тебя собирать будут. Как мозаику.

— Господин директор, я правду говорю! — испуганно заголосил курьер. — Чё мне с вами ссориться? У нас и так работа опасная. Вы же не первые такие, кому я отраву приношу. Я вообще должен работать быстро, этот гад меня на пороге поймал, когда я в вашу сигнализацию угодил. Если бы я знал, что вы крутые, я бы на пороге оставил и...Не надо меня убивать!

— А чё ты мне делать прикажешь? Пиццу есть? — язвительно поинтересовался Валера. — Я же потом болеть буду. Не, я на такое не согласен. Я лучше убью кого-нибудь. Например тебя.

— Да я её сам съем. Сам! За пять тысяч долларов! — с готовностью предложил курьер. — Мы так иногда делаем, если не успеваем приносить вовремя. Нас так бабушка наказывает. А у меня к ядам иммунитет. Вы сами подумайте: доставщик съедает пиццу, а заказчик один чёрт не в курсе, мы не докладываем о доставке, всё тайно. Бабушка довольна, она деньги с заказчика имеет, вы довольны - за вас я её съем, а заказчик узнает только, что отрава не дошла. Но узнает сам, это его проблемы. Мы никогда ничего не говорим, у нас репутация.

— Он говорит правду, — тихо сказал Денис. — Думаю, лучше заплатить ему.

— А, ну тогда плати, — милостиво разрешил Валера. — Только все деньги у меня, а я профсоюз. Хрен тебе, а не деньги.

— Мафиози ты, а не профсоюз. Сто тысяч отдал каким-то вшивым бандитам, — проворчал Денис, поднимаясь на ноги.

— Во-первых: они были лысые. А во-вторых: я тебе уже сказал - сходи и верни. Вернёшь и заплатишь пацану, я не возражаю, а пока ты ходишь, он побудет у меня в заложниках, — нахально отозвался Валера.

— В смысле, в заложниках? — испуганно спросил курьер.

— Ну чего непонятного? Посидишь, покушаешь, отдохнёшь, — очкарик демонстративно пододвинул столик к нему поближе.

— А если...

— А если ты сдохнешь, твоя смерть будет на совести директора. Ему ведь косяком меньше - косяком больше, сам видел. Поэтому, если чего, рекомендую зомби-муху, всё же не так больно будет, — зловеще сказал Валера.

— Пожалуй, лучше действительно муху, — огорчённо пробормотал курьер.

— Да что же вы в меня все так не верите! — возмутился Денис и побежал на улицу.

Через секунду с улицы донёсся бешеный рёв.

— Куда по помытому?!!

*****

В ожидании возвращения товарища директора, экстрасенс Бульбулькин предложил курьеру кофе и чай, ведь не кушать же такую вкуснятину в сухомятку? Так и до гастрита недалеко. Курьер попросил развязать его, Валера согласился, но частично, развязал только руки, подал заложнику кофе, а потом принёс ведро, любезно предоставленное уборщицей Галиной Петровной. Ну всякое же бывает. Вдруг курьер неожиданно растворяться начнёт, ну или ещё какой забавный эффект после пиццы?

— Валерчик. Тут какие-то двое, семейные. Бульбулькина видеть хотят, — крикнула с улицы Галины Петровна.

— Гони их в шею. У нас день не приёмный, — лениво отозвался очкарик.

— Они говорят, у них подарочный сертификат.

— Тьфу! Не отпускай их. Я сейчас, сейчас.

Валере очень не хотелось сегодня заниматься клиентами, но подарочный сертификат дело другое, это была его новая фишка для привлечения богатых клиентов. Едва только заполучив в руки картотеку Чародейки Лалы, он в тот же день разослал самым ценным по его мнению, специальные сертификаты. Эти сертификаты ему достались совершенно бесплатно в той самой типографии, где опечатались с названием объявления, но какая теперь разница? Бесплатно же. Качественный картон, золотые буквы, водяные знаки, а менеджер Катя буквально умоляла его звонить ей в любое время и по любому поводу, замечательная девушка, дай ей бог мужа хорошего, но это не суть. Суть была в том, что каждый сертификат был специально заговорён на интерес потенциального клиента и последующий приворот. Вы пришли с таким сертификатом к Бульбулькину и всё! Бесплатно от него вы уже не уйдёте.

Клиенты действительно оказались семейной парой. Муж и жена Копыловы. Клавдия и Николай. Клавдия Копылова изъявила желание выяснить происхождение своего внука, ибо не доверяла снохе, известной в их посёлке, как блудня и потаскуха.

— Не от Васьки моего внучок-то, — причитала она, разворачивая какой-то пакет. — Мы с мужем генетическую экспертизу хотели сделать, потом посчитали и видим, что у вас дешевле выходит.

— У меня дешевле? — изумился было Бульбулькин и тут же взял себя в руки. — Конечно погадаю, с удовольствием. Пятьсот долларов.

— Ой, а тут написано: пятьсот рублей, — показала ему сертификат испуганная клиентка.

— Чего? — ахнул экстрасенс и, прочитав, едва не разорвал в клочья вредную бумагу. — Ну Катя! Ну погоди!

Тут он вспомнил, что сам виноват и заговаривал сертификаты кучей. На верхнем было точно пятьсот долларов, а остальные он не проверял. Да после такого косяка следовало всю эту бляцкую типографию пустить по кругу. У них чего это, эпидемия? Ну это ладно, это он потом решит, только придётся посылать вслед за первыми новые сертификаты.

— Проходите, садитесь на диван, не трогайте пиццу, — кисло улыбаясь, попросил он.

Клиенты опасливо зашли в офис и, увидев связанного курьера, заробели ещё больше.

— Не обращайте внимания, — махнул рукою Валера. — Давайте ваши пятьсот рублей и что вы там принесли, расчёску с волосами?

— Д-да, — настороженно косясь на молодого человека с пиццей в руке, подтвердила женщина. — Вот она.

Экстрасенс увидел расчёску с кучей волос и поскучнел ещё больше.

— И как вы себе это представляете? — спросил он. — Какой волос из всех присутствующих принадлежит вашему или не вашему внуку?

— Ну это вы как-нибудь сами. Вы же экстрасенс, — пожимая плечами, ответила Копылова.

— Спасибо большое. Хорошо. Каждый проверенный волос обойдётся вам в сто рублей. Не нравится - можете идти, я вас не задерживаю, — предложил им Валера.

— Дорогая, может действительно пойдём? — робко попросил Копылов.

— Нет уж, я в такую даль тащилась!

Стараясь не смотреть на рыгающего курьера, женщина бросила на столик смятую тысячу рублей.

— Гадайте! А мы послушаем.

*****

— Колли. Самец. Три года, — старательно обнюхав первый волос, доложил экстрасенс. — Подходит?

— Вы издеваетесь что ли? — обиделась Копылова. — А где благовония, карты, вы только понюхали и всё!

— А что вы хотели за тыщу? Хорошо, добавлю: кличка Чарли. Одно ухо чёрное. Вчера на детской площадке ел детские памперсы. Высокая вероятность гельминтоза. Рекомендую суспензию.

— Ладно, мы вам верим, действительно, есть такая собака, — пробормотала женщина. — Ищите другую суку.

— Но, дорогая! — попытался одёрнуть её муж.

— А чего? Я ночами не сплю! У меня давление скачет, как бешеное. Он же не похож! Это не наш внук. Васька ему точно не папа! Пусть Валериан выведет эту мерзавку на чистую воду! — немедленно завелась Копылова.

— Тихо-тихо, — старательно принюхиваясь к расчёске, попросил Валера. — От стрессов вы потеете и мешаете мне. Берегите нервы. Нашёл кошку, кошке восемь лет, но почему-то она Барсик. Три раза окотился этот Барсик. Теперь хомячка нашёл. У вашего сына вся семья что ли одной расчёской расчёсывается? Ага, а вот и внук... Так, стоп.

Он с любопытством посмотрел на Копылова.

— Ну чего вы узнали? — нетерпеливо подалась вперёд Клавдия. — От кого он? От Эдика? От Славика с четвёртой линии или от Севы?

— От Васьки Копылова, — задумчиво ответил Валера и вернул женщине расчёску. — Только одна проблемка есть. Васька-то, только ваш сын, а вот ваш муж, присутствующий здесь Николай, в этом не поучаствовал. Васька ваш, от Егора Гладышева, который утонул три года назад.

— Чего? — ахнул Копылов и повернулся к жене за разъяснениями. — Я тебе сейчас ебало разобью!

Его супруга попятилась, а с дивана засмеялся и тут же подавился пиццей несчастный курьер.

— Э, стоять! — экстрасенс понял, что сейчас произойдёт и загородил клиентку собственным телом. — Это конечно не моё дело, кто с кем спит, но замечу, что хоть сын и не родной, зато дочка по папе, как раз родная. Гражданин Копылов, немедленно прекратите наливаться кровью. Так получилось, у вас вся семья сводная. И вообще если собрались здесь драться, это будет дороже. У меня Галина Петровна только по УДО вышла.

Глава 1. Дождь цвета ржавчины

Тело Полины Агеевой нашли утром, в заброшенном сквере за Пятым микрорайоном. Я видела, как его забирали. Возвращалась из «Арт-Лавки» — единственного места в нашем провинциальном городке, где можно было купить приличные масляные краски, — и свернула на знакомую тропинку. Сквер был нашим излюбленным местом для пьянок в старших классах. Ржавые качели скрипели, как висельники в петлях, а в песочнице с прогнившими бортами уже много лет рос чертополох.

Июль в этом году выдался поистине мерзким. Непрекращающийся целый месяц дождь превратил город в сплошную мутную лужу. Люди злились, бормотали про аномалию, про то, что «раз в семь лет в седьмом месяце — жди беды». Местный юродивый, дед в старом равном костюме-тройке и цилиндре на сальной голове, тыкал в прохожих грязным пальцем и шипел: «Смерть рядом ходит, вот она, оглянитесь!», после чего разражался безумным, клокочущим хохотом, обнажая черные пеньки. Все, что осталось от зубов. Его гнали, крутили пальцем у виска, а он лишь обиженно поджимал губы, словно искренне не понимал, почему его предостережения никому не нужны.

Из-за этих мыслей я не заметила огромную, затянутую радужной пленкой бензина лужу. Белый кед с отвратительным чавканьем ушел в нее по щиколотку. Ледяная жижа мгновенно просочилась сквозь ткань, неприятно облепив холодом пальцы.

— Черт! — выругалась я вполголоса.

Настроение, и без того паршивое, окончательно испортилось. Хотелось домой, выжать на палитру яркие, летние цвета — желтый, алый, изумрудный — и написать что-то солнечное, назло этой серости. Но теперь, с хлюпающей ногой и дрожью, пробирающей до костей, хотелось только горячего чая и под одеяло.

Внезапный толчок в спину заставил меня пошатнуться. Мимо, звонко хохоча, пронеслась пара детей в одинаковых ярко-красных дождевиках. Один из них задел мою сумку. Та упала на мокрый асфальт, и пара новых кистей выкатилась наружу. Я нагнулась, чтобы их поднять, и тут же замерла. Из-за кустов, куда скрылись дети, вышел высокий мужчина в черном плаще. Он сурово схватил малышей за капюшоны.

— Где ваши родители? — рявкнул он.

Дети молча ткнули пальцами куда-то вперед. Мужчина отпустил их, и они побежали к подошедшей паре.

— А ты что тут делаешь? — незнакомец в черном переключился на меня. — Разворачивайся. Здесь проход закрыт.

Только сейчас я заметила под его плащом полицейскую форму.

— Но мне нужно… — одна из кистей закатилась как раз в ту сторону, куда он не пускал.

— Никаких «но»! — гаркнул он. — Домой, живо!

Воспользовавшись моментом, когда он отвлечется на подошедшую мимо семью, я шагнула вперед и, нагнувшись, протянула руку за кистью. Мой взгляд скользнул за кусты. Территория была оцеплена желтой лентой. Ходили люди в форме, что-то фотографировали. А на земле… на земле лежало тело.

Даже с расстояния было видно, что это не просто убийство. Тут была бойня. Я не могла разглядеть лица, но узнала ее по ярко-розовой сумочке, которую ей на заказ шила моя троюродная сестра. Полина Агеева. Звезда нашей музыкальной школы, красавица, единственная дочь в семье.

Я не видела раны целиком, но успела заметить то, от чего желудок свело спазмом подступающей тошноты. Её шея была не просто перерезана. Её будто разорвали с животной яростью, вывернув мышцы и кожу наружу, словно пытались выдрать из нее не только жизнь, но и сам голос. В этот момент прибыли санитары и убрали изувеченный труп в черный мешок. Картина, достойная кисти Босха, исчезла, но отпечаталась на сетчатке.

— Я сказал, вали отсюда! — тот самый мент уже стоял в двух шагах от меня.

Я подхватила кисть и бросилась прочь, уже не обращая внимания ни на мокрую ногу, ни на дождь. В голове билась одна мысль. Две недели назад в городском чате кто-то писал про труп в парке. Тогда никто не поверил. Олег, сын майора полиции, хвастался, что «там настоящая жесть, у бабы рук не было». Местный заучка Павлик Сойкин, писал, что «череп размозжен до неузнаваемости». Потом все затихло. И вот теперь — Алина. Слишком много совпадений. Жертвы — молодые девушки. Место — заброшенный сквер. И главное — молчание властей.

Я остановилась, только когда легкие начало жечь от нехватки воздуха. Впереди, выезжая с проселочной дороги, резко затормозил мотоцикл.

— Смотри, куда прешь! — раздраженно бросил водитель.

Я подняла на него глаза. Черная кожаная куртка, обтягивающие джинсы, пирсинг, татуировка, выглядывающая из-под рукава. И темные солнечные очки. В такую погоду. Я готова была рассмеяться, но его взгляд, даже сквозь темные стекла, был направлен не на меня, а туда, откуда только что вывернула машина скорой помощи. Я видела, как напряглись его челюсти. Он зло скривил губы, будто злился на меня за то, что помешала ему. Затем, резко газанув, сорвался с места и скрылся за поворотом.

Добравшись до дома, я села на веранде. Воспоминание пришло само. «Дождь в седьмом месяце через каждые семь лет…». Семь лет назад. Мне было восемь. Именно тогда дождь, который обычно лил весь октябрь, начался в июле. Но тогда… тогда не было никаких убийств.

«Смерть ходит рядом с нами», — снова прозвучал в голове голос безумного старика. Я поежилась.

Что ж, видимо, иногда смерть гостит и в раю.

Глава 2. Сладкий дар

Конверт я ждала, как летнее тепло. Двухнедельный курс живописи от Николая Новикова, столичной знаменитости, стоил бешеных денег. Но для нескольких талантов были бесплатные места. Дрожащими руками я вскрыла конверт.

«…рад сообщить вам, что после внимательного рассмотрения ваших работ, приглашаю на свой авторский курс…»

Я взвизгнула от радости.

Занятия будут проходить по адресу: улица Плотная, дом 7.

— Плотная? — переспросила мама. — Это же не на той стороне, что ведет к… к дому зверя?

«Домом зверя» в городе называли заброшенный котедж, где, по слухам, его владелец убил подростка, а потом и сам покончил с собой в тюрьме.

— Нет, дорогая, — успокоил ее отец. — Плотная — это старый район. Туда можно пройти через переулок Чертов палец.

В понедельник я стояла перед входом в этот переулок. Табличка с названием висела на обшарпанной стене. Место выглядело жутковато. Узкий, зажатый между глухими стенами старых домов, он напоминал каменный мешок. Я шагнула внутрь, и мир изменился. Звук дождя мгновенно стих, будто кто-то перекрыл «небесный кран». Здесь было сухо. И темно. Непроглядная, вязкая темень, которую едва пробивал фонарик телефона.

Я взглянула на экран. 17:30. Странно, я шла уже минут пять. Я пошла дальше, и тишина стала давить на уши. Она казалась мертвой. В этой тишине я вдруг почувствовала чье-то присутствие. А потом услышала тихий, детский плач.

Звук доносился из-за мусорных баков. Я посветила туда.

— Кто здесь?

Плач усилился. Из-за бака показалась худенькая девочка лет семи, в легком летнем сарафанчике.

— Он не разрешает мне уйти, — всхлипнула она, и по ее щекам покатились слезы.

— Кто? — я огляделась. Вокруг не было ни души.

— Он, — девочка ткнула тонким пальчиком куда-то в темноту перед нами.

И в этот момент я услышала гул. Рокот мотоцикла. Похожий я слышала в день смерти Полины. И из темноты выехал он. Тот самый байкер в темных очках.

Я схватила девочку за руку и бросилась бежать в ту сторону, откуда пришла. Я хотела позвонить в полицию, но, взглянув на телефон, замерла. На экране по-прежнему было 17:30. И ни одной полоски сети. Внезапно рука ребенка выскользнула из моей. Я обернулась — девочки нигде не было. И звука мотоцикла тоже.

— Эй, малышка, ты где?

Тишина.

Мир вокруг начал вращаться. Выход из переулка виднелся впереди, как светящийся прямоугольник. Я шагнула к нему и застыла. В этом проеме стояла та самая девочка. Но теперь она была другой. Ее глаза превратились в бездонные черные озера, которые на моих глазах начали трескаться, как почва в засуху. Из трещин потекла густая, черная, смолянистая жидкость. Из носа хлынула струйка такой же черной крови. Она открыла рот, и оттуда, один за другим, на асфальт посыпались гнилые желтые зубы, которые, коснувшись земли, превращались в жирных, извивающихся червей.

— НАЗАД! — проревел ребенок гортанным голосом, указывая пальцем вглубь переулка. — К НЕМУ!

Ноги снова обрели способность двигаться. Я побежала. Не разбирая дороги, потому что пространство вокруг внезапно заволокло густым, плотным туманом. Я бежала наощупь, задыхаясь от ужаса. Этот байкер был жутким, но инфернальное дитя пугало до судорог. Впереди, сквозь туман, пробивался мягкий свет. Единственный дом с освещенными окнами. Над дверью висела вывеска: «Сладкий Даръ». Кондитерская. Я заколотила в дверь.

— Помогите! Спасите!

Дверь открылась. Меня втащили внутрь.

Передо мной стоял молодой парень с доброй улыбкой и невероятно красивыми, васильковыми глазами.

— Снова он гоняется за несчастными девушками, — раздался обеспокоенный женский голос из-за прилавка, заставленного пирожными.

Женщина в старомодном платье подошла ко мне, протягивая тарелку с куском шоколадного торта.

— Угощайся. Наш фирменный, «Черная смородина».

Торт был восхитителен. Насыщенно-шоколадный, с легкой терпкостью. Я съела его, и недавние ужасы показались далеким, дурным сном. Захотелось спать.

— Мне нужно на улицу Плотную, — пролепетала я пересохшими губами.

— А, ты художница! — улыбнулась женщина. — Не переживай. Павел тебя проводит. Сынок, ты ведь не против?

Парень, Павел, лишь улыбнулся.

— А та девочка… снаружи была девочка…

— Ну что ты, милая, — женщина по-матерински обняла меня. — Здесь нет никаких детей. Тебе привиделось. Чертов палец умеет удивлять.

Глава 3. Глаза зла

Новиков на следующем занятии был зол.

— Семенова, это точно ты присылала мне те работы? Потому что то, что ты тут малюешь, — это мазня. Ты будто весь свой талант растеряла.

Я боялась его, боялась подвести родителей, которые заплатят неустойку. И этот страх был сильнее страха перед переулком.

В среду я снова вошла туда. На этот раз посреди переулка я увидела того самого безумного старика-пророка. Он стоял спиной ко мне и что-то бормотал. Когда я подошла ближе, он резко обернулся. В его руках был ржавый нож. На моих глазах он с улыбкой начал вспарывать себе живот, вытаскивая наружу петли кишок. Затем его глаза треснули, и из них потекла черная смола. Я с криком бросилась к «Сладкому Дару».

Павел и его мать снова успокоили меня. Снова был торт. И снова я, как в тумане, вышла из переулка и опоздала на занятие.

В пятницу я знала, что иду в последний раз. Или я покажу Новикову класс, или все кончено. В переулке меня ждала старуха в тулупе с двумя тяжеленными сумками.

— Помоги, внученька, — прошамкала она.

Я взяла одну сумку. Она была неимоверно тяжелой. Мы пошли к выходу. Я уже видела свет, когда сзади раздался рокот мотоцикла.

— Снова он! — промелькнуло в голове.

Старуха схватила меня за руку. Ее ногти за секунду выросли, превратившись в черные когти, и впились мне в кожу.

— Попалась, пташка! — прошипела она, и ее лицо начало искажаться жуткими гримасами.

Я вырвалась и побежала к кондитерской. Дверь открылась сама. Я села на знакомый стульчик. Продавщица протянула мне торт.

— Угощайся, — ласково пропел голос Павла.

Я взяла ложечку. Я знала, что опоздаю. Знала, что Новиков меня выгонит. Но бархатный крем манил, обещая забвение. Я ела, медленно, наслаждаясь каждым куском. А потом встала и подошла к мольберту, который уже стоял в углу. Я обещала им картину.

Я обмакнула кисть в краску…

…Очнулась я в больнице. Новиков нашел меня без сознания на выходе из переулка. Врачи говорили про «острый антихолинергический синдром», отравление белладонной. Спрашивали у матери, не было ли у меня суицидальных наклонностей. Я ничего не помнила.

Я сидела на лавочке в больничном саду упершись взглядом в дорожную плитку. Дождь наконец-то кончился. Перед глазами возникли черные ботинки. Я подняла голову. Он. Байкер!

— Что теперь? — спокойно спросила я. — Будешь резать? Или сначала изнасилуешь?

Он громко рассмеялся.

— Я помочь хотел. А ты все убегала.

Он сел рядом.

— Те монстры, что ты видела, — иллюзия. Их вызывает Павел.

— Бред, — я хотела встать, но ватные ноги не держали.

— Ирина и Павел Молчановы. Так их звали. Сто лет назад. Они сгорели в своей кондитерской. А теперь они возвращаются. Каждые семь лет, когда в июле идет сильный дождь. Им нужны ваши таланты.

Он говорил ровным, безэмоциональным голосом.

— Первой всегда идет писательница. Ей отрубают кисти рук и дробят череп. Следующая — певица. Ей вспарывают гортань, чтобы добраться до связок. — Он запнулся, и мне показалось, ему стало трудно дышать. — Художнице… художнице выдавливают глаза и ломают пальцы. Один за другим. Ты тоже хочешь услышать этот хруст, Аня?

Я молчала, подавленная его словами.

— Настя была моей сестрой, — сказал он. — Она пела как ангел. Ее тоже нашли в парке с разорванным горлом. Ничего не напоминает? Ты была там. В тот день. Я видел тебя.

— Что мне делать? — прошептала я.

— Никогда больше не ходи туда! Когда дождь кончается, они теряют власть. Вне переулка они бессильны. Но… ты почти закончила картину. Если ты ее закончишь, они заберут твой дар. А потом и тебя.

— Я… я не верю. Павел… его глаза…

— Ты заглянула в глаза мертвецу, Аня.

— А ты? Почему я должна верить тебе? Я даже имени твоего не знаю.

— Игорь.

Он немного помолчал.

— Ты просишь доверия? — он медленно снял очки.

Я ахнула! Его глаза были цвета горького шоколада, но зрачки обрамляла золотистая кайма, которая мерцала изнутри, а по всей радужке были рассыпаны крошечные золотые искорки, словно живые. Это были самые красивые и самые печальные глаза, которые я когда-либо видела. В них отражалась сильная усталость и безмерная боль.

— Обещай, — сказал он.

— Обещаю, — выдохнула я, как завороженная.

— Господи, Аня, ты все еще разговариваешь сама с собой!

Я обернулась. На скамейке рядом со мной сидел Николай Новиков. Место, где только что был Игорь, пустовало.

— Я… тут был парень. Игорь.

Новиков посмотрел на меня с нескрываемой жалостью.

— Аня, здесь никого не было. И в те дни, в переулке, ты тоже была одна. Я видел тебя, я был там. Видел, как ты металась по руинам старой сгоревшей кондитерской, кричала, убегала от кого-то, пряталась. Я пытался помочь, а ты вырывалась. Я думал, ты под наркотиками. Талант нельзя украсть, Аня. Его можно только про… потерять.

Он протянул мне новый альбом.

— Практикуйся. И завязывай с этой дрянью. Наркоманы мне в учениках не нужны.

Я смотрела на него, и слова Игоря звучали в моей голове: «Кондитерскую видят только избранные». Я открыла альбом. Рука сама начала рисовать. Я хотела нарисовать глаза Игоря, шоколадные, с золотыми искрами. Но на бумаге проступали другие глаза. Васильковые. Прекрасные. И абсолютно мертвые.

Эпилог. Семь лет спустя

Я уехала из нашего города. Окончила университет, моим наставником был Новиков. У меня все сложилось — я стала знаменитой художницей. Я никогда не пыталась найти информацию о Игоре или его сестре. Иногда мне кажется, что все это было лишь бредом, последствием сильного отравления. Может, никакого Игоря и не было. А может, он был таким же психом, как и я.

Но с тех пор я панически боюсь переулков.

Прошло почти семь лет. И чем ближе июль, тем сильнее я чувствую зов. Он нарастает где-то глубоко внутри. Зов вернуться туда. Закончить ту картину. Я часто вспоминаю глаза Игоря. Не их золотые искорки и не их печаль. А то, что скрывалось за ними. Абсолютное, сокрушительное разочарование. Сколько раз он пытался кого-то спасти? И сколько погибло в тех прекрасных васильковых глазах?

Глаза зла прекрасны. Но у меня, кажется, выработался к ним иммунитет. А вот глаза добра… в них только боль.

«Никогда больше не ходи туда!», — сказал в тот день он.

Но я не обещала ему, что не попытаюсь помочь. Ведь зло должно быть уничтожено.

Даже если для этого придется снова заглянуть в прекрасные, но мертвые, васильковые глаза.

Василий шёл, не сворачивая, вдоль речного берега реки Омолон. По пути подстреливал то утку, то куропатку. Вечерами в охотку ловил рыбу. В основном, хариуса. В общем, с голоду не помирал. Да и погода постепенно налаживалась. Только комарьё слегка портило идиллию. Поэтому приходилось постоянно находиться в накомарнике, спрей-репеллент помогал слабо.

Через неделю путь преградило болото, примыкавшее вплотную к реке. Чтобы обойти его, Василию пришлось удалиться от берега на несколько километров. В этой незнакомой гористой местности он сбился с пути. Только не сразу догадался, что заблудился. Оттого ушёл от реки километров на десять, пока понял - что-то не так. Белые ночи уже шли на убыль. К вечеру стемнело. Надо было устраивать ночлег, но непрекращающийся дождь гнал путника вперёд, заставляя искать подходящее сухое место. А оно никак не попадалось.

И вдруг впереди, у подножия горного склона, мужчина заметил странное куполообразное сооружение. Он был впервые в этих краях, никогда раньше не видел яранги. Поэтому в сумерках поначалу принял её за большой валун. Но подойдя ближе, понял, что это дело рук человеческих. Жилище, только давно заброшенное. На это указывала разросшаяся трава у входа. Да и сам вход охотник нашёл не сразу. Впотьмах пришлось пройти пару раз туда-обратно вдоль всего сооружения, пока не отдёрнул одну из облезлых оленьих шкур и увидел тёмный провал за ней. Прячась от усиливающегося дождя, шагнул в темноту и остановился в замешательстве, как слепой котёнок.

Внутри яранги был мрак, хоть глаз выколи. Порывшись в рюкзаке, Вася выудил фонарик и нажал кнопку. В ту же секунду волосы на его голове встали дыбом, а из горла вырвался сдавленный крик ужаса. Прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, фонарик осветил сморщенное человеческое лицо! Правда, лицом это можно было назвать с натяжкой. Сухая коричневая кожа плотно обтянула скулы черепа. Глубоко утонувшие в глазницах веки сомкнуты. Полуоткрытый рот обнажил редкие кривые зубы. Из-под странной меховой шапки космами спадают на плечи длинные седые волосы…

В следующее мгновение путник понял, что хозяйка (или хозяин – сразу не разобрать) лесного обиталища давно мертва. И уже мумифицировалась. В позе йога, скрестив ноги, мумия восседала напротив входа в ярангу. Лицом к вошедшему гостю. Постепенно отходя от первого шока, Вася, подсвечивая фонариком, осмотрел засохший труп со всех сторон. По всей видимости, мумия при жизни была всё ж таки женщиной, а не мужчиной. На одежде из кожи и плотной ткани висели многочисленные фигурки из кости и дерева. Стилизованные под животных, и ещё что-то непонятное. Костлявые пальцы обеих рук плотно сжимали потемневший от времени бубен, покоящийся на скрещенных ногах. На поясе сбоку подвешен самодельный нож, вырезанный то ли из острого отростка оленьего рога, то ли из кости.

Нет, ночевать вместе с этим чудищем под одной крышей Вася не собирался. Преодолевая невольный страх и отвращение, ногой попытался вытолкнуть высохшее человеческое тело наружу. К его удивлению, сидящая фигурка даже не шелохнулась. Он уже с размаху пнул мумию в спину. Но та словно приросла к земле. А сама спина показалась твёрдой, как камень.
Тогда Василий ухватился обеими руками спереди за длинный подол и рванул труп ко входу. Раздался треск разрываемой ткани и шкуры, гулко грохнул отлетевший в сторону бубен, но мертвячка, словно тяжёлая статуя, осталась сидеть на месте.

От такого упорства мёртвой хозяйки яранги Василию стало даже не по себе. Досадливо чертыхнувшись, он оставил бесплодные попытки избавиться от тела и пошёл, светя фонариком, осматривать помещение. Подыскивая подходящее место для лёжки. Хочешь, не хочешь, а придётся до утра провести ночь в компании с этой не очень прельстительной дамой. У противоположной ко входу стены находились две занавешенные шкурами ниши. Они, скорее всего, ранее и предназначались для сна. Но, приподняв кожаный полог, Вася почувствовал такой затхлый запах, что сразу расхотел исследовать ниши дальше. Тем более спать там.

В конечном итоге, разложился у оборудованного недалеко от входа кострища. Развёл огонь. Благо тут же лежал аккуратно сложенный запас хвороста. Видно, заготовленный ещё прежними живыми хозяевами. Чуть отогнув шкуру, прикрывавшую вход в ярангу, чтобы выходил дым, охотник понемногу отогрелся. Развесил сушиться у огня промокшую одежду, наскоро перекусил и улёгся спать. Соседство с неподвижно сидящей «бабушкой» уже не особо беспокоило. Человек быстро ко всему привыкает, особенно уставший. Лёжа у потрескивающего огня и размышляя о том, что это за мумия посреди гор в заброшенной яранге, почему её не тронули дикие звери и насекомые, Вася заснул...

Проспал он долго. Когда открыл глаза, в полуоткрытый вход яранги уже пробивались солнечные лучи. Сладко потянувшись, собрался уже встать, как от внезапного осознания мороз прошёл по коже – а где же бабка?!.. Сидящая мумия, которую Василий никакими силами не мог ночью сдвинуть с места, исчезла! Подскочив, как ужаленный, лихорадочно шаря лучом фонарика по темным стенам яранги, мужик пытался найти ответ на свой вопрос. Но ответа не было. Сморщенное тело пропало, не оставив никаких подсказок. Выскочив наружу, Вася почти в панике огляделся. Никого! Даже выкатившийся вчера бубен нигде не виден. Словно и не было никакой мёртвой старухи!.. А может, и впрямь ему всё это почудилось от усталости?..

Путаясь мыслями, Вася торопливо собрал вещи и, не желая ни минуты лишней оставаться в странном месте, поспешил своей дорогой… То ли эта суета и спешка подвели охотника, то ли вмешались неведомые силы, но вечером, к своему изумлению и ужасу, он вернулся на прежнее место! К знакомой зловещей яранге, очертив за день многокилометровый крюк по горам и лесным зарослям.

Залезать внутрь старого жилища ой как не хотелось! А вдруг мерзкая чукотская старуха притаилась у входа, да только и ждёт, когда Вася просунет свою голову?..
Но больше спрятаться от начавшегося дождя было негде. Собрав волю в кулак, мужчина отогнул кожаный полог и… к своему большому облегчению не увидел вчерашней жуткой мумии. Яранга, как и поутру, оказалась пуста.

Понемногу успокоившись, убеждая себя, что всё хорошо, уставший путешественник развёл огонь, поужинал и свернулся калачиком на своей лёжке у кострища. Да только ночь выдалась неспокойная. Несколько раз мужик просыпался от странных звуков снаружи. Казалось, он слышит чьё-то бормотанье, иногда вой, сопровождавшиеся буханьем, как по барабану.
К тому же ужасно зудела тыльная сторона ладони. Наверно, в пути оцарапал обо что-то. К утру расчесал руку до крови. А ранка появилась уже с внутренней стороны и сильно болела.

Как только начало светать, не находивший места от боли, Вася поднялся и вышел из своего укрытия. Тут его ждал очередной кошмарный сюрприз. За ближайшим деревом стояла косматая мумия, вперившись глазницами прямо в охотника. В костлявом кулаке зажата рукоять ножа из оленьего рога. Острие окровавлено. Волна животного страха прокатилась по всему телу. Машинально, на инстинктах, вскинув ружьё, мужик выстрелил в жуткое существо.

К своему изумлению, он увидел, что выстрел не произвёл никакого эффекта. Будто стрелял холостым. Даже ветки рядом со зловещей фигурой не качнулись от пролетевшего заряда крупной дроби. Онемев от ужаса и полного непонимания ситуации, Вася смотрел, как постепенно очертания страшной фигуры размываются, сливаясь с утренним туманом. Вскоре её очертания вовсе пропали, словно растворившись в воздухе.

Василий уже не понимал, где сон, где явь. В полном замешательстве, почти бегом, он удалялся прочь от страшного места, не разбирая дороги и почти не ориентируясь в пространстве.
Нестерпимо болела рана в ладони. А тут ещё стало саднить грудь, сначала кожу, потом всё глубже, глубже. Острая боль доставала почти до сердца.

На своё счастье, чудом, Вася выбрался, наконец, к реке, а вдоль неё через день уже добрался до охотничьего домика на берегу, где его и подобрал вертолёт…
Но счастливого конца у этой истории не получилось. Странная гноящаяся рана в груди буквально молниеносно дошла до сердца. И через сутки, уже в больнице Анадыря, Вася умер, успев рассказать о своих злоключениях соседу по койке. Доктора сказали, что очень редко, но такой быстрый сепсис случается после заражения.

Местные чукчи считают, что причина совсем в другом. Про чукотских шаманов говорят, что те могут впадать в состояние, похожее на смерть. А потом, через месяцы, а то и годы, снова «оживать». Они верят также, что некоторые из них способны управлять временем. Замедлять или убыстрять его ход.

Услышав про трагическую судьбу Василия, чукчи без колебаний высказали предположение, что мумия в заброшенной яранге и была таким шаманом. А Вася поплатился жизнью за оскорбление его тела и жилища. Скорее всего, обиженный шаман проткнул незадачливого охотника ритуальным костяным ножом. Но с таким сдвигом во времени, что сам Василий ничего не заметил…