CreepyStory

Тень Усть-Илги (Часть 4/5)

Глава 8. Возвращение

Олег проснулся утром выспавшимся и отдохнувшим. Солнечные лучи пробивались сквозь занавеску, освещая комнату мягким золотистым светом. Он потянулся, чувствуя, как приятная истома покидает его тело. Впервые за долгое время сон был крепким и спокойным.

Куницын сел на кровати и взял телефон, чтобы проверить время. Экран ожил, показывая непрочитанное сообщение. СМС.

Подполковник Скворцов: «Мамедов-старший объявлен в розыск. Возвращайся».

Олег застыл. Это было сродни какому-то чуду, потому что подполковник никогда не писал сообщений. Для него мобильный телефон существовал исключительно ради звонков. «СМС — блажь молодежная», — неизменно бурчал начальник Олега, когда кто-то предлагал ему воспользоваться этой функцией. Капитан ненадолго задумался, потом набрал ответное СМС: «Сдаю отчет и выезжаю».

Олег провел в Усть-Илге еще неделю, завершая дело и передавая все материалы местным властям. Официально смерть мальчика была признана произошедшей от истощения в результате потери в лесу. Возраст определили приблизительно, документы о личности найти не удалось. Заявлений о пропаже так и не поступило. Тело было похоронено на сельском кладбище с соблюдением всех формальностей.

За эту неделю Олег много разговаривал с Иваном. Тот рассказывал о шаманских традициях своего народа, о том, как древние знания помогают понимать современный мир.

— Наука не все может объяснить, — говорил он. — Есть вещи, которые лежат глубже логики и фактов. В сердце, в генетической памяти, в связи с предками.

— И вы в это верите?

— А вы? — Иван улыбнулся своей знакомой полуулыбкой. — После всего-то, что видели?

Олег не мог ответить однозначно. Рациональная часть его разума по-прежнему искала логические объяснения произошедшему. Но сердце подсказывало другое.

В последний день перед отъездом они снова поехали к камням. Место выглядело совершенно обычно — просто поляна в лесу с древними эвенкийскими знаками. Никаких следов мистических событий, никаких аномалий.

— Спокойно стало, — заметил Иван.

— Да. Будто ничего и не было.

— Но было. И мы это помним. И это важно.

По дороге обратно они зашли в Молодежный проведать Егора Николаевича. Тот встретил их улыбкой — впервые за все время знакомства.

— Хорошо стало, — сказал он. — Буян опять в лес ходит, зверушки бегают, птицы поют. И я высыпаться начал нормально.

— А планы какие? — поинтересовался Олег.

— Думаю, в село или даже райцентр перебраться — в Усть-Илге или в Жигалово дом куплю. А то тут одному и правда как-то совсем тоскливо.

— Ну что же, хорошая идея.

— А Вы как? В Москву возвращаетесь?

— Да. Служба.

Утром следующего дня Иван повез Олега в Иркутск на поезд. По дороге они почти не разговаривали.

— Не будете скучать по здешним-то красотам? — спросил Иван, когда они подъезжали к вокзалу.

— Не знаю. А Вы со временем не начнете скучать по размеренной городской жизни?

— Тоже не знаю, — Иван улыбнулся. — Но думаю, что каждый человек должен быть там, где его душа чувствует себя дома.

— А где Ваша душа чувствует себя дома?

— Здесь. В этих местах, среди этих людей. А Ваша?

Олег посмотрел в окно на проплывающую мимо тайгу, на бескрайние просторы, которые месяц назад казались ему пугающими и чужими.

— Знаете, раньше я был бы уверен, что в Москве. А сейчас... сейчас уже не уверен.

На вокзале они попрощались как старые друзья.

— Если что — звоните, — сказал Иван. — Мобильная связь в Усть-Илге работает, сами знаете как, но рано или поздно дозвонитесь.

— Обязательно. И Вы звоните, если понадобится помощь.

— Хорошо.

Поезд тронулся. Олег смотрел в окно, как удаляется Иркутск, как снова начинается бескрайняя тайга. Но теперь она не пугала его. Наоборот — в ней было что-то умиротворяющее, вечное.

Москва встретила капитана Куницына привычным хаосом — нескончаемым потоком машин на Садовом кольце, гулом миллионного муравейника и тем особенным запахом мегаполиса, где асфальт спорит с выхлопными газами за право считаться главным ароматом столицы. После сибирской тишины это было похоже на погружение в кипящий котел.

Олег сидел в такси и смотрел на знакомые с детства улицы, но они казались теперь какими-то чужими, словно декорации к спектаклю, в котором он когда-то играл главную роль, а теперь оказался лишь случайным зрителем. Водитель — армянин средних лет с золотой цепью на мохнатой груди — что-то весело рассказывал по hands-free, периодически вставляя крепкие выражения. Олег слушал вполуха этот поток московской жизни и думал о том, как странно устроен мир: там, в Усть-Илге, люди волнуются о каждой мелочи, каждый знает каждого, а здесь миллионы существуют рядом, но врозь, как песчинки в пустыне.

В управлении его встретили без особого энтузиазма — обыденно, как встречают человека, вернувшегося из обычной командировки. Подполковник Скворцов пролистал его отчет, кивнул и буркнул что-то вроде: «Хорошо, что разобрались с этим цирком». Никого не интересовали подробности — мертвый ребенок неизвестного происхождения, захороненный по всем правилам, дело закрыто, галочка поставлена.

— Мамедов-старший объявился в Турции, — сообщил начальник, складывая документы в папку. — Наркотрафик через Сирию организовывал. Теперь он Интерполу интереснее, чем нам. Так что твой отпуск по семейным обстоятельствам можно считать завершенным.

Олег кивнул, понимая горькую иронию ситуации. Месяц назад известие об аресте Мамедова стало бы для него настоящим праздником — враг повержен, справедливость восторжествовала. Теперь это казалось мелкой победой в игре, правила которой он начинал забывать.

В своей московской квартире — двухкомнатной хрущевке на Юго-Западе — Куницын почувствовал себя Алисой, вернувшейся из Зазеркалья. Все было на своих местах: книги на полках, фотографии на стене, даже цветок на подоконнике выжил благодаря заботливой соседке. Но пространство казалось тесным, воздух — спертым, а за окном вместо бескрайней тайги маячили серые коробки панельных домов.

Он заварил чай — не тот крепкий напиток из самовара, что пил с Анной Васильевной, а обычный пакетированный «Липтон» — и сел у окна. В кармане джинсов лежал кусочек бересты с непонятным символом, который он так и не показывал Ивану. Зачем-то Олег вытащил его и долго крутил в пальцах, размышляя о том, что некоторые загадки лучше оставлять нерешенными.

Философ Камю писал, что человек рождается как чистый лист, и жизнь заполняет его своими письменами. Но что делать, когда в середине книги вдруг начинается новая глава, написанная совершенно другим почерком? Олег чувствовал именно это — будто кто-то невидимый дописал в его биографию несколько страниц, которые кардинально изменили сюжет.

В Усть-Илге время текло по-другому — неторопливо, как река в половодье, с глубоким пониманием того, что все в этом мире взаимосвязано. Там смерть мальчика столетней давности могла влиять на настоящее, а прошлое жило рядом с будущим, как соседи в коммуналке. Здесь же все было разложено по полочкам: вчера — это вчера, сегодня — это работа и пробки, завтра — это планы и надежды.

Но Олег знал, что это иллюзия. Москва тоже полна призраков — просто они носят другие имена. Призрак сталинских репрессий бродит по Лубянке, тени расстрелянных декабристов до сих пор маршируют по Сенатской площади, а в переулках Арбата можно встретить дух Булгакова, все еще размышляющего о том, что рукописи не горят.

Вечером позвонила бывшая жена.

— Как командировка? — спросила Лена, и в ее голосе была та осторожная теплота, которая появляется, когда люди понимают, что ссориться больше не за что.

— Познавательная, — ответил Олег. — А как дела у вас?

— Нормально. Сереже в школе стало поспокойнее. Говорит, хулиганы отстали.

Они поговорили еще несколько минут ни о чем — о погоде, о ремонте в ее квартире, о том, что цены на продукты опять выросли. Обычная московская болтовня, но Олег слушал и думал о том, что вот она, настоящая жизнь — не мистические приключения в сибирской тайге, а простые человеческие радости и заботы.

Через неделю он вернулся к обычной работе. Убийства, грабежи, мошенничество — криминальная рутина большого города. Дела шли своим чередом, папки плодились на столе, подозреваемые попадали в камеры предварительного заключения. Все как прежде, но с одной разницей — теперь Олег знал, что за видимым миром скрывается другой, где действуют иные законы.

Как-то в ноябре, когда Москва окончательно погрузилась в зимнюю спячку, Олег получил СМС от Ивана: «Церковь освятили. Красота неописуемая. Народу много пришло. Настя в школу ходит, троечница, но веселая. Егор Николаевич в Жигалово переехал, завел себе еще и кота. Село живет. P.S. Икона творит чудеса — так местные говорят».

Куницын долго смотрел на это сообщение, и что-то теплое шевельнулось в груди. Там, за тысячи километров от суетливой столицы, в маленьком селе на берегу Илги, продолжалась жизнь. Восстановленная церковь звала людей на службу, дети играли на улицах, не боясь теней в лесу, а древняя икона Одигитрии указывала путь заблудшим душам.

В ответ он написал коротко: «Спасибо за новости. Рад, что все хорошо». Но на самом деле хотел написать гораздо больше — о том, как скучает по сибирской тишине, о том, как сны его до сих пор полны таежных троп и звездного неба над Усть-Илгой. О том, что иногда среди московской суеты он вдруг чувствует запах еловой смолы и слышит далекий детский смех.

Зимой Олег подал рапорт о переводе. Не в Усть-Илгу — там ему делать было нечего, — но в областной центр, подальше от столичной карусели. Подполковник Скворцов удивился, но препятствовать не стал.

— Странно, — сказал он, подписывая бумаги. — Обычно все рвутся в Москву, а ты наоборот.

— Возраст, наверное, — усмехнулся Олег. — Хочется поближе к земле.

— К земле... — повторил начальник и покачал головой. — Ну, твое право.

Последний день в московском управлении Куницын провел, разбирая свой стол. В дальнем ящике нашлась старая фотография — он с сыном на даче, лет пять назад. Тогда ему казалось, что вся жизнь впереди, что все будет только лучше. Теперь он понимал: жизнь не становится лучше или хуже — она просто становится другой. И от нас зависит, сумеем ли мы принять эти изменения с достоинством.

В кармане по-прежнему лежал кусочек бересты. Олег не знал, что означает вырезанный на нем символ, но догадывался: это благодарность. Благодарность мальчика по имени Илья, который наконец обрел покой. А может быть, благодарность самой земли — за то, что помог исцелить старую рану.

Прощаясь с коллегами, капитан думал о том, что каждый человек в жизни должен хотя бы раз сделать что-то по-настоящему важное. Не для карьеры, не для денег, не для славы — просто потому, что иначе нельзя. Ему повезло: он знал, что сделал такое дело. Правда, рассказать об этом было некому — кто бы поверил?

Поезд до Твери отходил поздним вечером. Олег сидел в купе и смотрел, как за окном медленно проплывают огни Москвы. Где-то там, среди этих миллионов огоньков, продолжали жить люди, каждый со своей болью и надеждой. А где-то далеко, в сибирской деревне на берегу Илги, в восстановленной церкви тихо горела лампада перед иконой Одигитрии.

И Олег Куницын знал: мир полон тайн, которые наука объяснить не может. Но самая главная тайна — это способность человеческого сердца к состраданию. Именно она превращает обычных людей в героев, а героев — в легенды.

Поезд набирал скорость, увозя капитана от прошлого к будущему. А в кармане его пиджака лежал кусочек бересты — маленькое напоминание о том, что некоторые истории никогда не заканчиваются по-настоящему. Они просто переходят в другое измерение, где живут вечно.

И где-то в сибирской тайге, возле древних эвенкийских камней, до сих пор иногда слышен тихий детский смех. Но теперь в нем нет печали — только радость от того, что дорога домой наконец-то найдена.

Я на author.today: https://author.today/u/teo_dalen/

Тень Усть-Илги (Часть 3/5)

Глава 6. Вознесение

Исчезновение Насти Петровой обнаружилось в тот предрассветный час, когда ночная тьма еще не отступила, но уже начала редеть, словно старая ткань, готовая порваться от малейшего прикосновения. Анна Васильевна шла к внучке с завтраком — овсяной кашей и стаканом парного молока, — но обнаружила лишь холодную, нетронутую постель.

Окно зияло черной пастью. На подоконнике лежали мокрые листья, которых вчера точно не было. По полу тянулись едва различимые следы босых детских ног — влажные отпечатки, ведущие от кровати к окну. Но самое жуткое заключалось не в следах, а в том странном запахе, который висел в воздухе комнаты. Запах старой церкви, перемешанный с ароматом лесных трав и чем-то еще — металлическим, напоминающим вкус крови во рту.

— Настенька! — крикнула старуха, но голос ее утонул в густой тишине. — Настя!

Куницын прибежал на крики, еще не до конца проснувшийся, но уже ощущавший в воздухе ту особую вибрацию, которая предшествует катастрофе. Комната девочки встретила его мертвенным холодом — температура здесь была на добрых десять градусов ниже, чем в остальном доме, хотя окно открыли совсем недавно.

— Когда видели ее в последний раз? — спросил Олег, стараясь сохранить профессиональное спокойствие, хотя внутри у него все сжалось от дурного предчувствия.

— Вчера вечером, легла спать как обычно, — всхлипывала Анна Васильевна. — Я дверь заперла, думала — не убежит. А она в окно...

Олег осмотрел подоконник внимательнее. Влажные следы явно принадлежали ребенку, но рядом с ними виднелись другие отпечатки — смутные, размытые, словно оставленные кем-то, кто едва касался земли. И эти следы вели не только от окна, но и к нему — будто кто-то приходил за девочкой.

За окном, в огороде, отпечатки ног были видны отчетливо на влажной от росы земле. Детские следы, направляющиеся к лесу. Но между ними, едва различимые в утреннем полумраке, тянулись другие отметины — не совсем следы, скорее вмятины, как будто кто-то очень легкий скользил над поверхностью, лишь изредка касаясь ее.

Иван появился через несколько минут с двумя местными мужиками — Федором Никитичем и Семеном Кузьмичом. Лица у всех были мрачные, как у людей, пришедших на похороны.

— След идет к лесу, — сообщил Федор Никитич. — Ох, правду говорят — беда не приходит одна...

— А что случилось? — спросил Олег.

— Падеж, — мрачно сообщил Семен Кузьмич вместо приветствия. — За ночь половина скотины сдохла. У меня три козы, у Федора куры. А у Марины Семеновны в свинарнике вообще ужас случился.

— Какой ужас? — напрягся Олег.

— Животные друг друга... перебили. Кровища по всему загону. Половина передрались насмерть, остальные жмутся в углу и дрожат.

Федор Никитич кивнул:

— И то не все. Дети по селу странно себя ведут. Не спят, не едят, все время в лес смотрят. А вчера вечером... — он понизил голос, — вчера вечером мой Петька вышел в туалет и прибежал белый как полотно. Говорит, слышал, как в лесу дети поют. Песни такие, каких никто не знает. Старинные.

— Какие именно? — поинтересовался Иван.

— На непонятном языке. Печальные такие. И голосов было много — целый хор детских голосов.

Олег почувствовал, как по спине пробежал холодок. Ситуация выходила из-под контроля с пугающей быстротой. Каждый час промедления мог стоить Насте жизни.

— Есть ли у нас все необходимое для обряда? — обратился он к Ивану.

Нестеров кивнул:

— Кора березовая, мох, смола еловая — все легко найти в лесу. Проблема с кровью.

— Какая именно кровь нужна?

— В книге сказано — агнца. То есть овцы или козы. И она должна быть свежей.

— У меня коза есть, — вздохнул Семен Кузьмич. — Последняя, правда. Но все равно, наверное, сдохнет, как остальные.

— И икона нужна, — добавил Иван. — Одигитрии. Без нее обряд не сработает.

Они разделились для подготовки. Иван с местными мужиками отправились собирать ингредиенты и готовить жертвенную кровь, а Олег пошел в церковь искать икону Одигитрии.

Внутри заброшенного храма атмосфера была еще более зловещей, чем обычно. Воздух словно сгустился, стал вязким, затрудняющим дыхание. Каждый шаг отдавался глухим эхом, которое длилось дольше, чем следовало. А главное — в церкви появились звуки. Едва слышимые, на грани восприятия, но определенно присутствующие. Шепот без слов, скрип половиц под невидимыми ногами, тихое пение где-то в глубине алтаря.

Олег методично обыскивал каждый угол, перебирал груды мусора, заглядывал за упавшие балки. Иконы попадались, но все были либо разбитыми, либо настолько поврежденными, что разобрать изображение было невозможно. А время шло. Солнце уже поднялось высоко, а по словам священника Феодора, обряд следовало провести до захода солнца, пока еще действовала сила убывающей луны.

И тут Олег вспомнил о втором ярусе иконостаса. Если иконостас был двухъярусным, как говорили местные, то главные иконы должны были располагаться наверху.

Поиск лестницы занял еще полчаса. Наконец он нашел в доме культуры старую деревянную стремянку, принес ее в церковь и осторожно поставил под остатками иконостаса. Ступеньки скрипели и прогибались под его весом, но выдержали.

На высоте трех метров, в центральной нише второго яруса, его ждала находка. Икона в потемневшем серебряном окладе лежала лицом вниз, словно кто-то специально ее спрятал. Когда Олег осторожно перевернул образ, он ахнул от изумления.

Изображение сохранилось идеально. Богородица с младенцем, правая рука указывает путь — классическая иконография Одигитрии. Но самое поразительное заключалось в глазах Богоматери. Они словно смотрели прямо на него, живые, полные сострадания и древней мудрости. А вокруг всего образа едва заметно мерцало золотистое сияние.

На обратной стороне иконы церковнославянскими буквами была выведена надпись: «Пресвятая Богородице, спаси нас. Указуй путь душам заблудшим ко свету вечному. Молитвами Твоими да обрящут покой дети безымянные».

К вечеру все было готово. Иван ждал у церкви с тяжелым рюкзаком. Лицо у него было бледное, усталое.

— Как дела с кровью? — спросил Олег.

— Получили. Семен Кузьмич помог, — Иван показал небольшую стеклянную банку с темно-красной жидкостью. — Остальное тоже собрали. Березовая кора с молодого дерева, мох-долгожитель с северной стороны дуба, смола еловая, которая сама вытекла, не подрезанная.

— Почему все так... специфично?

— Потому что каждый компонент имеет свое значение. Березовая кора — символ очищения и новой жизни. Мох-долгожитель — связь с древней памятью земли. Еловая смола — защита от темных сил. А кровь жертвенная — плата за переход между мирами.

В его голосе звучала какая-то особая торжественность, словно он готовился не к простому обряду, а к священнодействию.

— А если что-то пойдет не так?

— Тогда дух не уйдет. Он разозлится и станет еще сильнее. Может забрать не только девочку, но и других детей. А может и нас.

Они поехали в Молодежный на машине. Дорога показалась Олегу бесконечной. Лес по обе стороны выглядел угрожающе — деревья словно наклонялись к дороге, ветви переплетались в причудливые узоры, напоминающие руки, тянущиеся к проезжающим. А главное — тишина. Полная, мертвая тишина, в которой не было слышно ни птиц, ни насекомых, ни даже шума ветра.

— Скажите честно, — произнес Олег, когда они добрались до заброшенного поселка, — а вы уверены, что знаете, как проводить этот обряд?

Иван остановил машину и повернулся к нему:

— Абсолютно не уверен. У меня есть только текст из старой книги и знания, переданные дедом-шаманом. Но дед никогда не проводил такие обряды сам — только рассказывал о них. Так что мы фактически идем вслепую.

— И это должно меня успокоить?

— Нет. Это должно заставить вас понять всю серьезность ситуации.

Тропа к камням вела через лес, который с каждым шагом становился все более зловещим. Воздух сгущался, словно превращался в вязкую субстанцию, сквозь которую приходилось продираться. Запах был тот же, что в комнате Насти — старой церкви, смешанный с ароматом лесных трав и металлическим привкусом крови.

Но самое страшное заключалось в звуках. Точнее, в их отсутствии. Лес молчал абсолютно — ни шороха листьев, ни треска веток, ни писка птиц. Даже их собственные шаги звучали приглушенно, словно земля поглощала все звуки.

— Чувствуете? — прошептал Иван, остановившись.

— Что именно?

— За нами наблюдают.

Олег оглянулся. Лес выглядел обычно, но ощущение чужого присутствия было настолько сильным, что хотелось достать пистолет. Между деревьями мелькали тени — не то ветви, колеблемые ветром, не то что-то более существенное. А в воздухе висело напряжение, электризующее кожу.

Поляна с камнями встретила их мертвой тишиной. Пять древних мегалитов стояли по кругу, покрытые мхом и лишайником. Выбитые на них рисунки — животные, спирали, солярные знаки — словно ожили в предвечернем свете, казались объемными, пульсирующими.

А в центре круга сидела Настя.

Девочка была жива, но выглядела так, что у Олега екнуло сердце. Она сидела неподвижно, скрестив ноги, руки лежали на коленях ладонями вверх. Голова была откинута назад, глаза закрыты, губы беззвучно шевелились.

И вокруг нее танцевали огоньки.

Десятки маленьких светящихся точек кружились в воздухе, словно светлячки, но свет их был холодным, мертвенным. Они то приближались к девочке, то отдалялись, создавая сложные узоры в воздухе.

— Настя! — позвал Олег.

Девочка открыла глаза и посмотрела на них. Но взгляд ее был пустым, отсутствующим — словно смотрела сквозь них в какой-то другой мир.

— Он показывает мне, как было раньше, — сказала она чужим, механическим голосом. — Как люди приходили сюда молиться духам леса. Как приносили дары. А потом... потом они привели его. Такого маленького, такого голодного. И оставили.

— Где он сейчас? — спросил Олег.

— Рядом. Всегда рядом.

Воздух вокруг камней задрожал, словно от невидимого жара. И тут Олег его увидел — мальчика, стоящего у одного из мегалитов. Прозрачного, едва различимого, но определенно присутствующего. Он смотрел на них большими, полными слез глазами.

— Мальчик, — громко сказал Олег, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Мы пришли, как обещали. Готовы провести обряд, который поможет тебе найти покой.

Призрак не ответил, но огоньки вокруг Насти заплясали быстрее, ярче. А в воздухе появился другой звук — детское пение. Тихое, мелодичное, но бесконечно печальное. Словно хор мертвых детей исполнял реквием по собственным душам.

Иван достал из рюкзака все необходимое и разложил на плоском камне с северной стороны круга. Березовая кора, мох, еловая смола, банка с кровью. По инструкции из книги иерея Феодора все это нужно было смешать в определенной последовательности, читая специальные молитвы.

— Начинаем, — сказал он Олегу. — Держите икону двумя руками и читайте «Отче наш». Неважно, если забудете слова — важна искренность. А я буду готовить смесь и читать заклинание упокоения.

Олег взял икону. Серебряный оклад был теплым, словно живым. А глаза Богородицы, казалось, смотрели прямо в его душу.

— Отче наш, иже еси на небесех, — начал он, и слова полились сами собой, словно всплыли из глубин памяти. — Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое...

Иван тем временем начал смешивать ингредиенты. Сначала он размочил березовую кору в козьей крови, пока та не стала мягкой и податливой. Затем добавил мох, растирая его пальцами до состояния мелкой крошки. Еловая смола пошла последней — густая, ароматная, она связала все компоненты в однородную массу темно-красного цвета.

Но это было только начало. По старинному тексту, смесь нужно было «зарядить» специальными словами силы. Иван начал нараспев читать на саха тыле — древние заклинания, переданные ему дедом. Слова звучали как заговор, как молитва, как песня. И с каждой фразой смесь в его руках начинала светиться тусклым красноватым светом.

В тот же момент поднялся ветер. Сначала слабый, потом все сильнее. Деревья по краям поляны заскрипели, застонали, начали гнуться под невидимым давлением. А призрак мальчика стал более отчетливым, почти материальным.

— Нет! — закричал он голосом, полным отчаяния. — Не прогоняйте меня! Я не хочу уходить! Я не хочу снова быть один!

Олег продолжал читать молитву, но слова давались все труднее. Воздух сгустился настолько, что каждый вдох требовал усилий. А икона в его руках становилась все тяжелее, словно наливалась свинцом.

Иван подошел к первому камню и начал наносить смесь на древние рисунки. Как только красноватая масса коснулась выбитых символов, те засветились холодным белым светом. А по поляне прокатился звук — не гром, не вой ветра, а что-то еще более первобытное. Звук, который могла издавать сама земля, разрываемая на части.

— Это не поможет! — кричал призрак, становясь все более материальным. — Вы не понимаете! Я стал частью этого места! Частью самой земли!

Но Иван продолжал свою работу. Второй камень, третий... С каждым помазанным символом свет становился ярче, а ветер — сильнее. Листья, ветки, даже мелкие камни закружились в воздухе, образуя небольшой торнадо с центром в каменном кругу.

А призрак мальчика изменялся. Детское лицо искажалось, становилось злым, хищным. Прозрачные руки превращались в когти, а глаза наливались красным светом.

— Тогда она пойдет со мной! — завыл он и метнулся к Насте.

— Нет! — Олег попытался встать между духом и девочкой, но какая-то невидимая сила отбросила его в сторону. — Она живая! Ей нужно остаться здесь!

— Почему ей можно жить, а мне было нельзя? — В голосе мальчика звучали боль и обида. — Почему ее любят, а меня бросили в лесу умирать?

И тут капитан понял. Понял, что нужно сказать.

— Потому что тогда были другие времена. Голодные, страшные времена. Твои родители не хотели причинить тебе зло — они просто не знали, как тебя спасти. Они надеялись на чудо.

— А чуда не случилось...

— Случилось. Но не тогда, а сейчас. Чудо в том, что мы пришли тебе помочь. Чудо в том, что ты сможешь найти покой.

Иван тем временем дошел до пятого камня. Лицо его было мокрым от пота, руки дрожали от напряжения.

— Я боюсь, — прошептал призрак.

— Чего ты боишься?

— А вдруг там тоже никого не будет? Вдруг я опять буду один?

Олег опустился на колени, чтобы быть на одном уровне с призраком.

— Знаешь, все люди иногда чувствуют себя одинокими. Но мы никогда по-настоящему не одни. Всегда есть кто-то, кто нас понимает и готов помочь.

Иван закончил с последним камнем и встал в центр круга. Он поднял руки к небу и громко произнес заклинание на якутском языке. Потом перешел на русский:

— Духи предков, примите этого ребенка! Духи леса, отпустите его душу! Пусть найдет он покой в мире, где нет голода и страха!

Девочка вдруг медленно поднялась и протянула руки к иконе в руках Олега.

— Не бойся, — сказала она призраку, и голос ее снова стал детским, живым. — Она покажет тебе дорогу. Туда, где тебе будет хорошо.

И тут произошло чудо. Икона Одигитрии засияла золотым светом, таким ярким, что пришлось зажмуриться. А в этом сиянии появились другие фигуры — призрачные силуэты детей, протягивающих руки к мальчику.

Злоба на лице призрака сменилась удивлением, потом надеждой. Он медленно протянул руку к светящимся фигурам.

— А вы... вы не прогоните меня?

— Никогда, — ответил один из детей-духов голосом, полным тепла. — Мы все здесь были одинокими. Теперь мы будем вместе.

— Видишь? — сказал Олег. — Тебя ждут.

Мальчик посмотрел на светящиеся фигуры. На его лице появилась робкая улыбка.

— Они... они как я?

— Да. И они хотят, чтобы ты был с ними.

Одна из фигур — девочка примерно того же возраста — протянула руку к мальчику. Он неуверенно шагнул вперед.

— А как меня будут звать? — спросил он. — Ведь у меня даже имени нет.

Олег посмотрел на икону в своих руках.

— Илья. В честь реки Илги, возле которой ты жил. Хорошее имя?

— Илья... — повторил мальчик, пробуя звук. — Да. Мне нравится.

Он сделал еще шаг к светящимся фигурам.

— Спасибо, — сказал он. — За то, что дали мне имя. За то, что… не бросили.

— Прощай, Илья, — сказал Олег. — Пусть тебе будет хорошо там, куда ты отправляешься.

Мальчик кивнул и пошел навстречу свету. С каждым шагом он становился все более прозрачным, пока наконец не растворился в сияющем воздухе. Вместе с ним исчезли и другие фигуры.

Свет погас. Ветер стих. Огоньки вокруг Насти медленно угасли.

Девочка упала на колени, но сознание к ней вернулось. Она огляделась вокруг удивленными глазами.

— Дядя Олег? Где мы? И почему так темно?

Капитан обнял девочку и поднял на руки. Она была теплой, живой, настоящей.

— Просто заблудилась немножко, малышка. Теперь пойдем домой.

А за их спинами древние камни стояли молчаливыми свидетелями свершившегося чуда. На них больше не было никаких следов красноватой смеси — только мох, лишайник и вечные символы, выбитые руками людей, чьи имена давно давно канули в лету.

Глава 7. Упокоение

Дождь начался в тот самый момент, когда они покинули священное место древних эвенков, словно небеса решили омыть землю от всего, что происходило здесь этой ночью. Сначала мелкий, почти незаметный, он быстро набрал силу, и к тому времени, как троица добралась до дома Анны Васильевны, дождь превратился в настоящий ливень с громом и молниями, рассекающими небо.

Старуха встретила их на пороге, и едва увидев живую и невредимую внучку, рухнула на колени, обнимая девочку так, словно боялась, что та снова исчезнет.

— Господи милостивый, живая, живая моя кровиночка! — всхлипывала она, прижимая Настю к груди. — А я уж думала... думала, что навсегда потеряла тебя.

— Все хорошо, Анна Васильевна, — мягко произнес Олег, стряхивая дождевые капли с куртки. — Настя в полном порядке. И подобное больше никогда не повторится.

— Вы уверены?

— Уверен.

Однако Куницын прекрасно понимал, что это лишь половина правды. Дух мальчика обрел покой — это факт. Но в селе еще долго будут ощущаться отголоски его присутствия: больные животные постепенно выздоровеют, испуганные люди станут забывать ночные кошмары, но память о пережитом страхе останется надолго.

Утро следующего дня встретило Усть-Илгу совершенно преображенной. Куницын проснулся рано и, выйдя на крыльцо, с удивлением обнаружил, что село словно сбросило с себя невидимые оковы. Тяжелая, давящая атмосфера, которая преследовала его с первого дня пребывания здесь, рассеялась как утренний туман.

Воздух был свежим и чистым, пахнущим дождем и нагретой солнцем землей. Петухи кричали на все лады, объявляя о наступившем дне, собаки весело лаяли, а где-то вдали слышался мелодичный перезвон колокольчика на шее у коровы. Обыкновенные деревенские звуки, которые до сих пор были приглушенными и тревожными, теперь обрели свою естественную радость.

Иван появился через час с термосом кофе и лицом, на котором играла не привычная полуулыбка, а... самая настоящая, открытая улыбка.

— Чудеса какие-то творятся, — сообщил он, усаживаясь рядом с Олегом на ступеньки. — Марина Семеновна говорит, что свиньи не только успокоились, но и начали есть с таким аппетитом, будто неделю голодали. Семен Кузьмич обнаружил свой пропавший топор на том самом месте в сарае, где всегда его держал — клянется, что искал там сто раз. А дети...

— Что дети? — заинтересовался Куницын.

— А дети стали... как дети. Веселые, озорные, нормальные то есть. Федор Никитич утром видел, как его внук Мишка гонял по огороду кота — первый раз за неделю мальчишка из дома вышел без принуждения.

Олег отпил горячий кофе, размышляя над услышанным. Да, обряд подействовал, это было очевидно. Но в душе все еще оставался осадок тревоги — люди были сильно напуганы произошедшими событиями, и требовалось что-то большее, чем просто исчезновение угрозы.

— Знаете, Иван, — произнес он задумчиво, глядя на заброшенную церковь, чьи потемневшие стены виднелись сквозь листву деревьев, — очень хотелось бы восстановить храм.

— Как это? — якут проследил за его взглядом.

— Привести в порядок, освятить заново. Показать людям наглядно, что добро одержало победу над злом. Что святое место снова под защитой.

Иван надолго задумался, покусывая губу.

— Идея замечательная, только... кто служить-то будет? Священника в селе нет уже лет тридцать как.

— Можно пригласить из Жигалово. Хотя бы изредка, по большим праздникам.

— А средства на ремонт?

— Что-нибудь да найдется, — пожал плечами Олег. — У меня есть некоторые сбережения. В епархию местную можно написать.

В течение следующей недели перемены в Усть-Илге становились все более очевидными. Куницын ежедневно делал обход села, и каждый день приносил новые свидетельства того, что жизнь возвращается в нормальное русло.

Марина Семеновна Кузикова не только отчиталась о полном выздоровлении поголовья, но и сообщила о планах расширения хозяйства.

— Раньше боялась, будто сглазят, — призналась она Олегу. — А теперь... не знаю, как объяснить. Словно кандалы какие спали. Хочется жить, работать, строить планы.

Но, как и отметил Иван, самые разительные перемены произошли с детьми. Настя словно забыла о своих ночных кошмарах и снова стала обычной семилетней девочкой — бегала по улицам с подружками, смеялась, помогала по хозяйству бабушке. Остальные местные ребятишки тоже избавились от странной апатии и тревожности, которая накрыла их в последние недели.

— Чудо это самое настоящее, — говорила Анна Васильевна, наблюдая, как внучка играет во дворе с соседскими детьми. — Две недели назад все они даже играть не хотели, а теперь — шум-гам на всю округу, но это такой счастливый шум!

Олег понимал: настало время для последнего, завершающего аккорда всей этой истории. Он связался с церковной администрацией в Жигалово и попросил прислать священника для проведения заупокойной службы. К его приятному удивлению, просьбе дали ход без лишних вопросов — видимо, в сельской местности привыкли к тому, что не все истории можно рассказать полностью и откровенно.

Через день в Усть-Илгу приехал отец Сергий — мужчина лет тридцати пяти, с добрыми глазами и мягким, располагающим голосом. Он внимательно выслушал Олега.

— Хотелось бы провести заупокойную службу, — объяснил капитан. — По мальчику, которого нашли в лесу.

— А как звали ребенка? — участливо спросил священник.

— Илья. Просто Илья.

Отец Сергий кивнул с пониманием. В его практике, очевидно, встречались случаи, когда от умерших оставалось лишь имя да память в сердцах людей.

Службу решили провести в доме культуры — церковь, к сожалению, находилась в аварийном состоянии. Но, к удивлению Олега, на службу пришли почти все жители села, даже те, кто никогда не отличался особой набожностью.

— Упокой, Господи, душу раба Твоего Илии, — читал отец Сергий, и его голос наполнял небольшой зал дома культуры особенной торжественностью. — Даруй ему Царство Небесное и вечный покой.

Куницын стоял в первом ряду, бережно держа в руках икону Одигитрии. Древний лик Богородицы с младенцем, указывающей путь заблудшим душам, казался особенно одухотворенным в свете церковных свечей.

После службы Олег подошел к отцу Сергию.

— Хотел бы передать вам эту икону, — сказал он, протягивая святыню. — Для церкви. Если ее… точнее когда ее восстановят.

Священник принял образ с великим благоговением, внимательно рассматривая древнюю живопись.

— Какая красота... — прошептал он. — И намоленная очень. Это чувствуется сразу. Откуда она?

— Нашли в храме. У нее очень... интересная история.

— Непременно установим ее на почетном месте, — пообещал отец Сергий. — Такие святыни должны быть доступны для поклонения.

После службы к Олегу подходили люди. Благодарили — за что именно, не всегда объясняя, но в их глазах светилась искренняя признательность.

Семен Кузьмич даже предложил капитану остаться в селе насовсем.

— Дом тебе хороший выделю, — уговаривал он. — Хозяйство заведешь, семью создашь. Здесь люди хорошие, места красивые, воздух чистый. Что тебе в той Москве? Суета одна да нервы.

Олег поблагодарил за предложение, но ответил, что должен вернуться — там его ждет работа, обязательства, нерешенные дела.

Впрочем, в глубине души он чувствовал: что-то в нем изменилось навсегда. История с духом мальчика по имени Илья заставила пересмотреть многие вещи. Может быть, не стоило так яростно цепляться за карьерные амбиции и московскую суету. Возможно, подлинное счастье скрывалось совсем в другом.

Но это были размышления на будущее. А пока что дело было сделано, душа обрела покой, а село — долгожданную тишину.

Олег проснулся среди ночи с ощущением, что кто-то сидит на краю кровати. Не то чтобы он что-то слышал, но воздух в комнате стал будто бы насыщен чужим присутствием. Куницын открыл глаза. Комната была погружена во мрак. Луна скрылась за тучами. Но в углу, у окна, что-то мерцало — едва заметное, тусклое свечение, как от светлячка, заключенного в янтарную темницу. Олег сел, взял телефон и включил фонарик.

Никого. Только пустота. Холодный пол, небрежно сложенные вещи, его пистолет в кобуре на стуле. Капитан встал, подошел к окну. Занавеска чуть колыхалась, будто ее кто-то недавно касался. На подоконнике лежал маленький кусочек бересты, аккуратно сложенный в квадрат. Олег поднял его. Береста была сухой, хрупкой, но не старой. Свежеснятая. На ней, вырезанными тонкими линиями, был изображен знак — не рисунок, не буква, а символ. Круг, перечеркнутый двумя дугами, похожими на рога. В центре — точка, будто глаз. Олег не знал, что это означает. Он сфотографировал символ, переложил бересту на стол и снова лег в кровать.

Тень Усть-Илги (Часть 5/5)

Я на author.today: https://author.today/u/teo_dalen/

Это перевод истории с Reddit

Меня зовут Роберт. Я горный маркшейдер — или был им, неважно. Хотя, может и важно. После того, где я побывал, всё становится запутанным. Простите, забегаю вперёд.

Это был обычный контракт. 24 октября. Мне пришло письмо от Duat Mining Corp: написали, что меня порекомендовал знакомый. Они только что получили права на шахту Торнфилд и хотели, чтобы я провёл обследование. Нужно было проверить залежи, оценить безопасность входа и составить карту. В общем, самый обычный вторник.

Я взял обычную команду. Томми — лучший шахтный техник из всех, кого я знал. Назовите любую из самых известных шахт мира — велика вероятность, что он там работал или консультировал. Аманда, или, как мы её называли, Королева Камней, — лучший геолог в моём списке контактов…

Мы выехали утром, шутя о том, на что потратим свои доли. Видите ли, Duat предложили нам 10% от всего добытого — для нашей сферы это необычно, но быстрый поиск в сети показал, что у них новая компания. Что-то из тех, что на техденьги. Я решил, они просто хотят поскорее начать.

Томми сказал, что наконец-то уйдёт на пенсию, закинет ноги и откроет бар, о котором всегда мечтал. Я? Я бы выплатил ипотеку и свозил семью в отпуск.

Забавно, как всё это теперь не имеет значения.

Мы подъехали к объекту и начали готовить снаряжение. «Вы документы читали?» — Аманда надела рюкзак и проверила налобный фонарь.

«Ага, старая медная шахта, да?» — Томми прислонился к джипу, наслаждаясь последней никотиновой дозой на ближайшие несколько часов.

«Да, но выходы не сходятся. Она работала с 1951-го по 1995-й, но не добыли ни грамма. Зачем держать шахту открытой 44 года и ничего не извлекать?» — Лиза затянула шнурки на ботинках.

«Мы же знаем, как тогда относились к безопасности и бумажкам. Либо старая контора проворачивала мутные сделки с рудой, либо им просто было пофиг», — я достал из бардачка GoPro и прикрепил к куртке.

«Как бы там ни было, мы разбогатеем — так что спускаемся!» — Томми припустил вперёд рысью.

Началось всё как обычно. «До какой глубины, по старым данным, она уходила?» — я принялся набрасывать карту по мере движения.

«На 200 метров. Значит, быстро зайдём, промаркируем, выйдем и будем есть стейк за счёт Роберта», — Лиза отметила первую развилку стрелкой краской, указывающей к выходу.

Первые 150 метров прошли без происшествий. Пол полого уходил вниз, мы отмечали ходы, брали образцы породы и рисовали карту. Последние 50 метров — там надо было развернуться и уйти. Жаль, что мы этого не сделали.

«Роберт, видишь?» — Аманда повела лучом по стенам. Жилы руды шли параллельно, теряясь во тьме. Поясню: рудные жилы, в том числе медные, обычно формируются в трещинах и разломах пород.

Они действительно могут образовывать наборы параллельных трещин, но обычно с вариациями и огрехами. Проще говоря, они повторяют поля напряжений в породе, а те редко бывают однородными.

«Ух ты, залежей здесь — безумное количество. Идут прямо вниз», — присвистнул Томми. — «Наши 10% выглядят всё лучше».

«Но почему тогда их не добывали?» — Аманда пошла дальше. Лиза поставила очередную стрелку к выходу, когда мы повернули направо.

«Наверное, хотели провести жилы до главной, а может и довели», — я посветил фонарём вниз по штреку, но тот начал мигать.

«Пора вязаться на верёвку и идти по жиле».

«Ещё кто-нибудь чувствует лёгкое головокружение?» — Аманда отстегнула верёвку и сделала глоток воды.

«Скорее всего, ниже уровень кислорода, но ничего страшного», — Томми глубоко вдохнул и ухмыльнулся. — «Видишь?»

«Как ты вообще один из самых высоко оценённых шахтных техников в мире?» — простонала Аманда.

Лиза сняла карабин с верёвки и посветила на жилы. Я проследил за лучом — жилы тянулись дальше. Это находка крупная.

«Ребята, мы близко», — я убрал планшет в карман и пошёл вперёд. — «Надо дойти по жиле до её окончания, отметить, и на сегодня хватит».

Мы шли дальше, следуя жилам, пока Аманда не заметила что-то в породе. «Это что?» Она рукавом стерла пыль, и там, в стене, оказался вмурован… часы.

«Камни с часами внутри не водятся, это ненормально», — Аманда сделала записи в блокноте.

«Наверняка был обвал или провал. Часы засыпало. Пойдём дальше», — Томми рванул вперёд.

Аманда щёлкнула кадр и двинулась следом.

Теперь, оглядываясь назад, думаю, почему мы не увидели знаков.

По мере того как мы шли, воздух тяжелел. У меня начала болеть голова — не сильно, просто назойкая пульсация за глазами. Лиза дала таблетки, и я потащился дальше.

«Эй, ребята, гляньте!» — Томми стоял рядом с полдюжиной вагонеток, доверху набитых медной рудой.

«Почему они их просто тут бросили? Нелогично. Аманда, как думаешь?» — я обернулся, а она стояла в паре ярдов позади, уставившись в телефон. — «Аманда», — позвал я снова. «Я эти часы знаю, Роберт», — её голос едва слышался.

«Да мало ли одинаковых часов…» — я уже шагал обратно к ней.

«Нет, это часы моего деда, Роберт. На циферблате были его инициалы. И та же самая царапина на стекле», — в её глазах блеснули слёзы. — «Он умер, когда я была ребёнком, Роберт…»

«Эй, вдохни. Посмотри на меня», — я попытался взять её за плечо, но она оттолкнула мою руку. «Да что за…» — я пошатнулся. Я дал Лизе взять Аманду под руку и успокоить — с речами поддержки у меня всегда было плохо.

«Аманда срывается, Томми!» — крикнул я вперёд, но, завернув обратно к вагонеткам, не увидел его нигде. Я звал по имени — в ответ звучало только эхо. Болван ушёл вперёд один. К счастью, Аманда уже подтянулась, и мы пошли.

«Томми!» — мы выкрикивали его имя по очереди, но ответа не было. Слышались только наши же отзвуки. И всё равно что-то было не так. Эхо возвращалось слишком быстро и порой чужим голосом.

Я начал беспокоиться: вдруг он наткнулся на карман мёртвого воздуха. Хорошо, что мы взяли самоспасатели. Для непосвящённых: это небольшие изолирующие аппараты, которые поглощают углекислый газ из выдоха и дают ограниченный запас кислорода. В лучшем случае — несколько часов, чтобы выбраться на поверхность.

Я молился, чтобы Томми был в своём. Через несколько минут моя молитва получила ответ.

Его самоспасатель, блокнот и каска лежали на земле. Ничего не складывалось. Зачем бросать снаряжение — он же отвечает за безопасность.

«Чёрт, Аманда, похоже, нам надо возвращаться. Возможно, звать помощь».

Я обернулся, чтобы услышать её мнение, и увидел, что она стоит и разговаривает со стеной. «Аманда». Я взял её за плечо и развернул к себе. — «С кем ты говоришь?»

Она посмотрела на меня и улыбнулась. «С моим дедушкой, глупенький». Я отступил. Этот «рутинный» выезд начинал лететь в тартарары. Я надел самоспасатель: в воздухе явно было что-то не то. Лиза предложила дать Аманде отдохнуть и попытаться найти Томми. Я прихватил его самоспасатель и пошёл вперёд.

Шёл, как казалось, всего несколько минут, отмечая развилки, втыкая флажки. Времени было мало, вопрос — жизнь или смерть. Повернул за угол — и увидел Аманду, сидящую, прислонившись спиной к стене.

Это не имело смысла: я шёл вперёд, а не кругом. Я глубже вдохнул, впуская больше кислорода. Наверное, это были эффекты того, что я тут наглотался. «Аманда, я сейчас вернусь, нужно найти Томми».

Она подняла голову, и её растерянный взгляд встретился с моим. «Кто такой Томми?»

Я покачал головой и пошёл дальше.

Минут через несколько стало ощутимо жарче. Я допил остатки воды. Чем глубже я спускался, тем жарче становилось. Лиза сказала, что разумно облегчить снаряжение. Я согласился.

Я нашёл Томми — или его часть. Из стены торчала его рука. Это было не похоже на то, что порода его раздавила. Казалось, рука всегда была здесь, как будто он всегда был здесь. Будто камень сформировался вокруг него. Его палец дёрнулся.

Я потянулся к руке, но заметил, как стены вокруг неё начали рябить, словно вода, словно дышали. Визг вернул меня в реальность. Аманда.

Она была позади? Или впереди?

Туннель то вытягивался, то сжимался, пока я бежал туда, где, как мне казалось, она должна быть. Я нашёл её стоящей ко мне спиной, совершенно неподвижной, лицом к стене.

«Аманда, нам надо уходить. Сейчас». Я схватил её за руку и потянул вперёд, бегом — быстрее, чем следовало бы бежать в шахте.

Она не ответила. И её рука… была странной. Слишком лёгкой.

Я остановился и обернулся. «Аманда, ты в порядке?» Позади никого не было. Мой взгляд медленно опустился на руку, которую я держал.

Это была рука Аманды, на запястье — её полевой часы, секундная стрелка тикала. Но к руке ничего не было прикреплено. Я разжал пальцы и отшатнулся. Сорвал маску и вырвал, а когда меня ударил смрад пещеры, меня вывернуло ещё раз.

Пахло протухшим мясом. Я огляделся и наконец по-настоящему увидел, что вокруг. Стены пульсировали, поблёскивали в свете налобного фонаря. Пульсация за глазами усилилась, и последнее, что я помню перед тем, как отключиться, — как меня тащат.

Я очнулся снаружи шахты и, признаюсь без гордости, в луже собственной мочи.

Я подхватил Лизу и домчал нас до мотеля так быстро, как мог. Я пытался позвонить за помощью, но связь здесь паршивая. На стойке регистрации никого нет, и у меня чувство, что я могу не пережить эту ночь.

Последние полчаса я печатал всё, что помню, и думал, почему за все годы оттуда ничего не вывезли.

За четыре десятилетия — ни грамма руды, ни одной записи о добыче. И у меня есть теория.

Они вообще ничего не добывали. Они кое-что кормили.

И, прокручивая в голове события сегодняшнего дня, я снова и снова проверял нашу подготовку к этому выезду.

Каждый раз приходил к одному и тому же выводу.

В нашей команде никогда не было никого по имени Лиза…

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

С просторов интернета.

Произошло это в далёком 1997 году. Работала я тогда на бывшем военном заводе, а так как завод перешёл на «гражданку», то и коллектив почти полностью обновился. На заводе организовали участок по проливке первых систем счётчиков воды, и меня с сотрудницей Леной туда перевели.
Мы были испытателями, а нам в помощники взяли слесарей. У нас в смене было 2 пацана. Молодые, на 10 лет моложе нас, только после армии. Ребята были душевные, хорошие. Саша и Лёша.

Дома что у меня, что у сотрудницы был ад с мужьями. Я в ожидании развода, а сотрудница в состоянии терпилы. У её мужа обнаружилась вторая семья с 5-летним сыном на стороне. Поэтому на работу мы ходили как на праздник. На работе было спокойно и весело. Мы с Леной были смотрящими за «детьми».
Из-за постоянного нервного напряжения дома у меня начал отказывать организм. Все показатели в норме, а ноги, руки не слушаются. Меня положили в больницу, в отделение неврологии, оно находилось на 2 этаже. Туда же, на 2 этаж, перевели отделение реанимации, так как в больнице шёл ремонт.
Лёшка сказал, что придёт в палату и ляжет со мной на соседнюю кровать, так как на работе без меня скучно.
Мы договорились, что они придут меня навестить с утра, когда будут во вторую смену. В 5 утра того дня вся палата проснулась от грохота. Голубь со всей дури бился грудью в окно нашей палаты, мы чуть его отогнали от стекла. Женщины сказали, что это к смерти, и начали решать, кто из нашей палаты умрёт первым.

В часы приёма посетителей ко мне никто не пришёл. Я набрала на домашний Лёшке, так как домашний был тогда только у него. Ответила мама Лёши (его родители работали вместе с нами на одном заводе). На мою просьбу позвать Лёшу к телефону я услышала сухое: «Лёши нет». Я извинилась и повесила трубку. До начала смены было ещё несколько часов, чтобы я смогла позвонить на работу и узнать, что произошло. Я бродила по коридору и вдруг увидела Лёшиных родителей, поднимающихся по лестнице на 2 этаж. Я поздоровалась, они только кивнули головой в ответ.
Я чуть дождалась начала рабочей смены. Когда я им позвонила, у меня ушла земля из-под ног. Лена сказала, что утром, около 5 часов, Лёшу сбил товарный поезд. Был очень сильный туман, Лёша с другом ходили в гости в близлежащую деревню, 4 км от города. Поголливудили там и пошли домой. По дороге устали и присели отдохнуть на рельсы. Товарняк очень поздно их заметил, что неудивительно. Достали Лёшу из-под 3 вагона всего переломанного. Его друга откинуло с насыпи, и он только поцарапал ладони и колени.

Я попросила своего лечащего врача провести меня в реанимацию к Лёше, объяснив ему ситуацию. Он проникся и провёл меня. Лёша был без сознания, куча проводков и трубочек от его тела было проведено к приборам и капельнице. Кровать была поднята в состояние «полусидя», под углом 45 градусов. Я стояла и мысленно просила Лёшку не умирать.

Через сутки я вдруг проснулась около 3 часов ночи. Не особо понимая, что происходит, я увидела напротив себя Лёшу. Он также находился без сознания в такой же позе. И вдруг он раздвоился. Один остался лежать, а второй начал подниматься с кровати. Я мысленно начала просить, чтобы тот, второй Лёша, лёг обратно на кровать, а он лишь грустно покачал головой в знак отрицания, поднялся и исчез. Затаив дыхание, я начала прислушиваться ко всему, что происходит в коридоре. В коридоре послышались шаги нескольких человек, затем грохот каталки по полу и звук открывающихся и закрывающихся дверей лифта.

Я подбежала к окну и увидела, как в свете фонарей каталку с телом везут в сторону морга.
Я еле дождалась 7 часов, чтобы спросить про Лёшу. Да, он умер в 3 часа.
Он выполнил своё обещание. Пришёл и лёг на соседнюю кровать. Только в другое отделение…

Это перевод истории с Reddit

Моя мать была старше, когда я вернулся с ножом для торта. Не усталой — старше. За те четыре минуты, что я возился с заедающим ящиком, на её лице как будто прибавилось ещё два дня рождения. Белая прядь у виска. Новая мягкость под глазами.

«Куда ты пропал?» — спросила она так, будто меня не было неделю.

Тогда я впервые заметил это: в моей семье отсутствие пишет быстрее, чем время — но только моё отсутствие. Если я смотрю на тебя, ты старишься нормально. Если нет — ты перепрыгиваешь вперёд. Чем дольше меня нет, тем круче скачок: день вдали может оказаться неделей; неделя — годом. Фотографии не помогают. Видеозвонки не помогают. Нужно, чтобы свет отражался от твоего лица и попадал прямо мне в глаза. Взгляд кого угодно другого не считается. Только мой.

Можно представить, что это делает с жизнью.

Я устроил обходы. Прицепил на холодильник магнитики: мама — 7:00, папа — 12:00, Эбби — 17:00. Научился «делать вклад» времени — посидеть с кем-то час и купить ему более безопасный вечер. Ссоры — это снятие средств. Если я смотрю на тебя с презрением, годы бегут быстрее. Поэтому я тренировался смотреть мягко, даже когда внутри это не так.

Люди пытались помочь. Соседи сидели с матерью. Друзья водили отца на обед. Неважно. Они возвращались — выглядели нормально. И в ту же секунду, как я отворачивался, время снова проверяло шов на прочность.

Моя сестра Эбби не верила мне до сессии. Прожила в библиотеке три дня. Когда я открыл её дверь, она вышла в коридор с тонкой белой прядью в волосах — такую можно было перекрутить двумя пальцами. «Только не пугайся», — сказала она более хриплым голосом. Я и не стал. Я добавил магнитики.

Мы выучили глупые, трогательные лайфхаки. Я махал из-за окна, если приходилось выбегать на улицу. Я читал маме вслух, пока она принимала душ, чтобы за закрытой дверью она не была «невидимой». Я ел в проёмах. Дом стал маяком, а я выучил поворот луча.

Ошибки были.

Когда тётя перестала с нами разговаривать после ссоры, я решил, что правило не действует, потому что я не пытаюсь её избегать. Действовало. Через два месяца мы попали в её квартиру ключом из кодового сейфа. Она не умерла; это не та история. Она просто… перескочила. Телевизор был включён на ролики с птичьим пением. Её голос произнёс имя моей матери как вопрос человека, уставшего вдвое больше. Теперь я навещаю её через день. Суп не помогает ничему, кроме людей — и, как выяснилось, этого достаточно.

Когда у двоюродной сестры родился ребёнок, я не сводил с него глаз, пока не защипало. Вышел на крыльцо ответить на звонок. Меня не было девять минут. Вернувшись, я увидел у новорождённого веер «гусиных лапок», который проявляется только когда он морщит нос. Он идеален. Он будет нести эти девять минут всю жизнь. Я учусь с этим жить.

Иногда хуже всего то, что людям нужна темнота. Отец так поступил во вторник. «Я просто вздремну», — сказал он и закрыл глаза. Я пошёл в гараж за инструментом для петель. Вернувшись, понял, что он не спит — он упирается. Чуть постаревший. Мягкий щелчок за глазами, как замок, который не взломать. «Мы здесь», — сказал я. Он открыл глаза и позволил времени снова вести себя прилично. Гораздо позже он признался, что не хочет, чтобы моя жизнь была одной сплошной чередой обходов.

«А как ещё мне жить? — спросил я. — Маяк — хорошая жизнь».

Мы смеялись. Мы ели суп. Я заново переставил магнитики.

Теперь над столом у меня лежит карточка:

Смотри осознанно. Вклады ценятся больше, когда я делаю их всерьёз.

Никаких долгих дверей. Если ты закрываешь, я сажусь на коврик и читаю.

Возвращайся, даже если стыдно. Отсутствие — медленная пила.

Пусть взгляд будет хорошим. Злость тоже считается; доброта покупает больше.

На прошлой неделе Эбби уехала с мужем на два дня на море. Я закрыл все «слоты» дома. Мама дремала. Батарейные часы тикали простительно. Я спал в кресле у её двери — ступни ровно на полу, чтобы можно было быстро встать. В доме пахло моющим средством. Минуты вели себя как надо.

Когда Эбби написала «кофе?», я встретился с ней в угловом кафе. Она выглядела выжатой и размягчённой солнцем. На секунду я увидел двойную экспозицию — Эбби семидесяти лет: солью выбеленная прядь у виска, бороздка, где засыхает тревога, — а потом настоящее вернулось и натянулось на неё, как простыня на резинке.

«Что?» — засмеялась она. — «Я в песке?»

«Я видел тебя», — сказал я и осёкся.

Она коснулась моего запястья. «Я тоже видела тебя. На миг — старым. Жёлтый свитер, которого у тебя ещё нет».

Мы просто сидели там, глупо, медленно пили кофе и смотрели — как смотришь на картину, которую забудешь сразу, едва выйдешь на улицу. Дома я встал в дверях и смотрел, как мать спит на диване. Рот приоткрыт. Мягкий храп того, кто тебе доверяет, заполнял комнату, как маленький мотор, который никогда не глохнет.

Люди спрашивают о причине, будто чистое существительное сделало бы это пригодным для жизни. Её нет. Есть только практика. Перейди улицу. Помаши через стекло. Касайся косяка, выходя. Возвращайся, даже если стыдно. Если ты — я: перестань пытаться быть героем и просто будь рядом. Если ты — не я: ты ничем не поможешь, кроме супа. Всё равно приноси суп.

Мой сон каждый раз заканчивается одинаково: я на крыльце считаю окна, жду Эбби и вижу её всех возрастов, пока она идёт по дорожке, — кулачок, как слива; колени в ссадинах; подросток с секретом; женщина с ключом от дома родителей; старуха в жёлтом свитере. Это не грустно. Это литания. Луч поворачивается, чертит на воде чистую линию, уходит и возвращается.

Перед сном я добавляю на карточку ещё одну строку:

Если любишь — смотри. И когда придётся отвести взгляд, пообещай, что повернёшь его обратно.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Мой мир маленький. Он состоит из четырёх стен моей крошечной снятой квартиры, душного бежевого кубика на работе и потёртых виниловых сидений машины моего покойного отца. Эта машина — единственное, что он когда-либо подарил мне и что действительно ощущалось как подарок, а не как обуза. Тяжёлая, старая, как лодка, реликт эпохи, о которой я ничего не знаю, — и по ночам она становится моим убежищем.

Понимаете, у меня есть… давление. Постоянный, низкочастотный гул ужаса, живущий за глазницами. Коктейль из финансовой тревоги, социальной неловкости и раздавливающей, экзистенциальной тяжести жизни, будто проживаемой на беговой дорожке, выставленной на медленный, изнуряющий темп. Иногда оно становится таким сильным, что кажется, череп треснет. Тогда я еду.

Я еду по длинному, пустынному участку шоссе, которое режет тьму между городками. Дорога никуда, по сути. Две полосы растрескавшегося асфальта, обрамлённые бесконечными, безмолвными полями и изредка — скелетами деревьев. Там, в густой, бархатной ночи, я делаю то, что сам считаю глупостью. Подбираю автостопщиков.

Я знаю риск. Видел новости, слышал страшные истории. Но правда в том, что я одинок, а тихая, замкнутая близость совместной поездки в маленьком пространстве со случайным незнакомцем на несколько миль… помогает. Это короткая, мимолётная связь в жизни, где её нет. Способ почувствовать, что я не единственный, кто бодрствует в мире.

Первые несколько были обычными. Молодой солдат на выходных, отутюженная форма, рассказы о учебке — и скучные, и завораживающие. Студент с потасканным гитарным чехлом, едет домой на праздники. Они говорили, я слушал, и на время давление в голове слабело, уступая их историям.

А потом однажды ночью я подобрал его.

Он просто стоял на обочине, высокий, худой силуэт на фоне бледного лунного света. Не голосовал. Просто… стоял. Ждал. Я затормозил, хотя нутро подсказывало жать на газ, но одиночество и скука взяли верх.

Он открыл заднюю дверь и сел, не сказав ни слова. В нём было что-то… не то. Одет просто: тёмные брюки, рубашка на пуговицах, но фасон будто слегка устаревший, как на фотографии тридцати-сорокалетней давности. Он был неестественно неподвижен, руки на коленях, спина прямая. Не говорил. Смотрел строго вперёд и одним длинным, бледным пальцем указал на дорогу.

Я сглотнул, во рту пересохло. «Хорошо», — пробормотал я и вернулся на шоссе.

Мы ехали в полной, нервирующей тишине. Привычная классика на моём старом AM-радио словно тут же превратилась в шипящий статик, как только он сел. Тишина в салоне была настолько абсолютной, что ощущалась тяжёлой, как физический груз, сжимающий меня. Я всё поглядывал на него в зеркало. Он не двигался. Казалось, даже не дышит.

Мили тянулись. Узел тревоги в животе, давление за глазами — всё превратилось в визгливую, беспамятную сущность. Салон машины ощущался гробом. Я уже собирался остановиться и сказать ему выйти, когда он медленно, нарочито поднял руку и дважды постучал по пассажирскому окну.

Вокруг — глушь. Никаких огней, домов, перекрёстков. Только пустая дорога и тёмные поля.

Я остановился. Он выбрался так же бесшумно, как и сел, прикрыл дверь тихим щелчком и остался стоять на обочине, пока я уезжал. Я не оглядывался.

И тут это случилось.

Будто щёлкнул тумблер. Во мне прорвало плотину. Невероятная, необъяснимая волна чистого, блаженного облегчения накрыла меня. Раздавливавшее голову давление не просто ослабло — исчезло. Совсем. Стеклянный ком в животе растворился в тёплом, жидком спокойствии.

Шипение радио вдруг ушло, и зазвучала любимая песня — чётче и ярче, чем я когда-либо её слышал. Воздух в машине, недавно затхлый и душный, теперь казался чистым и сладким. Я вдохнул глубоко, с дрожью — впервые за много лет по-настоящему глубокий вдох. Страх перед работой, счета, эта постоянная, точильная тревога… всё ушло. Я стал лёгким. Счастливым. Остаток ночи я ехал с опущенными окнами, подпевая радио и испытывая радость такую глубокую, что она походила на религиозный опыт.

Это чувство держалось два великолепных дня. Я стал другим человеком. Уверенным на работе. Шутил с коллегами. Спал глубоким, беспробудным, идеальным сном. Но к третьему дню давление снова начало просачиваться — медленной, подкрадывающейся волной старого ужаса.

Я знал, что надо делать. Надо было найти его снова.

В ту ночь я вернулся на ту пустынную дорогу. Ехал час, отчаянная надежда боролась с страхом, что это была просто случайность, странный одноразовый психологический сбой. И я увидел его. Он стоял на обочине, точно в том же месте, неподвижный и безмолвный, словно статуя.

Сердце подпрыгнуло. Я притормозил. Он сел. Та же нервирующая тишина. Те же пустые мили. Те же два стука по окну. И то же великолепное, упоительное, очищающее освобождение в тот момент, когда он исчезал.

Это стало моей терапией. Моей зависимостью.

Раз в неделю, по вторникам вечером, я совершал паломничество. Выезжал на ту дорогу — и он всегда был там. Я выливал в тишину всю накопившуюся за неделю тревогу, стресс и печаль, а он забирал их. Уносил в темноту, оставляя меня чистым, лёгким и свободным.

Моя жизнь изменилась. Без тревоги я начал работать. Получил небольшое повышение. Завёл разговоры с людьми, наметились робкие дружбы. Впервые я почувствовал, что живу, а не просто выживаю. И всё это — ценой нескольких галлонов бензина и молчаливой еженедельной поездки с призраком.

Но через несколько месяцев эффект стал ослабевать. Кайф был не таким высоким. Облегчение — не таким абсолютным. Спокойствие держалось день, потом полдня. Пассажир всё ещё что-то забирал, но казалось, он снимает только верхний слой, оставляя глубинную, старую тревогу нетронутой.

Мне нужно было больше. Более сильная доза. И если он питался только моими негативными эмоциями, я — с ледяной, зависимской логикой — решил, что должен дать ему больше еды.

Я начал выращивать собственную тоску. Стал фермером собственного ужаса.

Начал с малого. Специально пропускал оплату счета, чтобы провести несколько дней под холодным страхом письма о просрочке. Брал на работе дополнительные, невыполнимые сроки, заранее зная, что загоню себя вусмерть, лишь бы ощутить сырой, лихорадочный стресс.

И это работало. Чем несчастнее я был в течение недели, тем мощнее был выброс во вторник ночью. Кайф вернулся — лучше прежнего.

Я пошёл дальше. Начал придираться к начальнику по пустякам, смакуя горячий всплеск адреналина и последующие дни, когда ходишь на цыпочках. Брал взаймы деньги, которые мне не были нужны, чтобы чувствовать раздавливающий груз долга. Я был саморазрушающимся художником, а моим материалом была собственная жизнь. Я рвал её по кускам, лишь бы получить более плотную негативную эмоцию, накормить безмолвного человека в моём авто и на несколько часов ощутить мир. Это был порочный, безумный цикл, и я был в нём безнадёжно и полностью заперт.

Авария случилась три недели назад. Он тут ни при чём, по-настоящему. Это я. Я возвращался после намеренно отвратительного рабочего дня, в который я «случайно» удалил критически важный файл и словил весь, воющий гнев начальника. Во мне гудела крепкая смесь стыда и тревоги, и я уже предвкушал завтрашнюю поездку. Я отвлёкся. Проехал на красный.

Столкновение было несильным. Второй водитель не пострадал. Мою старую машину помяло, но её можно было починить. У меня — один перелом, чистый, на левой большеберцовой кости. Сломанная нога.

В больнице, когда я лежал в приёмном, врач принёс снимки. Повесил их на подсветку.

— Хорошая новость: перелом простой, — сказал он, указывая ручкой. — Шесть–восемь недель в гипсе — и будете как новый. — Он замер, нахмурился. Постучал по участку на снимке чуть выше перелома. — Но… что это?

Я посмотрел. Там, на изображении моей кости, была странная тёмная сеть, будто паутина. Тень на плёнке, пятно, которого быть не должно.

— Похоже на какое-то поражение, — произнёс врач уже низким, деловым тоном. — Возможно, опухоль. Нужно сделать дополнительные исследования.

Следующая неделя прошла в тумане сканов, уколов и тихих, тревожных разговоров в коридорах, которые я не должен был слышать. Наконец врач усадил меня в маленьком стерильном кабинете. В руках у него была папка, а на лице — выражение, которое не сулило ничего хорошего.

— Не буду приукрашивать, — сказал он мягко, но твёрдо. — Эти образования… они не только в ноге. Они уже в лёгких, печени, позвоночнике. Это очень, очень агрессивный рак. И самое странное… мы не нашли ни единой записи о чём-то подобном в ваших прошлых медкартах. Словно эти опухоли, уже в поздней стадии, возникли из ниоткуда за последние несколько недель.

Я просто уставился на него, а в голове стоял белый шум. Он продолжал говорить, употребляя слова вроде «прогноз», «паллиативная помощь», «принятие решений». Но я не слушал. Я думал о своём безмолвном пассажире. О еженедельном ритуале. О всей той боли, тревоге, ужасе, которыми я его кормил.

Они не исчезли. Им нужно было куда-то деться. Он как-то их преобразовал? Он взял мои душевные муки и трансформировал их, вернув мне в новой, физической и совершенно злокачественной форме. Опухоли и были моей тревогой. Моим ужасом. Воплощением всего яда, который я сам же выращивал и добровольно передавал.

Последние слова врача прорезали туман: — Есть некоторые варианты лечения, которые мы можем попробовать, но, откровенно говоря, я никогда не видел такого стремительного течения. Я не могу предсказать, что будет.

А я мог. Я знал, что будет. Врач сказал, что слишком поздно. Лекарства от этого нет.

И в тот миг абсолютной, душераздирающей определённости во мне опустилось странное, тихое спокойствие.

Я умираю. Это факт. А вместе с ним приходит целый новый мир страха. Страх боли. Страх неизвестности. Страх уйти, не оставив ничего. Это огромная, раздавливающая, предельная тревога. Самая сильная доза из всех.

И я точно знаю, что с ней делать.

Сегодня утром я выписался из больницы. Нога в гипсе, но я могу ехать. Моя старая, побитая машина ждёт меня. А сегодня — вторник.

Я пишу это как последнее прощание и как предостережение. Осторожнее с желаниями. Осторожнее с лёгкими решениями, с тихими помощниками, которые предлагают забрать ваши ноши. Лучше нести свою боль самому. Лучше смотреть в лицо собственному ужасу. Потому что те, кто предлагает забрать его, — вам не друзья. Они всего лишь… ищут новое место, куда это положить.

Мне больше не страшно. Вот что странно. Решение принято. Врач сказал, что времени у меня мало. Так зачем тратить его в ужасе? Почему бы не провести его в том чистом, ясном, блаженном мире — пусть даже день-другой?

Пора идти. Машина ждёт. Зовёт одинокая дорога. И я знаю, абсолютно точно, что он будет там, на обочине, ждать меня. И у меня есть один последний, прекрасный и ужасный дар для него. Последняя поездка.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit