Фэнтези истории

В клещах он держал пылающий оранжевым светом кусок стали – заготовку для боевой секиры.

– Ещё! – рявкнул его отец, Сварга.

Голос отца был подобен скрежету металла о камень – хриплый, сильный, не терпящий возражений. Сварга, чьи виски уже посеребрила седина, а лицо избороздили глубокие морщины, был шире сына в плечах, словно вросший в землю древний дуб. Он орудовал большим кузнечным молотом, задавая ритм.

Яромир рванул мех горна. Тот вздохнул с натужным рёвом, и пламя взметнулось вверх, жадно облизывая металл, доводя его до нужной температуры, когда железо становится податливым, как глина в руках гончара.

– Давай! – снова прорычал Сварга.

Яромир выхватил клещи из огня и одним плавным, отточенным движением положил заготовку на наковальню. И тут же началась их музыка.

БУМ! – тяжёлый молот Сварги опустился на сталь, выбивая сноп ослепительных искр, похожих на рой огненных насекомых. Он задавал основу, бил сильно и мощно, осаживая металл.

Дзинь! – и тут же, в короткий промежуток, вступал Яромир. Его молот был меньше, но удары – быстрее, точнее. Он формировал лезвие, оттягивал обух, придавал будущей секире смертоносную форму.

Это был танец огня, силы и точности. Они не сговаривались, не обменивались взглядами. Они чувствовали друг друга, чувствовали металл под своими молотами. Песнь гремела под тёмным потолком кузницы: тяжёлый припев отца и звонкий, частый запев сына. Каждый удар Яромира был выверен. Он знал, с какой силой ударить, под каким углом, чтобы металл покорился, а не треснул от напряжения. Он видел, как под его руками грубый кусок железа обретает душу, превращаясь из безжизненной руды в оружие, способное забрать или защитить жизнь. Это было ремесло богов, и он, сын кузнеца, был его жрецом.

– Хватит! В воду! – скомандовал отец, отступая от наковальни и тяжело дыша.

Яромир схватил клещи и погрузил раскалённое добела лезвие в огромную дубовую кадку с водой. Кузницу наполнил оглушительный, яростный шип. Густые клубы пара взвились к потолку, на мгновение скрыв всё вокруг в молочном тумане. Это был крик новорождённого оружия, момент закалки, когда мягкое становится твёрдым, а податливое – несгибаемым.

Он вытащил секиру. Металл из огненно-оранжевого стал иссиня-чёрным. Яромир с удовлетворением осмотрел свою работу. Идеально ровное лезвие, правильный изгиб, крепкий обух. Он провёл по ещё тёплой поверхности подушечкой большого пальца, чувствуя гладкую, смертоносную мощь, заключённую в этом куске железа.

– Добро, – скупо бросил Сварга, и для Яромира эта короткая похвала была дороже любой награды. – На сегодня всё. Ступай, омойся.

Яромир кивнул. Он положил секиру остывать и вышел из кузницы наружу. Яркий дневной свет на миг ослепил его. Он зажмурился, вдыхая свежий воздух, пахнущий нагретой солнцем травой, дымом из очагов и далёким ароматом соснового бора. Мир за пределами кузницы был другим – живым, зелёным, полным звуков. Жужжали пчёлы, где-то вдалеке мычала корова, слышался смех играющих у реки детей.

Он подошёл к колодцу, зачерпнул ледяной воды и с наслаждением вылил себе на голову. Вода смывала сажу и пот, стекая по груди и плечам чёрными ручьями. Он фыркал, отряхивался, чувствуя, как уходит усталость и напряжение, как тело, ещё недавно бывшее единым целым с молотом и наковальней, снова становится его собственным.

Поймав своё отражение в тёмной воде ведра, он увидел парня с ясными серыми глазами, в которых ещё плясали отблески кузнечного горна. Сильного. Умелого. Сына своего отца. Но иногда, в такие вот тихие моменты, ему казалось, что в глубине этих глаз прячется что-то ещё. Какая-то тень, смутное предчувствие, что песнь его молота – это лишь начало совсем другой, куда более громкой и опасной песни.

Краем глаза он уловил движение у соседского плетня. Мелькнул край яркого сарафана и тут же скрылся за плетёной изгородью. Яромир усмехнулся про себя. Любава. Дочь старосты. Снова смотрит. Он сделал вид, что ничего не заметил, и, зачерпнув ещё одно ведро, направился к дому, чувствуя на своей мокрой спине её пристальный, любопытный взгляд. Жизнь была простой, тяжёлой и понятной. И ему это нравилось. Он ещё не знал, как скоро всё это изменится.

Глава 2: Уроки Матери

Если кузница была царством его отца, то небольшой, утоптанный до плотности камня пятачок земли за домом, скрытый от любопытных глаз густыми зарослями смородины и старой яблоней, был вотчиной его матери. Здесь не было огня и грохота. Здесь царили тишина, стремительное движение и свист рассекаемого воздуха.

Его мать, Зоряна, не походила на других деревенских женщин. В ней не было их дородности и плавной, размеренной стати. Она была жилистой и гибкой, как ивовый прут, который можно согнуть до земли, но который никогда не сломается. Её руки, хоть и привыкшие к домашней работе, сохранили на ладонях твёрдые мозоли совсем иного рода – те, что оставляет рукоять меча, а не ухват для горшка. В её серых, как у сына, глазах таилась такая глубина и зоркость, что порой Яромиру казалось, будто она видит не его самого, а его намерения ещё до того, как они успевали оформиться в мысль.

Она ждала его, оперевшись плечом о ствол яблони. В руках у неё были две крепкие, гладко оструганные палки из ясеня, имитирующие короткие мечи. Увидев сына, она молча бросила ему одну.

– Дыхание восстановил? – её голос был негромким, но чистым и твёрдым, как сталь, которую закаливал её муж. – Хорошо. Отцовский молот учит тебя силе. Но сила – это бык. Упрямый и предсказуемый. И любой толковый охотник знает, как завести быка в яму.

Яромир усмехнулся, перехватывая деревянный меч. После целого дня в кузнице мышцы гудели приятной усталостью, но были полны мощи. Эта разминка с матерью казалась ему игрой, способом выпустить пар. Он встал в стойку, как она его учила, и почувствовал знакомый прилив уверенности. Он был выше её на голову и вдвое шире в плечах. Он был сильнее.

– Я готов, – сказал он, предвкушая поединок.

Зоряна кивнула, и в её глазах мелькнула едва заметная, хитрая искорка. Она не стала ждать. Одним текучим движением она шагнула вперёд. Яромир выставил свой «меч», готовясь принять её удар на блок и отбросить её своей мощью.

Но удара не последовало.

В последнее мгновение она резко ушла в сторону, её движение было неуловимым, как тень рыси. Его палка со свистом пронзила пустоту, увлекая его вперёд по инерции. Пока он восстанавливал равновесие, её нога, обутая в мягкий кожаный поршень, нашла подколенный сгиб его опорной ноги. Земля качнулась. Не успел он охнуть, как деревянное острие её меча уже упиралось ему в горло, а сама она стояла над ним, спокойная и неподвижная.

Поединок не продлился и пяти ударов сердца.

– Твоя сила – твоя же яма, – ровно произнесла она, убирая палку. – Ты бросаешься на врага, как на раскалённую болванку. Но враг – не железо. Он двигается. Он думает. Он обманывает.

Яромир поднялся, отряхиваясь и чувствуя, как горят уши от стыда. Он не был рассержен, скорее, сбит с толку. Как она это сделала? Он даже не успел понять.

– Вставай, – приказала мать. – Снова. И на этот раз забудь, что ты – молот. Представь, что ты – вода. Молот бьёт в одно место. А вода находит путь повсюду. Она просачивается в малейшие щели. Не пытайся проломить защиту. Обойди её.

Они начали снова. Теперь Яромир был осторожнее. Он не спешил атаковать, выжидая её движения. Он старался думать, предугадывать. Вот она делает обманный выпад влево – он не дёргается. Делает шаг вперёд – он отступает, сохраняя дистанцию. Бой затянулся. Деревянные мечи несколько раз столкнулись с сухим, щелкающим звуком.

– Лучше, – одобрила Зоряна, не сбавляя темпа. – Но ты всё ещё смотришь на моё оружие. Глупец! Оружие – лишь продолжение руки. Смотри в глаза. Глаза не лгут. Или лгут, если боец искусен. Учись читать эту ложь.

Она заговорила его, отвлекая. Её слова были таким же оружием, как и палка в руках. И пока он пытался вглядеться в её лицо, её ноги пришли в движение. Серия быстрых, коротких шагов – и вот она уже не перед ним, а сбоку. Её меч скользнул по его руке, оставив на коже красный, саднящий след. Он развернулся, но снова опоздал – лёгкий удар пришёлся по затылку. Голова загудела.

Он отскочил, тяжело дыша. Он проиграл снова. Но на этот раз он видел, как проиграл. Она заставила его мозг работать в двух направлениях сразу – следить за её телом и слушать её слова, и он не справился.

– Бой выигрывают не в день битвы, а задолго до неё. Умом, – сказала она, опуская палку и давая ему передышку. – Настоящий воин всегда ищет преимущество. Ветер дует в спину? Хорошо, пыль будет слепить врага, а не тебя. Солнце низко? Встань так, чтобы оно светило ему в глаза. Под ногами грязь и камни? Заставь его поскользнуться. Используй всё. Победить должен не самый сильный, а самый хитрый. Волк силён, но и он попадает в капканы, которые ставит ему лисица. Будь и волком, и лисицей.

Она подошла и взъерошила его мокрые от пота волосы. В её жесте была материнская нежность, такая редкая во время их тренировок.

– Твой отец дал тебе тело из железа. Это великий дар. Но я должна дать тебе разум из дамасской стали – гибкий, острый и многослойный. Ибо настанет день, когда одного железа будет мало.

Яромир молча кивнул, переводя дыхание. Боль от ударов быстро проходила, но урок оставался. Он посмотрел на свои руки – большие, сильные, способные укротить металл. А потом на мать – её изящную фигуру, в которой таилась смертоносная грация.

И он понял. Сила дробит. Но хитрость побеждает.

Сегодня он снова проиграл ей, но впервые почувствовал, что чему-то научился. Чему-то, что нельзя было выковать в огне горна.

Глава 3: Тень за Плетнём

За домом кузнеца, где двор переходил в небольшой сад, а сад упирался в плетёную изгородь, соседствующую с подворьем старосты, время, казалось, замедляло свой бег. Здесь пахло мятой, ромашкой и нагретыми на солнце яблоками. Густые, переплетённые ветви орешника и старые кусты крыжовника создавали плотную зелёную стену, идеальное укрытие для той, кто хотел видеть, оставаясь невидимым.

Любава затаила дыхание, припав щекой к шершавым, тёплым прутьям плетня. Сквозь небольшую щель, проделанную ею давно и бережно, открывался вид на утоптанную поляну – арену, где происходило волшебство. Её сердце билось так сильно, что стук отдавался в ушах, заглушая жужжание пчёл и шёпот листвы.

Для неё Яромир был явлением двойственной природы. Одним она любовалась днём, когда тот, могучий и яростный, стоял у наковальни, и мускулы ходили под его кожей, а пот блестел, словно его тело было выковано из того же металла, что он укрощал. Это был Яромир-богатырь из сказок, которые ей рассказывала нянька, образ силы, простой и осязаемой.

Но был и другой Яромир. Тот, что появлялся здесь, на закате, под пристальным взглядом своей странной матери. Этот Яромир был другим: быстрым, сосредоточенным, но при этом... уязвимым. И именно этот Яромир завораживал её до дрожи.

Она видела, как он только что проиграл. Видела, как легко и стремительно его мать, Зоряна, обошла его, поставив на колени. Любава закусила губу. В этот момент она ощутила укол сочувствия к нему, смешанный с восхищением его матерью. Какая женщина! Ни одна в деревне не могла бы так. Все только и шептались за спиной Зоряны, что она "нездешняя", "волчица", пришлая с воинами, которые когда-то проходили через их края.

Но потом Яромир поднялся. Его лицо было серьёзным, в серых глазах, которые она так любила, плескалось упрямство. И бой начался снова. Любава перестала дышать. Она следила за каждым их движением, за каждым выпадом и уклонением. Деревянные палки сталкивались с сухим треском, а её воображение уже рисовало блеск настоящих мечей, звенья кольчуги и суровые лица воинов в бою.

Ей нравилось, как он двигается. В нём не было той медвежьей неуклюжести, что присуща многим деревенским парням-силачам. Его мощь была плавной, текучей, как у речного потока. Даже проигрывая, он был прекрасен в своей борьбе. Каждая натянутая мышца, каждая капля пота, катящаяся по виску, каждая напряжённая складка у бровей – всё это она впитывала глазами, запоминала, хранила в самом сокровенном уголке своей девичьей души.

Её подруги вздыхали по сыну мельника, за его белозубую улыбку, или по сыну бортника, за его весёлый нрав и сладкие гостинцы. Они не понимали Любаву. Не понимали, что она нашла в этом угрюмом, вечно чумазом сыне кузнеца, который редко говорил и почти никогда не улыбался.

А она и не могла им объяснить. Как объяснить, что когда она видит его, ей кажется, будто он сделан из чего-то более настоящего, чем все остальные? Как рассказать, что стук его молота для неё слаще любой песни, что в его молчании больше смысла, чем в болтовне десятка других парней? Он был как камень-кремень: невзрачный с виду, но если ударить – высечешь огонь.

Заметив, что бой закончился и Зоряна что-то говорит сыну, Любава отпрянула от щели. Её щёки горели. Она провела пальцами по тёмно-русой косе, переброшенной через плечо, поправила выбившиеся пряди. Сердце всё ещё колотилось. Она знала, что это неправильно – подглядывать. Её мать, строгая и властная жена старосты, пришла бы в ужас, узнай она об увлечении дочери. Ей прочили в женихи кого-то знатного, ровню себе, сына другого старосты или зажиточного купца из города. А сын кузнеца... это было немыслимо.

Но мыслям не прикажешь, как и сердцу.

Она рискнула и заглянула ещё раз. Яромир стоял к ней спиной, а Зоряна взъерошила ему волосы. В этом простом, материнском жесте было столько тепла, что у Любавы на мгновение перехватило дыхание. Она увидела не просто сильного парня, а сына, которого любит мать. И это сделало его ещё ближе, ещё желаннее.

Внезапно Яромир начал поворачиваться.

Любава пискнула и отскочила от плетня, присев на корточки за самым густым кустом крыжовника. Сердце пропустило удар и забилось где-то в горле. Заметил! Он заметил!

Она сидела не шевелясь, боясь даже вздохнуть. Минуты тянулись, как часы. Но шагов не было слышно. Никто не подошёл к изгороди. Осторожно, как мышка, она снова приподнялась.

Яромир уже уходил к дому, унося вёдра с водой. Он не смотрел в её сторону.

Она выдохнула с облегчением, но чувство неловкости осталось. Она – дочь старосты, первая красавица деревни, как говорили заезжие торговцы. И она прячется в кустах, чтобы тайком поглядеть на парня, который, возможно, даже не знает, как сильно бьётся её сердце, когда он рядом.

Любава ещё раз бросила взгляд на опустевшую поляну. Тень от яблони уже вытянулась, касаясь дома. Вечер опускался на деревню. Ей нужно было идти, пока её не хватились. Она поправила свой лучший сарафан, синий, с вышитыми по подолу васильками, и, стараясь не шуметь, проскользнула обратно к своему двору.

Но образ Яромира, с мокрыми волосами, напряжёнными мускулами и серьёзным взглядом, она унесла с собой. И знала, что завтра, когда вечерние тени снова начнут удлиняться, она вернётся к своему тайному окошку в чужой мир. Потому что эта тень за плетнём уже давно стала частью её самой.

Глава 4: Разговор у Реки

Тренировка с матерью выжала из него последние силы, но оставила приятное чувство опустошенности, когда каждый мускул ноет, а голова ясна как никогда. Ополоснувшись у колодца, Яромир решил сходить к реке. Вечерняя прохлада манила, хотелось смыть с себя не только дневную грязь, но и горечь очередного поражения, пусть и учебного.

Река лениво катила свои тёмные воды у самой околицы. Пологий берег был усыпан гладкой галькой и порос мягкой травой, а старые плакучие ивы склоняли свои ветви до самой воды, создавая уютные, уединённые заводи. Детские крики уже смолкли, женщины с коромыслами разошлись по домам. В это время у реки было тихо и безлюдно. Почти.

Он заметил её издалека. Силуэт девушки в синем сарафане на фоне темнеющей воды был так ярок, что не увидеть его было невозможно. Любава сидела на большом плоском валуне у самой кромки воды, подобрав под себя ноги, и, казалось, была погружена в свои мысли, водя пальцем по гладкой поверхности камня.

Сердце Яромира стукнуло чуть сильнее обычного. Он видел её и раньше – на праздниках, у колодца, мельком во дворе. Знал, что она дочь старосты, и поэтому держался от неё так же далеко, как от княжеских гридней. Они были из разных миров: она – знатная, ухоженная, недосягаемая; он – простой ремесленник, вечно пахнущий дымом и железом.

И всё же он знал, что она за ним наблюдает. Он не был слепым. Боковым зрением, обострённым тренировками матери, он не раз ловил её тень за плетнём. Он делал вид, что не замечает, не зная, как на это реагировать. А сейчас она была здесь, одна. И отступать было поздно – она уже подняла голову и увидела его.

На её щеках вспыхнул лёгкий румянец. Она явно не ожидала его здесь увидеть и растерялась. Любава хотела было встать и уйти, но что-то удержало её на месте.

Яромир подошёл ближе. Неловкость повисла в вечернем воздухе, густая, как туман. Он, привыкший говорить с металлом языком молота, совершенно не умел говорить с девушками. Особенно с такими, как она.

– Добрый вечер, – проговорил он наконец. Его голос, привыкший к грохоту кузни, прозвучал неожиданно хрипло и тихо.

– Добрый, – её голос был похож на звон маленького серебряного колокольчика. Она потупила взгляд, теребя в руках край своего длинного рукава.

Он остановился в нескольких шагах от неё, не зная, что делать дальше. Уйти? Это было бы грубо. Остаться? Но о чём говорить? Он опустил взгляд на её босые ноги. Они были маленькие и изящные, в отличие от его широких, мозолистых ступней.

– Вода сегодня тёплая, – сказала она вдруг, нарушив затянувшуюся паузу.

– Да, – кивнул Яромир, благодарный за то, что она нашла тему для разговора. – После горна любая вода – что ледяная.

Она улыбнулась, и уголки её губ робко дрогнули. Яромир впервые увидел её улыбку так близко. От неё на душе стало неожиданно тепло, будто кто-то раздул внутри маленький уголёк.

– Тяжёлый был день? – спросила она, осмелев.

Он усмехнулся, пожав плечами. – Обычный. Секиру ковали для воеводы. Отец говорит, добрая сталь вышла.

– Я слышу, – сказала она, и её глаза блеснули. – Всегда слышу, когда вы работаете. Звук долетает даже до нашего крыльца. Будто кто-то огромный отбивает ритм.

От её слов ему стало не по себе. Она слушает... значит, она думает о нём. Эта мысль была одновременно и пугающей, и пьянящей.

– Это просто работа, – пробормотал он, чувствуя, как краснеют уши.

– Это не просто работа, – возразила она мягко. – Это искусство. Вы из мёртвого камня создаёте живые вещи. Это... волшебство.

Яромир поднял на неё глаза. Волшебство? Никто и никогда не называл его труд волшебством. Грубая сила, ремесло, упрямство – да. Но не волшебство. В её взгляде он не увидел ни капли лести, только искреннее, почти детское восхищение. И ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она продолжала так на него смотреть.

– Я… я видел, как ты вышиваешь, – вдруг сказал он, сам удивившись своей смелости. Он вспомнил, как однажды, проходя мимо дома старосты, увидел её сидящей на завалинке с пяльцами. – Твои узоры… они тоже как живые. Особенно кони.

Теперь настала её очередь краснеть. Она так смутилась, что спрятала лицо в ладонях.

– Это баловство, – прошептала она.

– Нет, – твёрдо сказал он, и эта твёрдость была знакома ему, она пришла оттуда, из кузницы. – Это не баловство. Создавать красоту – это не баловство.

Она убрала руки от лица и посмотрела на него с удивлением и благодарностью. Их взгляды встретились, и в наступившей тишине они вдруг услышали не только плеск реки и стрекот кузнечиков, но и биение собственных сердец. Неловкость никуда не исчезла, но теперь под ней появилось что-то ещё – хрупкое, едва уловимое чувство взаимопонимания. Они оба были творцами в своём мире, и это их роднило.

– Скоро темнеть будет. Мне пора, – наконец прошептала Любава, поднимаясь с камня.

– Да. Мне тоже, – кивнул Яромир.

Она пошла по тропинке в сторону деревни. Он остался стоять, провожая её взглядом. У самой ивы она обернулась.

– Яромир, – тихо позвала она.

– Да?

– Береги руки, – сказала она и, смутившись ещё больше, быстро скрылась за деревьями.

Он остался один. "Береги руки"... Простая, незамысловатая фраза. Но почему-то эти слова согрели его сильнее, чем жар самого горна. Он опустился на тот самый камень, на котором она сидела. Он был ещё тёплым. Яромир посмотрел на свои ладони – широкие, в шрамах, саже и мозолях. И впервые в жизни подумал, что эти грубые руки кузнеца способны не только на то, чтобы ковать смертоносную сталь.

«Колдует ветер!» – восхитился Арк. Магия в любом её проявлении, даже самая простая, всегда манила его.

Вскоре появился Окс. В чистой рубахе-безрукавке и коротких штанах, он, не задерживаясь, двинулся на выход. Арк поспешил следом.

Его тут же окутали улицы Триврата. В последнее время он не покидал Муравейника и успел соскучиться по узким изломанным переулкам Города-в-горе, которые всегда оставались тёплыми, но редко ласковыми. Строили из камня: дома и нежилые строения, склады, мостки, переходы и лестницы. Лестниц было особенно много. Всё-всё в Триврате стремилось вверх, тянулось к своду огромной пещеры. Своду, который трудно было разглядеть со дна. На широких переходах и балконах, больше похожих на площади и ближе к солнечным колодцам, жили богачи, аристократы и Лорды, и даже их дальняя родня, и даже их рабы-слуги. Они обитали там, куда никогда не добраться такому, как Арк.

За всю жизнь он так и не решился посетить верхние улицы. Их всегда дополнительно освещали и подметали. Наверху можно было не бояться получить нож под ребро. И гулять хоть всю ночь напролет.

Он резко дёрнулся в сторону – стража протащила мимо избитого мужчину. Однако же, осадил себя Арк, за порядком следили и на родном дне.

– Смотри, куда прёшь! – «ласково» приветствовали его.

Стража регулярно патрулировала небогатые районы, вешала пойманных преступников. А ещё брала взятки, без устали пила в кабаках и дралась, а точнее избивала мастеровых и бездомных.

«Все мы люди, – думал Арк. – Но кто-то при этом богат. А деньги защищают лучше щита».

Он всё равно любил Триврат. В свободный от работы день бродил и смотрел, вдыхал ароматы выпечки, на которую никогда не было денег, и ощущал запахи каменного раствора и кладки, им скреплённой. В отличие от пыли в выработке, раствор не забивал нос, пах сырой глиной и землёй.

А ещё было много людей. Они вечно куда-то шли, толкались, говорили, спорили, ругались, смеялись и при этом наполняли весь мир жизнью. В отличие от глухого мёртвого камня недр. И если б мог, Арк обязательно поселился бы на поверхности. Если бы только мог…

Но Окс торопился, будто боялся опоздать. Вёл его сперва Кольцевой улицей, которая охватывала дно пещеры, весь город по кругу, и спиралью взбиралась по стене, затем свернул в проулок и протащил сквозь бедняцкий квартал. Там пахло стоячей водой и нечистотами в сливной канаве, которая чем-то была забита. Вполне возможно, очередным трупом, жертвой Боргорона.

Впрочем, Арк не понаслышке знал, что тварь тел за собой не оставляла.

Дальше Окс провёл его лестницей наверх и вывел вновь на Кольцевую, но выше. Они оказались в торговом районе. Здесь было просторнее, и при этом людей словно бы стало больше, чем в остальном городе. Приходилось постоянно протискиваться между прохожими, толкать их локтями и смотреть по сторонам. Арк не мог избавиться от мысли, что ему не хватает воздуха.

Вдруг Старший остановился перед дверью какой-то лавчонки и взглянул на него в упор.

– Арк, – сказал он и помедлил. Кашлянул. – Сын. Этот торговец наш. Работает с Хозяином. Торговца зовут Фат. Наша вода, еда – это всё Фат. Мы обсудим, что нужно добыть к открытию Муравейника. А я, ты знаешь… с бумагами не очень.

Верно, ведь письмо Хозяину после погрома писал именно он, Арк. Слова зависли в воздухе. Он хмуро смотрел на Старшего. На отца.

– Ты молодец, сын, – сказал Окс. – Ты хорошо читаешь и пишешь. Посмотришь бумаги Фата, на всякий случай.

Наконец, Арк ответил, изо всех сил стараясь звучать холодно, для чего пришлось поджать пальцы ног:

– Хорошо, Окс. Посмотрю.

Тот вдруг отвёл взгляд, проговорил скороговоркой:

– Фат знает, как ты отбился от погромщиков. И хочет познакомиться. И у него дочь твоего возраста. Пойдём.

Через мгновение плотный смуглый мужчина сжал предплечье Арка и хорошенько тряхнул. Торговец Фат был гладко выбрит, а его вьющиеся волосы, свободно раскинутые по плечам, встряхнулись следом за рукопожатием.

– Очень рад вам, юноша. Очень рад. Моё имя Фат. Слава горе, что у нашей Шахты есть такой старатель.

Торговец широко и искренне улыбался. Арк отметил про себя, как тот сказал «наша» Шахта. Его это неприятно кольнуло.

– Крепкого свода над вашей головой, уважаемый Фат, – осторожно ответил Арк, не зная толком, как себя вести. Никогда раньше он не встречал лично никого важнее Старшего старателей.

– О, небо, юноша! – вскричал мужчина и тут же шёпотом добавил: – Ты меня ещё лор назови… Кхм, прошу, Окс, прошу, проходите. Бумаги подождут.

Арк заметил, как в проходе соседней комнаты мелькнула тень. Лавка была не очень большой, но делилась на несколько отдельных помещений. Эту комнату по большей части занимала конторка и шкафы у дальней стены. Они сразу приковали взгляд. Он шагнул туда, будто завороженный. Книги… На полках было книг больше, чем Арк мог сосчитать!

Он забыл, как дышать. Протянул было руку, но побоялся коснуться тиснёных корешков. Показалось, что руки слишком грязные, хотя он тщательно их отмыл в Муравейнике, даже под ногтями. Столько сокровищ разом, в одном месте, вообразить себе не смел.

Вспомнил, как мама сказала однажды: «Читай, сынок, читай. Это единственное, что у тебя не смогут отнять».

За свои годы он прочёл целых две книги! Одну раздобыл совсем недавно у старьёвщика, когда в последний раз гулял по городу. Потратил больше, чем рассчитывал, и остался без новой обуви. Его нынешние сандалии уже едва держались и готовы были развалиться на глазах. Книжку Арк жадно «проглотил» за седмицу. А свою первую, по которой только учился читать, с трудом добыл когда-то в собственном старом доме, где они прежде жили всей семьёй. Он, Окс и мама.

При воспоминании о маме внутри всё сжалось.

Из глубин лавки на свет вдруг шагнуло чудесное существо. И Арк во второй раз перестал дышать, да сердце колыхнулось так, что он едва удержал его в груди.

У существа были смоляные волосы, заплетённые в толстую косу и большие чёрные глаза. Он же пялился на красную ленту в волосах – единственное яркое пятно среди серости камня. Девушка. Ах, да, наверное, та самая дочь торговца, о которой сказал Окс…

«Какого торговца? – подумал Арк. – Разве тут ещё кто-то есть, кроме неё?»

– Вот, господин. Бумаги. По Шахте.

Она двигалась, будто не касаясь пола. Шахтёры топали и шумели, её же – не было слышно вовсе. Арк не отметил даже, что держал в руках настоящую бумагу, которая считалась большой ценностью в Городе-в-горе. Фат заулыбался ещё шире, хотя казалось, куда бы. Он просто растаял при виде дочери, но тут же подобрался.

– Спасибо. Это Фио, моя дочь. Кхм, Окс, юноша Арк.

– Приветствую вас, почтенные старатели, – негромко произнесла она и поклонилась.

Арк мало что запомнил тогда. Вроде, он читал какие-то бумаги, отвечал Оксу невпопад и постоянно смахивал пот. Хотя в лавке Фата было совсем не жарко. Куда бы парень ни посмотрел, везде его взгляд цеплялся за Фио и её красную ленту. То она тонкими пальцами перебирала книги, то сдула непослушную прядь со лба.

Это всё он запомнил очень хорошо.

В какой-то момент Арк-таки добрался до книг. Уставился на них, но не мог прочесть ни одного названия.

– Я всегда думала, что это – самая большая наша ценность, – тихонько сказала она, оказавшись вдруг совсем рядом.

Арк обернуться не смел, говорил, стараясь смотреть только на корешки:

– Я знаю, что бывают очень древние книги. Как эти. Как же они не стареют, не… рассыпаются в прах?

– Их страницы пропитывают особым составом. А ещё покрывают воском. И хранят в специальных местах, где нет влаги.

Девушка тронула одно сокровище, едва не коснувшись его руки. У Арка по спине побежали мурашки. Он увидел, что её ладони покрыты меловой пылью, но ногти при этом были аккуратные ровные и чистые.

– Вы пахнете камнем, – сказала она.

– Это… Это плохо?

Фат где-то позади залился громким смехом и хлопнул по столу. Они с Оксом были заняты делами и не обращали ни на что внимания.

– Нет. Всё в городе пахнет так. Кроме людей. А вы будто сам из камня. – Девушка помолчала. – Хотите взять что-то почитать?

– А можно? – вздрогнул он. Арк смотрел куда угодно, только не на неё. Наугад вытянул одну книгу и крепко прижал к груди. – Эту?

Даже не видя, он понял, что девушка улыбнулась:

– Да, но только верните. Она про… Нет, лучше расскажете мне при следующей встрече?

– Расскажу, – прошептал он.

Арк плохо помнил, как они вернулись в Муравейник. Перед глазами всё время стояла Фио и загораживала свет, так что он едва не стукнулся о свод при спуске в лагерь. Ещё всю дорогу тёр руки о штаны, боясь запачкать нежданный подарок каменной пылью. Её книга теперь была его самым большим сокровищем.

Внизу, во дворе, клацал топор. Это его младший брат, Богдан, колол валежник, который они вчера притащили из леса. Богдану было семнадцать, в плечах он уже почти догнал Ратибора, но в его движениях все еще была щенячья неуклюжесть, а на лице — то выражение упрямой сосредоточенности, которое быстро сменялось мальчишеской обидой на весь мир. Он работал зло, вгоняя топор в дерево с ненужной силой, словно мстил ему за что-то. Ратибор знал, за что.

Их поля в этом году дали скудный урожай. Сначала засуха в начале лета спекла молодые всходы, потом дожди в августе заставили гнить то немногое, что успело налиться. Жатва была больше похожа на похороны. Они собрали зерна ровно столько, чтобы дотянуть до первой травы, если есть впроголодь. Но они знали, что впроголодь есть не придется. Им просто не дадут.

Мысли об этом приходили всегда, как ноющая боль в старой ране. Скоро. Может, через неделю, может, завтра. Дорога подсохнет, и они придут. Псы боярина Волха. Они придут за данью. Заберут половину того, что они собрали. Таков был закон. А потом, ближе к зиме, придут еще раз — за "поборами", за "оброком", за "кормом для княжеской дружины", хотя все знали, что князь дружину не кормит, а кормится ненасытная утроба самого Волха.

Ратибор вбил последний клин и провел мозолистой ладонью по шершавому дереву. Крыша теперь не потечет. Хоть одна проблема решена. Он спрыгнул на землю, легко, как кот, приземлившись на полусогнутые ноги. Грязь чавкнула под его сапогами.

"Хватит, Богдан. Разопреешь, потом простынешь", — сказал он, подойдя к брату.

Богдан с силой вонзил топор в колоду и выпрямился. Его лицо было красным, по лбу катился пот, смешиваясь с дождевыми каплями.

"Пусть. Хоть согреюсь", — бросил он, не глядя на Ратибора. — "Все равно скоро придут и заберут и эти дрова. Скажут, для боярской бани".

"Не скажут", — ровно ответил Ратибор. — "Дрова им не нужны. Им нужно зерно. И мед. И шкуры".

"И девки", — зло сплюнул Богдан. Он посмотрел на соседний двор, где Милада, дочь кузнеца, пыталась загнать в хлев упрямую козу. Миладе недавно исполнилось шестнадцать. Расцвела. А это в их деревне было сродни проклятию.

Ратибор промолчал. Это была правда. Самая горькая правда, которую не хотелось произносить вслух. Против этого бессилен был и хороший урожай, и крепкая крыша. От этого не было защиты.

Он взял топор из колоды. Обух был холодным и тяжелым. Ратибор помнил другие времена. Он помнил, как держал в руках не этот плотницкий топор, а боевую секиру. Помнил лязг стали, боевой клич дружины старого князя Святослава, запах крови и степной пыли. Пять лет он отходил в походах. Был гриднем, воином. Он видел падение Итиля, рубился с греками под Доростолом. Тогда у него было дело. Была честь. Была сила, которой он служил — великий князь, великая Русь.

А потом Святослава убили печенеги. И все рассыпалось. Он вернулся домой, в эту самую деревню. Устал от крови. Хотел мира, хотел семьи, хотел пахать землю, как его отец и дед. Он получил все это. Но вместе с миром пришло унижение. Унижение, которое он чувствовал каждый день. Оно сидело в нем, как застарелый гвоздь.

Он, воин, видевший смерть сотен, теперь не мог защитить даже девку из соседнего двора. Он, стоявший в стене щитов против византийской конницы, теперь должен был кланяться в пояс жирному ублюдку, которого Волх присылал за данью.

Он положил топор на место и пошел в избу. Внутри было сумрачно и пахло дымом, травами и болезнью. Велеслава сидела у печи, кутаясь в овечью шкуру, и тихо кашляла. Ее лицо было бледным, под глазами залегли тени. Ратибор подошел и положил руку ей на лоб. Лоб был горячим.

"Как ты?" — спросил он.

"Ничего. Пройдет", — слабо улыбнулась она. — "Ты починил?"

"Починил. Течь не будет".

Он сел рядом, взял ее тонкую, горячую руку в свою. И в этот момент его захлестнула такая волна бессильной ярости, что в глазах потемнело. Он может починить крышу. Он может наколоть дров. Он может вспахать поле. Но он не может достать ей хорошего лекаря, потому что лекарь — в городе, и берет серебром, которого у них нет. Он не может дать ей досыта есть, потому что придет боярин и заберет еду. Он не может обеспечить ей покой, потому что в любой момент дверь может слететь с петель.

Он чувствовал себя пойманным в ловушку. Невидимую, но от этого еще более прочную. Стены этой ловушки были сложены из "закона", "порядка", "боярской воли", "княжеской власти". А он был просто мужиком в деревне, которой не повезло стоять на земле жадного и трусливого боярина.

"Ничего, все наладится", — сказал он жене, а думал совсем о другом.

"Нет. Ничего не наладится. Будет только хуже. С каждым годом гниль проникает все глубже".

Он встал, подошел к стене, где висел его охотничий лук. Взял его. Тетива туго и привычно легла под пальцы. Он посмотрел в маленькое, затянутое бычьим пузырем оконце. На мокрую, бесцветную деревню. На низкое, серое небо. И почувствовал, что тетива натянута не только на этом луке. Она была натянута в нем самом. Натянута до предела. И он знал, что очень скоро она лопнет.

Глава 2: Псы боярина

Они приехали через три дня, под вечер, когда моросящий дождь наконец унялся, оставив после себя тяжелый, влажный холод. Их появление не было внезапным. Сначала его почуяли собаки — зашлись в дальнем конце деревни тревожным, захлебывающимся лаем. Потом по улице пронесся крик мальчишки-дозорного: "Едут!". И деревня замерла. Захлопнулись двери, смолкли разговоры, матери загоняли детей в сени. Наступила та звенящая, напряженная тишина, которая бывает перед грозой или казнью.

Ратибор вышел из избы, за ним, насупившись, выскользнул Богдан. Ратибор молча положил тяжелую руку брату на плечо, заставляя его остановиться. "Стой здесь. И молчи. Что бы ни случилось", — сказал он тихо, но так, что Богдан не посмел ослушаться.

Всадников было пятеро. Не дружинники — те сидели с боярином в остроге. Эти были из "младшей гридницы", дворня, которой Волх дал коней и оружие, чтобы творить его волю. Они были хуже дружинников — злее, голоднее и безнаказаннее. Возглавлял их тощий, длиннорукий детина по имени Глеб, боярский прихвостень, чья жестокость была такой же непомерной, как и его трусость перед теми, кто был сильнее.

Они въехали в деревню не спеша, с ленцой, оглядывая срубы так, словно приценивались к товару. Копыта их лошадей вязли в грязи, и от этого чавканья тошнотворно сжималось в животе. Они остановились посреди улицы. К ним, низко кланяясь, вышел староста — седой, согбенный дед Данила, чья спина за последние годы согнулась, казалось, вдвое.

"С добрым здоровьем, государевы люди, — прошамкал он, не поднимая глаз. — Чем богаты, тем и рады..."

Глеб даже не посмотрел на него. Он оглядел собравшихся у своих изб мужиков. Взгляд его был мутным, пьяным, и в то же время цепким, как у хорька.

"Богаты, говоришь?" — протянул он, сплевывая на землю. — "Ну, сейчас поглядим, чем вы тут богаты. Боярин Волх шлет вам поклон и приказывает сполна уплатить осеннюю дань. Мера зерна с дыма, мера овса. Десятая шкура. Пуд меда. Все как положено".

По толпе мужиков прошел тихий стон. Мера зерна. Это было не половина. Это было почти все, что у них оставалось на зиму.

Староста Данила набрался смелости. "Глебушка... войди в положение. Неурожай нынче. Господь не дал. Чем же нам деток до весны кормить? Может, боярин смилостивится, потерпит до весны..."

Ответом ему был короткий свист плетки. Кожаный конец с вплетенной свинцовой дробинкой хлестнул деда по лицу, рассекая морщинистую щеку. Старик охнул и повалился в грязь, зажимая рану.

"Боярин милостив, — прошипел Глеб, наматывая плеть на руку. — Поэтому он прислал меня, а не палача. Тащите все в амбар. Живо! А мы проверим, чтобы ничего не утаили".

Началось унижение. Двое приспешников Глеба стояли у общинного амбара, а остальные пошли по дворам. Они вламывались в дома, переворачивали лавки, тыкали копьями в сено на чердаках. Мужики с мертвыми лицами тащили на себе тяжелые мешки с зерном — плоды своего летнего труда, свою единственную надежду на выживание. Женщины тихо плакали у стен.

Ратибор стоял, как каменный. Он видел все: как вскрыли его собственный закром, как выволокли два его лучших мешка, оставив на дне лишь жалкую горсть. Он видел, как Богдан сжал кулаки так, что побелели костяшки. Он видел глаза своей жены, Велеславы, смотревшей из темного проема двери. В ее глазах был не страх. Была мольба. Молчи. Не делай ничего.

А потом Глеб увидел Миладу.

Дочь кузнеца стояла у своего двора, прижимаясь к матери. Страх делал ее еще красивее, глаза казались огромными на бледном лице. Глеб спешился, бросив поводья одному из своих. Он подошел к ней, обошел вокруг, цокая языком.

"А вот и медок, который в пудах не измеришь", — плотоядно ухмыльнулся он. Он протянул руку и грубо схватил ее за подбородок. "Ты, ягодка, поди, засиделась в девках? Боярин наш любит таких. Свеженьких. Поедешь с нами, государя порадуешь".

Мать Милады, дюжая баба, бросилась вперед, пытаясь заслонить дочь. "Не тронь, ирод! Не отдам!"

Глеб лениво, тыльной стороной ладони, ударил ее по лицу. Женщина отлетела к стене сруба. Отец Милады, кузнец Остап, огромный мужик, обычно способный одним ударом согнуть подкову, шагнул было вперед, но двое боярских псов тут же направили на него копья. Остап застыл, рыча от бессилия.

Глеб снова повернулся к Миладе, которая застыла, окаменев от ужаса. Он потянул ее на себя, запуская грязные пальцы ей за ворот рубахи. Девушка тихо всхлипнула.

И в этот момент терпение Ратибора кончилось. Он не рванулся вперед, не закричал. Он просто шагнул. Один шаг. И этого было достаточно. Он все еще стоял спокойно, но что-то изменилось в нем. Ушла покорность пахаря, и на ее место пришла смертельная неподвижность хищника перед прыжком. Его взгляд, до этого тусклый, сфокусировался на Глебе. И в этом взгляде не было ярости. Была пустота. Пустота, обещавшая смерть.

Глеб почувствовал этот взгляд. Он был псом, но псом, который чует волка. Он медленно убрал руку от Милады, повернул голову. На мгновение их глаза встретились. И Глеб увидел в глазах этого простого смерда то, что видел в глазах бывалых дружинников, прошедших огонь и воду — обещание скорой и очень нехорошей смерти. Ему стало неуютно. Веселье прошло.

Он сплюнул. "Ладно. Сегодня обойдемся без сладкого", — бросил он, стараясь, чтобы его голос звучал небрежно. — "Но ты, красавица, не думай, что мы про тебя забыли".

Он вернулся к коню, вскочил в седло. Сбор дани был окончен. Мешки погрузили на вьючных лошадей.

"Через месяц приедем за оброком", — крикнул Глеб уже от околицы. — "И чтобы все было готово. А ты, — он ткнул плеткой в сторону Ратибора, — смотри мне. Умников мы не любим".

Они ускакали, оставив за собой разорение, кровь на лице старосты и слезы на лице Милады. И тишину. Тяжелую, как могильная плита.

Богдан подскочил к Ратибору. "Почему?! Почему ты стерпел?! Мы могли..."

"Могли что?" — тихо, но жестко прервал его Ратибор. — "Могли умереть? Их пятеро, с оружием и на конях. Нас — толпа с голыми руками. Ты бы лег первым. Потом — я. Потом Остап. А потом они бы сожгли деревню и все равно забрали бы Миладу. И еще двух девок в придачу. Думай головой, брат. Думай".

Он говорил спокойно, но внутри у него все клокотало. Слова, которые он сказал брату, он сказал и себе. Это была холодная, беспощадная логика. Логика раба. Терпи. Пока нужно терпеть. Живой раб лучше мертвого свободного.

Но пока он это говорил, он смотрел на дорогу, по которой уехали боярские псы. И другая мысль, древняя и свирепая, как сам лес, поднималась из глубин его души.

Но мертвый господин лучше, чем живой.

И эта мысль уже не казалась ему безумной.

Глава 3: Пустая жалоба

Ночь опустилась на деревню как тяжелый саван, черный и беззвездный. Тишина была обманчивой. Деревня не спала. Она зализывала раны, и тишина эта была полна безмолвного плача, скрежета зубов и мыслей, черных, как сама эта ночь. В избе старосты Данилы тускло горела лучина, отбрасывая на бревенчатые стены дрожащие, уродливые тени.

Снаружи, прислонившись спиной к холодному срубу и кутаясь в овчинный тулуп, стоял Ратибор. Он не был приглашен, да и не пошел бы. Но он знал, что происходит внутри. Там сейчас творилось отчаянное, почти бессмысленное колдовство.

Внутри, за грубым столом, собрались самые уважаемые мужики деревни: староста Данила, с распухшей, перевязанной грязной тряпицей щекой; кузнец Остап, чьи огромные ручищи, способные ковать железо, сейчас бессильно лежали на коленях; Вепрь из соседнего поселка, специально пришедший по такому делу, рассудительный и упрямый. И еще несколько стариков, чья мудрость теперь годилась лишь на то, чтобы причитать о былых временах.

На столе лежал драгоценный кусок бересты, гладкий, выделанный, сберегаемый для особого случая. Рядом — чернильница из рога с разведенной сажей и гусиное перо. Держал его единственный грамотный на всю округу человек — бродячий монах-расстрига, прибившийся к деревне пару лет назад. Его пальцы дрожали.

"Так и писать?" — спросил он, макая перо. Его голос был тонким, испуганным.

"Пиши, как есть", — просипел Данила, придерживая щеку. — "Пиши: Светлому князю нашему Всеволоду, владыке Черниговскому, бьют челом сироты твои, людишки из деревни Полынная..."

Началось старое, привычное заклинание. Перечисление всех бед: поборы сверх меры, отнятый урожай, побои, бесчестье девичье. Каждое слово было пропитано болью и страхом. Мужики подсказывали, спорили, как лучше написать, чтобы князь проникся, чтобы понял. Они цеплялись за эту тонкую полоску бересты, как утопающий цепляется за соломинку. Это была их единственная связь с другим миром, где, как им верилось, существовала справедливость. Где князь — не просто слово, а отец и защитник.

Они говорили шепотом, постоянно оглядываясь на плотно закрытую дверь, словно боялись, что их слова могут услышать ночные птицы и донести боярину Волху. Это был акт тайный, почти преступный. Потому что в прошлый раз, когда они так же писали, гонец, повезший жалобу, пропал. Просто сгинул на лесной дороге. А через неделю у старосты сгорел сенник. Просто так. Сам по себе.

Ратибор, стоявший снаружи, слышал глухой гул голосов. Ему не нужно было слушать слова. Он знал их все наизусть. Он сам когда-то верил в них. Когда вернулся из похода, молодой, полный веры в княжескую правду. Он даже сам возил одну из таких жалоб. Добрался до Чернигова, два дня простоял у ворот княжеского двора, пока его не выгнал пинками сытый гридень. "Князь в походе, — рявкнул он. — А наместник ваш боярский сор разбирать не будет".

Тогда вера в нем впервые треснула. Потом были другие жалобы. И тишина в ответ. Полная, глухая, равнодушная тишина. И он понял.

Из избы вышел Богдан. Он, как самый молодой, был на этом совете скорее для вида, чтобы учился у старших. Его лицо было воодушевленным.

"Они пишут! — горячо зашептал он, подойдя к Ратибору. — Пишут все, и про Миладу тоже! Староста говорит, что эту жалобу повезет не наш гонец, а передадут с купцами, что в Киев идут. Так вернее дойдет!"

Ратибор медленно выдохнул облачко пара в холодный воздух.

"И что?" — спросил он ровно.

"Как что? — Богдан даже отшатнулся от его холодного тона. — Князь узнает! Он пришлет дружину, накажет Волха!"

"Ты веришь в это?"

"А ты нет?" — в голосе брата звучала обида. — "Ты же сам служил князю! Ты же знаешь, что..."

"Я знаю, что князь сейчас гоняет печенегов где-то у южных рубежей, — прервал его Ратибор. Голос его был тих, но каждое слово падало, как камень в воду. — Знаю, что до Чернигова отсюда три дня скачки, если не по грязи. Знаю, что любая бумага, прежде чем попасть к князю, попадет к его наместнику. А наместник Волху — сват или брат. И знаю, что если даже эта жалоба, чудом, дойдет до самого князя, он прочтет ее, нахмурится и отложит в сторону. Потому что у него есть дела поважнее, чем обиды каких-то мужиков из деревни Полынная. У него есть война, есть другие бояре, есть торговля с греками".

Он повернулся и посмотрел брату в глаза. "Пойми, Богдан. Для нас боярин Волх — это весь мир. А для князя — он просто один из многих. Маленькая, но нужная заноза. Он собирает дань, держит землю, выставляет людей в ополчение. И пока он это делает, князь будет закрывать глаза на то, как он это делает. Князю нужен порядок, а не справедливость".

Он отвернулся и посмотрел в сторону темного, невидимого леса. "Вот там наша правда, — сказал он глухо. — Не в Чернигове. Нам поможет не перо, а топор".

Богдан замолчал, ошеломленный этой жестокой правдой. Он хотел возразить, сказать, что брат ошибается, что нельзя так, что должна быть надежда. Но он вспомнил лицо Глеба, рассеченную щеку старосты, плачущую Миладу, и его уверенность пошатнулась.

Из избы, наконец, вышел Вепрь. Он был хмур. Подойдя к Ратибору, он кивнул в сторону двери.

"Опять бумагу марают. Зряшное дело. Я им говорю — надо уходить. В леса, в болота. А они все в сказки верят".

"А ты?" — спросил Ратибор, глядя на Вепря.

Вепрь помолчал, пожевал губами. "Я — в ноги верю. И в тайные тропы. Но они меня не слушают. Говорят — как же дом бросить, могилы отцов..."

Он сплюнул. "Дураки. Скоро их собственные могилы тут будут, если не одумаются".

Из изба вышел монах-расстрига, пряча драгоценный свиток за пазуху. За ним потянулись остальные. Совет окончился. Последняя надежда деревни, свернутая в трубочку, ждала своего часа, чтобы отправиться в долгое и, скорее всего, бесплодное путешествие.

Ратибор повернулся и пошел к своей избе. Богдан поплелся за ним.

"Так что же делать, брат?" — спросил он тихо, уже без прежнего пыла.

Ратибор остановился у своей двери, положил руку на холодную скобу.

"Точить топор", — сказал он. И, не оборачиваясь, добавил: — "Князь далеко. А топор боярина — близко. Значит, наш топор должен быть еще ближе".

Глава 4: Пир зверей

Терем боярина Волха смердел. Он смердел прокисшим вином, немытыми телами, псиной, дымом и чем-то еще — сладковатым, приторным запахом разложения. Не трупного, нет. Запахом разложения духа. Этот смрад въелся в резные столбы гридницы, в медвежьи шкуры на полу, в потемневшие от копоти потолочные балки.

В центре гридницы, огромной залы, способной вместить сотню воинов, стоял дубовый стол, больше похожий на плаху. Сейчас он был уставлен яствами — горы жирного мяса, плавающие в сале куски рыбы, битая птица, черствый хлеб. Но ели не с тарелок.

На самом столе, раскинувшись среди жира и объедков, лежали две нагие девушки. Они были живы, но их глаза были пусты и неподвижны, как у кукол. Они были настолько одурманены какой-то сонной травой или просто сломлены ужасом, что не реагировали ни на что. На их плоских животах лежали куски запеченной свинины, а на бедрах стояли серебряные чаши с вином. Боярин Волх и его ближайшие дружки брали еду прямо с их тел, макая мясо в лужицы пролитого соуса на их коже, пачкая пальцы, смеясь и рыгая.

По краям стола стояли, согнувшись в три погибели, четверо полуголых мужиков-холопов. Их спины служили подставками для дополнительных блюд, а руки, скованные за спиной, были прикручены веревками к ножкам стола. Если кто-то из них пошатывался от усталости, его немедленно охаживал плеткой стоявший рядом надсмотрщик. Стоны заглушались пьяным хохотом и воем собак, грызущих кости под столом.

Во главе этого вертепа восседал сам боярин Волх.

Он был человеком неопределенного возраста — опухшее лицо и мешки под глазами делали его похожим на старика, но в бычьей шее и массивных плечах еще чувствовалась былая сила. Его седеющая борода была спутана и заляпана жиром. Одет он был в шелковую рубаху, когда-то бывшую багряной, а теперь покрытую темными пятнами. На пальцах блестели перстни, а на шее висела тяжелая золотая гривна — знак власти, которая теперь превратилась в ошейник.

Он был пьян. Очень пьян. Но это было не веселое, буйное опьянение воина после битвы. Это была тяжелая, мрачная, почти отчаянная попытка залить огонь, горевший у него внутри. Он брал с живота девицы огромный шмат мяса, рвал его зубами, жевал, почти не глотая, и запивал вином из чаши, стоявшей на бедре другой.

"Еще! — рявкнул он, швырнув обглоданную кость собакам. — Еще вина! Почему чаши пусты? Эй, вы, истуканы!"

Один из мужиков-подставок дернулся, и блюдо с жареной птицей, стоявшее у него на спине, накренилось. Волх, не раздумывая, схватил со стола тяжелый серебряный кубок и метнул ему в голову. Раздался глухой удар. Мужик повалился на колени, из рассеченной брови хлынула кровь. Птица покатилась по грязному полу, где ее тут же атаковали псы.

"Поднять его! — взревел Волх. — Поставить! Я сказал, стоять! Что это за служба?! Я вас кормлю, пою, а вы?!"

Надсмотрщик взмахнул плеткой. Изувеченный холоп, шатаясь, снова встал в мучительную позу.

Один из дружинников, здоровенный рыжий детина по имени Мстивой, которому боярин доверял больше прочих, по-хозяйски похлопал по ягодице одну из лежащих девушек и усмехнулся: "Хороши скатерти, княже. Свежие. Не то что на той неделе".

Волх хрипло рассмеялся, но в смехе его не было веселья.

"Свежести всегда мало, Мстивой! — он снова налил себе вина, расплескивая. — Все свежее быстро становится старым. Тухнет! Как эта жизнь..." Он вдруг замолчал, уставившись мутным взглядом в чашу. Пьяное веселье внезапно схлынуло, обнажив то, что он так старательно пытался утопить в вине. Страх.

В этот момент в гриднице наступила почти полная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факелов и чавканьем собак. И эта тишина была для Волха невыносима. В тишине он слышал не то, что хотел. Не хвалебные речи подхалимов. Он слышал шепот. Шепот своего страха.

Он боялся князя в Чернигове. Боялся, что однажды прискачет гонец не с приказом, а с петлей. Он боялся соседей, таких же хищных и голодных, как Тугар, которые только и ждали, когда он ослабнет. Он боялся своей собственной дружины, этих псов, которые были верны ему, пока он их кормил и давал развлекаться, но которые в любой момент могли вцепиться в глотку. Он боялся даже своих холопов, в чьих тусклых, покорных глазах иногда вспыхивал огонек лютой ненависти.

И больше всего он боялся себя. Своего угасания. Он помнил себя другим — молодым, сильным воином. Но годы сидения на этой земле, годы мелких интриг, поборов и пьянства превратили его в жирную, трусливую свинью. И он знал это.

Жестокость была его единственным лекарством от этого страха. Унижая других, он на мгновение переставал чувствовать себя униженным судьбой. Глядя на чужую боль, он забывал о своей собственной, гложущей его изнутри. Ему нужно было постоянно видеть доказательства своей власти, самые уродливые, самые бесчеловечные, чтобы убеждать себя, что он все еще силен. Что он все еще боярин, а не загнанный зверь.

"Чего замолчали?! — заорал он, встряхиваясь и разбивая чашу о пол. Осколки брызнули, один из них оцарапал ногу девушке-подносу. По белой коже потекла тонкая струйка крови. — Скучно стало? Музыку! Где гусляры?! Привести Вересово! Сегодня девки из Вересово плясать будут!"

Его глаза лихорадочно забегали. Ему нужна была новая доза жестокости, новый крик, новый стон, чтобы заглушить тишину. Мстивой усмехнулся и встал.

"Из Вересово, говоришь, княже? Там мужики упрямые... вилами махать удумали".

"Тем лучше! — Волх вскочил, опрокидывая лавку. — Притащить сюда их девок! И отцов их! Пусть смотрят, как их дочки пляшут! А кто откажется — на угли его! На угли! Пляшите! Все будете плясать! Веселитесь!"

Он хохотал, размахивая руками, и этот дикий, безумный хохот был страшнее любого рыка. Это был хохот человека, который падает в бездну и пытается увлечь за собой весь мир.

Дружинники, подбадриваемые его безумием и предвкушением новой "потехи", с криками и гиканьем бросились выполнять приказ.

Гридница снова наполнилась шумом. Шум, крики, пьяный смех. Все, что угодно, лишь бы не тишина. Волх тяжело опустился на свое место. На мгновение его взгляд упал на струйку крови на ноге девушки. Он смотрел на нее, и в его пьяных глазах не было ни похоти, ни сострадания. Только черная, бездонная пустота. Он был зверем, который пожирал сам себя изнутри. И ему постоянно требовалось свежее мясо, чтобы заглушить вкус собственной гнили.

Дальше! В случае самовольного оставления места долговой отработки, сиречь побега, работник будет казнён на месте без суда. Всем жителям Триврата, честно отработавшим долг, гарантируется свобода и верительная грамота, се подтверждающая.

Услышьте и передайте остальным!

***

Муравейник пришёл в норму только через три дня. Восстановили, как могли, палаточный городок. Вновь наладили работу в выработках. Каждое утро встречали лекаря. Только Али так и не выходила из шатра Старшего, будто боялась, что погромщики вернутся в любой момент.

По утрам лагерь принимал бочку с водой. Сперва её доставляли в дом над входом в Муравейник, затем откидывали мощную створку в полу и спускали вниз, старателям.

В детстве Арк любил смотреть, как спускали бочку. Сейчас – наравне с другими мужчинами поддерживал её снизу, упираясь всем телом, чтобы та не покатилась по сходням. Тягачи через створку травили помалу верёвки.

Этот ежеутренний ритуал, казалось, будет вечен. И шахтёры, неумытые спросонок, зевающие, в тот момент были для него самыми близкими. И чистыми. Именно по утрам, считал Арк, люди чище всего, потому что ещё не успели запачкаться.

– Так, подставляйте чашки-ведра! – громыхал Окс на весь Муравейник. – Гора не терпит лени.

Как Старший старателей он всем разливал поровну, и обычно Али помогала ему. Люди выстраивались длинной цепочкой кто с чем, чтобы получить свою порцию, затем разбегались по лагерю, как муравьи, а после шли работать. Мылись каждый вечер. Под умывальню выделили закуток в дальнем от входа в Муравейник углу, где имелись сливы для воды. Там вечно стоял запах сырости, но не было ни плесени, ни смрада нечистот. В какие глубины вели дыры в полу, не ведали даже старожилы Шахты.

– Эй, мыло у кого осталось?

– Не дам, Тэл, всяко бесполезно! Как тогда зайчика поймал, так теперь не отмоешься.

– Ой, пошла ты! Дерьмо отмоется, совесть – нет, – беззлобно отвечал головной Тэл. – А ты и так никому не даёшь.

– Может, я себя для мужа берегу?

– А как же я, ну?

– Х-ха! Тебя, Имп, я люблю как брата.

Вокруг захохотали. Мылись все вместе – смеялись, бранились, но плескаться себе не позволяли, так как вода в Триврате всегда считалась ценностью. И если в самом Городе-в-горе добыть пресную воду для питья было проще, то здесь, под горой, она ценилась в двойне.

– И что? Лорды не стесняются, вон. Ну, полюбила бы разок и брата.

Опять смех.

– Ага, а приплод ваш уродливый потом куда? – вставил кто-то.

– Дык сюда ж, в Шахту, ну! Все свои.

– Ты ещё Боргорона сюда притащи.

От упоминания городского чудовища многие притихли. Но задора не убавили, просто припомнили, как монстр расправился с предыдущим Старшим старателей несколько лет назад.

– Не видать его, кстати. Слухи-то, слухи. Кажись, за три седмицы и не забрал никого больше.

– Да и слава горе. Вон, ни стража, ни маги не справились за столько лет!

– Да то ж разве маги. Вот я…

– Эх, Тэл, с твоими кривыми пальцами только узлы и вязать.

– Сама ты косточкой делана!

И пошло по новой. Правда, никто не обратил внимания, что при упоминании Боргорона Арк отвернулся и вперился в щербатую стену.

После раздачи воды старатели отправлялись в выработку. Дружной толпой, кто в штанах, кто в набедренных повязках, они шли мимо Гнезда. Брали по пути инструмент, воду, а некоторые накидывали наплечники. Рубах на работу не надевали: лишняя стирка, а новая одежда добывалась редко.

– Эй, давай сегодня опять кто больше камней набьёт?

– Нет вечности для гор… Отстань! Я после твоих «кто больше» рук не чую.

– Хочешь, я с тобой потягаюсь?

– Иди в Бездну, Тэл. Поставишь куклу, а сам в сторонке сядешь. Мне потом только Ума и поможет. Эй, Ума?

Рослая молодая женщина с короткими тёмными волосами, крепкой спиной и широкими плечами обернулась на ходу:

– Конечно, дружок. Тебе вечером плечи размять?

– Э, нет, Ума. Твоими нежными ручками только камни крошить.

– Ну, Окс, вон, не жалуется.

Арк шёл будто бы со всеми вместе, но в стороне. Вдруг его окликнул Имп:

– Арк? Ты сегодня опять, ну, вниз?

– М-м, там привычней, – пробурчал юноша в ответ.

– Ну-у, ладно. А давай с нами? У тебя ручищи какие! Сыграем, ну, в «Кто больше»?

– Да отстань ты от парня, Имп. Нравится ему среди костяков кайлом махать, и пусть, – встрял в разговор мужчина впереди.

– Пра-льно, – поддержала Ума. – Ты, Имп, тоже руку то береги, она тебе вечером нужна будет.

– Чего это?

– Будешь сидеть и меня, ну, вспоминать! – передразнила она.

Со всех сторон раздался дружный смех.

Старатели били камень от зари до заката. Дышали пылякой, потели, сбивали ладони в кровь, кололи скалу в надежде отыскать жилу пожирней. Хозяин давал прибавку тому, кто откроет новое месторождение. Случалось, впрочем, такое редко, однако и награда того стоила.

Каждый лелеял мечту накопить денег и потому работал добросовестно, зная, как щедро может одарить Шахта. Или же стать могилой. А мечта была-то у всех одна: выкупить свой договор и уйти прочь свободным человеком.

Жители Триврата тонули в долговой отработке поколениями. Хозяин – принимал всех, от безродных пропойц до беглых рабов. Он платил откупную городу, хотя деталей никто не знал, но взамен предлагал чистую монету за грязную работу. Предлагал договор: ты задыхаешься в Шахте при жизни и останешься после своей смерти. Если же выкупишь договор, то уйдёшь свободным от всех долгов перед городом и Шахтой.

Замкнутый круг со слабой надеждой на хороший исход. Но многим было достаточно и этого.

Старатели не видели живого света, но время суток чуяли инстинктивно. Привыкли, научились. Не сговариваясь, понимали, что солнце перевалило зенит, и можно немного передохнуть, поесть. Или – пришло время собираться обратно в лагерь, потому что светило клонится к закату. Они вместе просыпались, бок о бок работали и как один ложились спать.

Нижняя выработка, в отличие от верхней, была просторнее. Она представляла собой неровную полость, вытянутую и уходящую вглубь.  Напоминала извилистую пещеру с выступающими стенами, углами и участками, что лежали то выше, то ниже. «Неравномерная по простиранию и падению, то есть по ширине и глубине», – как сказал бы опытный шахтёр. Здесь вполне возможно было ненадолго затеряться от живых глаз.

Арк рубил и колол породу день напролёт. Слева и справа скелеты махали кирками, а некоторые собирали битые камни и стружку, складывали в тележки и везли в дальний угол, где был выход в слепой ствол. Там стружку выгружали. Две дежурные куклы сбрасывали всю эту отработку в непроглядную тьму подземного мира. И вновь – насколько глубоко шёл тот ствол, не ведал никто. А лезть вниз и проверять – дураков не нашлось.

Шахта работала, как цельный механизм, где каждый элемент знал, что ему делать и как двигаться. Живые распределялись изо дня в день, сменяли друг друга, вдобавок кто-то оставался дежурить в лагере, кашеварить или наводить порядок. Окс распределял работы, следил, чтобы никто не заболел, а если всё-таки иной старатель захворал, Старший выделял на его место другого.

Мёртвые работали иначе. Почти две сотни костяков делились на десятки, звенья, каждым из которых командовал свой головной. Они направляли работу и отдавали приказы. Сами при этом ладони инструментом не рвали, ведь главный инструмент мага – его руки. И пусть головные не были настоящими магами, но колдовали ровно также. Они сплетали узлы.

Вдобавок, один из них всегда оставался над входом в Муравейник. Жители Шахты называли это «стоять на ветру» – то есть весь день плести один и тот же узел и обеспечивать подачу свежего воздуха во все подземные залы и выработки через специальные воздуховоды.

– Эй, кто хочет сыграть? – голос вдруг прервал рабочий шум.

Мёртвые двигались ритмично, в одном темпе, стук их кирок сливался в один мерный гимн труду. Стук да стук, стык да стык, тц и тц. Куклам разговоры были не нужны.

Работая бок о бок с безмолвными костяками, Арк терял счёт времени. Неосознанно подстраивался под них, также бил киркой и через раз дышал. Монотонный стук убаюкивал его, и он словно впадал в транс. Разум уходил вглубь самого себя, блуждал в мрачных закоулках черепа. Бывало, миновало полдня или даже весь день, а он ни на миг не останавливался. Конечно, тело потом расплачивалось дикой болью. Но со временем Арк привык к подобному ритму и не желал ничего менять.

– Что на этот раз, Тэл? Опять в «Птицу и лисицу»?

– Да.

Несмотря на вечно хмурый взгляд, все знали, что головной Тэл не дурак пошутить и повеселиться. Он был худ, небрит, а длинные волосы схватывал на затылке шнурком. Головной прохаживался вдоль шеренги скелетов, но ближе двух шагов всё же не подходил. Некоторые куклы имели немалый рост и размах кирок, а глаз на затылках не имели. Того и гляди, снесут полбашки, и пикнуть не успеешь.

– Ой, иди ты в щель! Твоё звено, вон, сегодня забой рубит. А мои отработку убирают. Отвлекусь, и всё – ушуршат в ствол.

– Просто признай, что твои пальцы растут из задницы, – не унимался Тэл. В слове «пальцы» головные всегда ставили ударение на последний слог.

Все живые внизу обязательно прикрывали рот и нос, потому лиц было не разглядеть, плюс в воздухе висела каменная пыль. Однако каждый понимал, что Тэл улыбался.

– Да ты обманщик! Я тебе ворону загадал, а ты мне – муравья. Как я муравья должен показать, а?

Неожиданно кто-то воскликнул:

– Старшой!

Крик вывел Арка из транса, он завертел головой. Все разом подтянулись, задвигались, стали что-то делать и внимательно поглядывали на свои звенья.

Окс встал на свободном пятачке, окинул взглядом всю выработку и спросил:

– Где Гор?

– А вон, спину ровняет за валунами!

Кто-то хохотнул, но его тут же одёрнули. Окс двинулся в указанную сторону: к приметной стене и трём большим камням. Через несколько мгновений он уже тянул за ухо Гора из его лежбища, свирепо пуча глаза. Молодой мужчина махал руками, визжал и пытался встать на цыпочки, чтобы его ухо не осталось в кулаке Старшего.

– В щель тебя, Гор! Деланный ты косточкой сын Бездны! Борго!

Головной Гор лепетал, поскуливал и крепко держался за ухо поверх огромного кулака Окса.

– Всю седмицу будешь рубить породу наверху рядом со мной! Всю. Следующую. Седмицу. – Он отпустил головного и подтолкнул ногой пониже спины. – Мы там пылякой дышим, а этот – дрыхнет!

Старший постоял немного, тяжело вздыхал, пытался успокоиться. Наконец, собрался с мыслями и позвал погромче:

– А-арк!

Благо, тот успел опомниться, чтобы не пропустить этот крик. Однако, спешить на зов не стал. Осторожно опустил кайло, прислонил к стене. Неторопливо размял руки, смахнул пот с коротко стриженной головы. Затем спокойно и неторопливо приблизился к Старшему, хмуро посмотрел тому в глаза.

Он ничего не сказал, и Окс тоже сперва промолчал. Но затем кашлянул и сказал, не глядя на него:

– Мне надо в город, а ты пойдешь со мной. Сейчас. Обмойся. Вода осталась. И прилично оденься. Лицо умой, – буркнул напоследок Старший.

Всё. Мужчина отвернулся и двинулся к Тэлу.

Как бы он ни кипел внутри, но ослушаться не мог. Уже у выхода обернулся и нашёл глазами Эла и Кло. Как все куклы, те били породу, делая чёткие выверенные неживые движения. Не зная, куда смотреть, ни один живой не смог бы отличить этих двоих от остальных.

Вообще все куклы были разными. У некоторых кости треснули, у других не хватало фаланг или рёбер, или кусков черепа. Приметная пара давным-давно лишилась нижних челюстей, иные хромали и кривились от прижизненных болезней. Запылённые, мёртвые не потели и не мылись. Лишь совсем свежие приходили чистыми и отбеленными, чтобы очень быстро стать такими же, как остальные.

Напоследок он увидел ещё одну куклу. Та слегка хромала, толкая тележку со стружкой. Примерно его роста с остатками некогда чёрных волос на черепе, которые она всегда заплетала в две косы. Арку не нужно было представлять её лицо при жизни – он прекрасно его помнил.

Глядя на скелет своей матери, Арк уже давно не плакал.

Рукоять из темного дерева с бронзовым навершием идеально легла в ладонь. Ратибор вытянул клинок из ножен. Меч был недлинным, широким, с массивным лезвием и выраженным долом для стока крови. На нем не было украшений, лишь несколько зазубрин, тщательно заточенных, свидетельствовавших о его бурной истории. Но когда Ратибор взял его в руку, он понял. Меч был живым. Идеально сбалансированный, он казался продолжением руки.

— Теперь твой, — сказал Доброгнев. Он подошел к стойке и снял с нее щит. Не такой, как у ополченцев, а каплевидный, из прочных клееных досок, обтянутый толстой бычьей кожей и окованный по краю железом. В центре его красовался умбон — стальная полусфера, способная отразить любой удар.

— И это возьми.

Он посмотрел на старый отцовский меч, висевший на поясе у Ратибора, и на его грубый круглый щит, прислоненный к стене.

— То, с чем ты пришел… — воевода поморщился. — Тот меч, что на поясе — память. Повесь его в своей избе, если боги дадут тебе вернуться. А этот щит… — он пнул его носком сапога. — Этим оружием годится лишь дрова рубить да от волков в лесу отмахиваться, а не ордынцев встречать. В настоящей сече они тебя не спасут. Этот меч, — он кивнул на клинок в руке Ратибора, — он пил кровь печенегов, хазар и викингов. Он знает свое дело. Надеюсь, и ты будешь знать. Он твоему отцу служил верой и правдой в его последнем бою, и тебе послужит. Не посрами ни его, ни память Мстивоя.

Ратибор провел пальцем по холодному лезвию. Он чувствовал вес не только металла, но и истории, заключенной в нем.

— Благодарствую, воевода, — хрипло сказал он. — Я не посрамлю.

Глава 12: Затишье перед Бурей

Той ночью Ратибор не спал. Он поднялся на стену и нашел себе место между двумя бойницами. Город внизу притих, но не спал. То тут, то там вспыхивали огни факелов, слышались приглушенные команды, скрип телег. Чернигов дышал, как огромный, раненый зверь, готовящийся к последней схватке.

Ратибор сидел, положив на колени новый меч. Он смотрел на юг, в темную, беззвездную степь. Где-то там, за холмами, разгорались сотни, тысячи вражеских костров. Он чувствовал их присутствие, как животное чувствует приближение хищника.

Он думал. О своем отце. О воеводе. О той странной связи, что возникла между ними через мертвеца. Он думал о своих односельчанах, разбросанных по городу. Живы ли они? Выживут ли?

Мысли его метнулись на север, в его деревню. Перед глазами встало лицо Златы. Ее яростный, голодный поцелуй все еще жег ему губы. Это было обещание жизни, горячей, плотской, яростной. А следом возникло лицо Милены. Ее тихая преданность была как оберег, как тихая молитва. Две женщины. Две судьбы, которые коснулись его собственной. Выберет ли он одну из них, если вернется? Или они обе – лишь часть мира, который он должен защитить и который может потерять в любой миг?

Ему не было страшно. Вместо страха в груди нарастало холодное, хищное предвкушение. Он был готов. Он был вооружен. Он был на своем месте. Все его двадцать лет жизни, все тренировки с отцом, вся работа в кузнице, вся охота в лесу – все это было лишь подготовкой к этому моменту. К тому, что должно было начаться с первыми лучами солнца.

Он поднял взгляд к горизонту. И увидел. Далеко-далеко, на самом краю земли, мгла стала гуще. Она шевелилась. Из нее рождался глухой, едва различимый гул, похожий на гудение миллионов пчел. Он становился все громче, все ближе.

На стене рядом закричал дозорный:

— Идууут! Орда идет!

Затишье кончилось. Буря начиналась.

Глава 13: Первая Волна

Рассвет был красным. Не от солнца, которое еще пряталось за горизонтом, а от бесчисленных огней, что за ночь расцвели на равнине перед Черниговом. Они простирались до самого края видимого мира, сливаясь в одно огромное, пылающее море. Орда.

Гул, что Ратибор слышал ночью, превратился в низкий, вибрирующий рев, который, казалось, исходил от самой земли. Это был звук сотен тысяч копыт, смешанный с гортанными криками, ржанием коней и воем боевых рогов, вырезанных из кости. В утреннем полумраке степь зашевелилась. Черная масса пришла в движение, выплевывая из себя первую волну – легкую конницу.

Они неслись на своих низкорослых, косматых лошадях как стая демонов, выпущенных из преисподней. Без доспехов, в одних лишь стеганых халатах, но каждый с луком в руках. Они не шли в прямую атаку. Они кружили, как стервятники, на расстоянии полета стрелы, засыпая стены города дождем смерти.

— Щиты! К бою! — разнесся по стене рев воеводы Доброгнева.

Ратибор поднял свой новый, тяжелый щит, укрываясь за ним. Он прижался к бревенчатому парапету, оставив лишь узкую щель для обзора. Рядом с ним так же стояли другие ополченцы, сбившись в тесную стену щитов. В воздухе запело. Тысячи стрел с черным оперением взмыли в небо, на миг затмив утреннюю зарю, а затем с хищным свистом устремились вниз.

Стук стрел о щиты слился в оглушительную дробь, похожую на стук града по деревянной крыше. Некоторые стрелы находили щели, с глухим, чавкающим звуком вонзаясь в человеческую плоть. Справа от Ратибора вскрикнул и осел на землю молодой парень из его десятка. Стрела с широким трехлопастным наконечником пробила ему шею. Он захрипел, захлебываясь собственной кровью, и забился на дощатом настиле, как подстреленная птица. Никто не обратил на него внимания. Его место в стене тут же занял другой.

— Лучники! Огонь! — скомандовал Ратислав.

Черниговские лучники, стоявшие на башнях и специальных помостах за спинами щитоносцев, ответили. Их стрелы были тяжелее, луки — мощнее. Они били реже, но каждая стрела искала свою цель. Ратибор видел, как несколько всадников, словно споткнувшись, вылетели из седел. Их товарищи не обращали на них внимания, продолжая свой смертельный хоровод.

Эта пытка длилась несколько часов. Небо и земля смешались в свисте, криках и стуке. Рука, державшая щит, занемела от тяжести и от сотен ударов. Воздух пропитался запахом свежей крови, пота и паленого дерева – несколько зажигательных стрел попали в крыши башен, но их тут же тушили песком и водой. Ратибор молча стоял, чувствуя, как холодная ярость внутри него кристаллизуется в ледяное спокойствие. Он ждал. Он знал, что это лишь начало.

Глава 14: Тараны и Лестницы

Когда солнце поднялось выше, легкая конница отхлынула. Но это было не отступление, а смена тактики. Из основной массы орды, как гигантские жуки, выползли осадные орудия. Грубо сколоченные, но эффективные. Несколько крытых таранов, обитых мокрыми бычьими шкурами для защиты от огня, медленно двинулись к главным воротам. За ними, как муравьи, тащили десятки длинных штурмовых лестниц.

За осадными машинами двигалась пехота. Это были уже не легкие лучники, а тяжеловооруженные воины. Некоторые были в трофейных кольчугах, другие — в доспехах из толстой вареной кожи, усиленной костяными пластинами. В их руках были кривые сабли, топоры и длинные копья. Их лица были скрыты под войлочными или кожаными шлемами, оставляя лишь узкие щели для жестоких, лишенных всякой жалости глаз.

— Камни! Кипяток! Смолу! Готовь! — ревел Доброгнев, шагая по стене. — Подпустить ближе! Ближе, я сказал!

Ратибор оставил свой пост в стене щитов и присоединился к тем, кто стоял у парапета. Рядом с ним уже были приготовлены кучи булыжников и огромные чаны, в которых булькало варево — вода и смола. Жар от них обжигал лицо.

Таран, похожий на бронированную черепаху, неумолимо приближался. Первый глухой, тяжелый удар по воротам отозвался дрожью по всей стене. БУМ! И снова. БУМ!

— Огонь! — заорали сотники.

На таран и на головы подступающей пехоты обрушился ад. Защитники опрокидывали чаны. Кипящая вода и горячая смола лились вниз, вызывая жуткие, нечеловеческие вопли. Кочевники, на которых попадала эта жижа, вспыхивали, как факелы, или катались по земле, сдирая с себя плавящуюся кожу. Камни, сбрасываемые со стен, дробили черепа и ломали кости. Но на место павших вставали новые.

Они приставили лестницы. Первые кочевники полезли наверх, прикрываясь маленькими круглыми щитами.

— Сшибайте! — ревел Ратислав.

Началась самая грязная работа. Защитники баграми отталкивали лестницы, кололи лезущих копьями, били по пальцам, цепляющимся за край стены, топорами и мечами.

Один из кочевников, проворный, как змея, сумел взобраться на стену рядом с Ратибором. Он взмахнул кривой саблей, целясь в шею ополченцу. Ратибор, не раздумывая, сделал короткий выпад. Его новый меч вошел кочевнику в живот с мерзким хлюпающим звуком. Враг захрипел, его глаза расширились от удивления. Он посмотрел на рукоять меча, торчащую из его живота, потом на Ратибора. Изо рта у него хлынула кровь. Ратибор рывком выдернул клинок и пнул его ногой со стены.

Это была его первая смерть в рукопашной. Он не почувствовал ничего. Ни триумфа, ни отвращения. Лишь холодное удовлетворение от выполненной работы. Враг мертв. Стена держится.

Глава 15: Кровь на Бревенах

Бой на стенах превратился в сплошную мясорубку. Пространство было узким, отступать некуда. Смерть была повсюду. Ратибор дрался в каком-то красном тумане. Он видел, как рядом с ним кузнецу Демьяну стрела попала в глаз. Огромный, добрый мужик рухнул как подрубленное дерево, не издав ни звука. Одного из братьев-охотников стащили со стены багром, и внизу толпа тут же разорвала его на куски.

Но гибли и кочевники. Их трупы устилали землю у подножия стен. Некоторые, раненые, пытались отползти, но свои же топтали их, стремясь к лестницам.

Ратибор действовал как машина. Удар мечом, укол копьем, толчок щитом. Он прикрывал спину незнакомого ему дружинника, а тот прикрывал его. Они понимали друг друга без слов. Его новый щит спасал ему жизнь снова и снова. Стрелы отскакивали от умбона, удары сабель оставляли на коже лишь глубокие царапины.

В самый разгар сечи, когда крики и лязг железа достигли своего пика, Ратибор увидел, что на одном из самых опасных участков, над воротами, врагам удалось закрепиться. Дюжина ордынцев прорвалась на стену и теснила защитников. И в самой гуще этой свалки, разя направо и налево своим мечом, сражался князь Мстислав. Высокий, в сияющем шлеме с плюмажем, он был слишком заметной целью. Рядом с ним дрались его лучшие гридни, но врагов было больше.

Ратибор, не раздумывая, бросился туда, прорубаясь сквозь толпу. Он видел, как один из кочевников, обойдя дружинника, изловчился и метнул в спину князю короткое копье-сулицу.

Времени кричать не было.

Ратибор сделал отчаянный рывок, отталкивая одного из своих, и в последнее мгновение подставил свой щит под удар.

Удар был чудовищной силы. Ратибор почувствовал, как древко проламывает дерево, словно пергамент. Острие копья пробило щит насквозь. Он ожидал удара в грудь, но инстинктивно в последний момент чуть повернул корпус. Копье с хрустом вошло ему в плечо.

Боль была ослепляющей. Горячая, разрывающая, она обожгла его от плеча до самых кончиков пальцев. Ноги подкосились, но он устоял, вцепившись зубами в губу до крови. Он увидел, как князь обернулся, его глаза расширились, когда он понял, что произошло. Но времени на благодарности не было. Ордынцы снова полезли вперед.

Ратибор, рыча от боли и ярости, левой, здоровой рукой, перехватил меч и продолжил драться, отмахиваясь им, как дубиной, прикрываясь тем, что осталось от щита.

Глава 16: Дрогнувшие Ворота

Таран бил методично, глухо и страшно, как сердце умирающего бога. БУМ! Стены содрогались. БУМ! По дощатому настилу сыпалась щепа. Каждый удар отдавался в костях защитников, отбивая счет последним минутам жизни ворот. Воины на стенах яростно поливали таран кипятком и смолой, сбрасывали камни, но он, укрытый мокрыми шкурами, был почти неуязвим.

Наконец, наступил момент, которого все ждали и боялись. С оглушительным, раздирающим треском, похожим на стон раскалывающегося мирового древа, одна из створок ворот не выдержала. Толстые дубовые бревна, скрепленные железными скобами, разлетелись внутрь, как солома. В центре ворот образовалась черная, зияющая дыра, словно голодная пасть, ведущая прямо в ад.

Орда, увидев это, взревела. Это был не человеческий крик, а единый, первобытный вой торжества, идущий из тысяч глоток. Победа была так близка, что ее можно было потрогать, вдохнуть ее медный запах. Передние ряды кочевников, ослепленные яростью и предвкушением грабежа и насилия, хлынули к пролому. Они бежали, отталкивая друг друга, стремясь первыми ворваться в обреченный город.

Но за воротами их ждал сюрприз. Смертельный капкан, расставленный холодной, расчетливой рукой воеводы Доброгнева. Проход, который вел от ворот в город, был превращен в узкий, извилистый коридор. С обеих сторон его сжимали наваленные друг на друга телеги, обломки срубов, мешки с песком и перевернутые сани. Эта баррикада, казавшаяся хаотичной, на самом деле была хитроумным инженерным сооружением, не позволяющим врагу развернуться. В этой «кишке» могли протиснуться не более трех-четырех человек в ряд.

А в конце этого темного, мрачного коридора, в пятидесяти шагах от ворот, стояли они. Стена щитов. Молчаливая, неподвижная, ощетинившаяся полутораметровыми копьями. Здесь Доброгнев собрал лучших из лучших: три десятка своих самых опытных дружинников-гридней, для которых такая резня была привычной работой, и самых стойких, обстрелянных ополченцев. Тех, кто не дрогнет. Тех, кто пришел сюда умирать.

Первые кочевники, влетевшие в пролом на плечах своих товарищей, неслись вперед в пьянящем порыве. Они ожидали увидеть бегущих в панике жителей, пустые улицы. Вместо этого они влетели в полумрак узкого коридора и наткнулись на сверкающие наконечники копий.

Их инерция была так велика, что они сами насадили себя на эти клинки. Длинные копья русичей с хрустом пробивали кожаные доспехи, с чавканьем входили в плоть, дробя кости. Первые трое-четверо кочевников умерли, не успев даже взмахнуть оружием. Их предсмертные, удивленные крики потонули в реве толпы позади.

Их тела, пронзенные насквозь, стали первой линией обороны. Задние, не видя, что происходит впереди, продолжали давить. Они лезли по телам своих же товарищей, спотыкаясь и падая, но неумолимо продвигаясь вперед. Началась чудовищная давка. Люди, зажатые в узком коридоре, были беспомощны.

Резня разгорелась с новой силой. Первый ряд защитников, сделав свое дело, отошел назад, а их место занял второй ряд со свежими копьями. За ними ждал третий, вооруженный короткими мечами и тяжелыми секирами, готовый вступить в бой, когда дело дойдет до рукопашной.

Коридор смерти наполнился предсмертными хрипами, проклятиями, воем боли и лязгом стали. Кровь текла по земле, смешиваясь с грязью и пылью, превращая узкий проход в скользкую, чавкающую жижу. Ордынцы, застрявшие в этой мясорубке, не могли ни развернуться для удара, ни отступить, подпираемые сзади новыми волнами штурмующих. Защитники же работали методично и безжалостно. Они не сражались — они забивали скот. Укол копьем в лицо, в горло, в живот. Те, кому удавалось прорваться сквозь частокол копий, натыкались на мечи и секиры.

Один из ордынских вожаков, огромный, бородатый воин в трофейной кольчуге, сумел-таки пробиться к стене щитов. Он взмахнул тяжелой саблей, отбив в сторону два копья, и с ревом обрушил ее на щит молодого дружинника. Щит треснул. Но прежде чем кочевник успел нанести второй удар, сбоку, из-за щита соседа, вынырнула секира и с оглушительным хрустом врубилась ему в висок. Мозги и осколки черепа брызнули на стоявших рядом. Тело гиганта рухнуло, перегородив и без того узкий проход.

Штурм захлебнулся в собственной крови. Напор ослаб. Ордынцы в передних рядах, наконец увидев, что их ждет впереди, дрогнули. Они пытались отступить, но было уже поздно. Паника начала распространяться по толпе.

Ордынский военачальник, наблюдавший за битвой с холма, понял, что его лучший отряд увяз в смертельной ловушке и несет чудовищные потери. Понимая, что день проигран, он с яростью протрубил отступление.

Сигнал рога, призывающий к отходу, был встречен кочевниками с облегчением. Они бросились назад, давя в панике тех, кто упал. Огрызаясь, отстреливаясь из луков, они откатывались от стен, оставляя после себя землю, густо усеянную трупами своих соплеменников, и разломанные, дымящиеся остатки осадных машин.

Первый, самый страшный день осады закончился. Защитники стояли на стенах, тяжело дыша, покрытые с ног до головы кровью — своей и чужой. В узком проходе у ворот высилась жуткая баррикада из десятков переплетенных мертвых тел.

Чернигов выстоял. Но цена этой победы была ужасающей.

Деревня была разграблена. Не сожжена дотла, а именно разграблена. Двери изб были выбиты, дворы пусты. Не было слышно ни лая собак, ни мычания скота. Жители, видимо, успели бежать в леса, забрав все самое ценное.

— Хоть передохнем под крышей, — пробасил Демьян, заходя в первую попавшуюся избу.

Они расположились на ночлег, выставив часового. Ратибор жевал кусок вяленого мяса, прислушиваясь к ночным звукам. Сердце было не на месте. Эта тишина была хуже крика.

Его чутье не подвело.

Внезапно с улицы донесся приглушенный вскрик и глухой удар. Это был их часовой, один из братьев-охотников.

— К оружию! — рыкнул Демьян.

Они едва успели схватить мечи и топоры, как в дверной проем ворвались люди. Их было около десятка. Оборванные, с дикими, голодными глазами и оружием, собранным с бору по сосенке — ржавые топоры, вилы, дубины. Мародеры. Местные, которые решили поживиться тем, что не успела забрать орда.

Завязался короткий, жестокий бой в тесном пространстве избы. Это была не битва воинов, а грязная, отчаянная драка за жизнь. Один из мародеров с диким воплем кинулся на Ратибора, пытаясь проткнуть его вилами. Ратибор отбил удар щитом, дребезги полетели от старого дерева. В то же мгновение он шагнул вперед и нанес удар. Отцовский меч вошел нападавшему в живот. Мародер захрипел, выронил вилы и осел на пол, зажимая руками рану, из которой вываливались наружу горячие, дымящиеся кишки.

В избе стоял смрад пота, крови и страха. Демьян своим огромным кузнечным молотом проломил череп еще одному нападавшему. Раздался тошнотворный хруст. Братья-охотники, работая слаженно, как и в лесу, прикрывали друг друга. Но мародеров было больше. Они лезли, как саранча, ослепленные голодом и жаждой легкой наживы.

Один из них, подкравшись сбоку, ткнул ножом в бок Демьяну. Кузнец взревел от боли и ярости и, схватив нападавшего за горло своей огромной ручищей, просто свернул ему шею. Но силы уже оставляли его.

Видя, что дело плохо, Ратибор отбросил в сторону почти развалившийся щит.

— Наружу! — крикнул он. — В избе нас передавят!

Он первым выскочил на улицу. За ним, отбиваясь, выбежали остальные. На свежем воздухе стало легче дышать и двигаться. Бой продолжился под тусклым светом звезд. Ратибор дрался молча, с холодной яростью. Его меч двигался экономно и смертоносно. Каждое движение было выверено. Он не махал клинком, он им работал. Удар, укол, парирование. Он был как машина смерти.

Через несколько мгновений все было кончено. Последний из мародеров, видя гибель своих товарищей, с воплем ужаса бросился бежать и скрылся в темноте.

Вокруг на земле лежало восемь трупов. Среди них был и один из их отряда — мельник. Ему проткнули горло заточенной палкой.

Демьян сидел на земле, зажимая рану в боку. Она была неглубокой, но крови он потерял много. Другой брат-охотник был ранен в руку. Только Ратибор и Лютобор остались невредимы.

Ратибор тяжело дышал, глядя на дело своих рук. На труп с вывалившимися кишками. На человека с проломленной головой. Это была не та война, о которой он слышал в песнях. Здесь не было славы и чести. Лишь грязь, кровь и борьба за право дышать еще один миг.

— Вот так, сынок, — прохрипел Демьян, морщась от боли. — Это тебе первый урок. Орда — это страшно. Но человек, доведенный до отчаяния, порой бывает страшнее любого зверя.

Ратибор молча кивнул. Он опустил свой меч. Клинок был в зазубринах. Щит разбит.

Он смотрел на юг, в сторону далекого Чернигова. Он понимал, что то, что случилось здесь — это лишь прелюдия. Настоящий ад ждал их впереди. И он должен быть к нему готов.

Глава 6: Дорога Скорби

Два дня пути на юг вытравили из душ Ратибора и его спутников всякое подобие походной романтики. Это был не путь, а шрам, прорезанный на теле земли. Уже к вечеру первого дня они перестали разговаривать, обмениваясь лишь короткими, гортанными репликами. Слова застревали в горле, тяжелые и бесполезные.

Воздух загустел от запаха гари и смерти. Он въедался в одежду, в кожу, в волосы. Первое сожженное село они обошли стороной. Но от второго укрыться было некуда – оно лежало прямо на их дороге. То, что они увидели, заставило даже сурового кузнеца Демьяна побледнеть и отвернуться, чтобы изрыгнуть скудный обед.

Это была бойня. Остовы изб, почерневшие, как гнилые зубы, смотрели в серое небо пустыми глазницами окон. У порога одного из сгоревших домов лежала женщина. Ее сарафан был разорван, а нагое тело, покрытое синяками и запекшейся кровью между бедер, было неестественно вывернуто. Рядом лежал труп старика с проломленным черепом. Вороны уже выклевали ему глаза.

Ратибор заставил себя смотреть. Он впитывал этот ужас, позволял ему течь по жилам ледяным потоком. Это не страх. Это была ярость. Холодная, чистая, как сталь, только что вынутая из ледяной воды. Он видел отпечатки множества подкованных копыт низкорослых лошадей, следы мягкой обуви и тонкие, длинные борозды на земле – следы от арканов, которыми уволакивали пленников. Он не думал о славе или подвигах. Он думал лишь о том, что хочет встретить тех, кто это сделал. Посмотреть им в их узкие, раскосые глаза.

Чем ближе к Чернигову, тем чаще им попадались беженцы. Жалкие, оборванные тени, текущие с юга. Их глаза были пусты, выжжены ужасом. Молодая женщина, обезумевшая, баюкала на руках полено, завернутое в тряпье, и что-то ему напевала. Мужчина с перевязанной грязной тряпкой рукой, из которой сочился гной, тупо смотрел на отряд Ратибора и шептал: «Они забирают души… забирают души…».

Ратибор сунул ему кусок вяленого мяса. Мужчина схватил его, как дикий зверь, и, не поблагодарив, побрел дальше, впиваясь зубами в жесткую плоть. Помощи от них не ждали. Их гнал первобытный ужас, который был сильнее голода и жажды.

Наконец, на исходе второго дня, на высоком берегу Десны, они увидели его. Чернигов. Могучий, огромный, словно древний зверь, припавший к земле. Его стены из толстых бревен казались несокрушимыми. Но дым, поднимавшийся от них, был не только мирным дымом очагов. К нему примешивался черный, едкий дым пожарищ с той стороны реки. Враг был уже здесь.

Глава 7: Гудящий Котел

Подножие Чернигова превратилось в кишащий, смердящий, кричащий муравейник. Тысячи людей, телег, скота сбились в огромный лагерь, ища спасения за городскими стенами. Воздух был плотным и тяжелым. Он вонял немытыми телами, страхом, дымом от сотен костров, конским потом и дерьмом. Плач детей смешивался с проклятиями мужчин, мычанием коров и ржанием лошадей. Это был котел, в котором отчаяние варилось вместе с последней надеждой.

Ратибор и его отряд с трудом пробивались через эту живую массу. На них смотрели с завистью и надеждой – на их оружие, на их несломленные лица. Мощные ворота, обитые железом, охраняла дюжина дружинников в кольчугах и шлемах-шишаках. Их лица были суровы и непроницаемы. Сотник, бородатый воин со страшным рубцом, пересекавшим левый глаз и терявшимся в бороде, преградил им путь копьем.

— Куда прете, деревенщина? Места нет! — прорычал он. Его взгляд был тяжелым, как удар молота.

— Мы на зов князя, — ответил Демьян, выступая вперед. — Помощь привели. Из северных лесов.

Сотник окинул их четверых презрительным взглядом, который, впрочем, задержался на Ратиборе. Он оценил его рост, ширину плеч и холодное спокойствие в глазах.

— Четыре топора… Густо. Проходите! — он убрал копье. — Прямиком на княжий двор, к воеводе Доброгневу. Он вас в дело определит. И смотрите у меня. Шаг в сторону, попробуете мародерствовать или бабу силой взять — повешу на воротах, и вороны будут вам потроха клевать до самой весны. Здесь закон один — мой. Ясно?

Внутри город был еще более хаотичным. Улицы, обычно широкие, были забиты людьми. Здесь гул стоял еще сильнее. Стук молотов из десятков кузниц не прекращался ни на миг. Визг пил, которыми плотники готовили бревна для ремонта стен и строительства дополнительных укреплений — заборол. Женщины и подростки, выстроившись цепочками, таскали ведра с водой от Десны к стенам и ссыпали песок в огромные кучи – тушить вражеские стрелы.

Это был город, превратившийся в единый военный лагерь, где каждый житель стал солдатом. Старики точили колья, мальчишки подносили стрелы, женщины готовили еду в огромных котлах прямо на улицах. Ратибор смотрел на все это. Его сердце не сжималось от страха. Напротив, в этом яростном, организованном хаосе он почувствовал нечто родное. Это была воля к жизни. Яростная, упрямая воля, выкованная из страха и стали. Он был там, где должен был быть.

Глава 8: Воля и Сталь

Воевода Доброгнев нашел их сам. Он двигался по княжьему двору, как утес, о который разбивались волны человеческой суеты. Высокий, седой, но не согбенный годами, с лицом, выдубленным ветрами и изрезанным морщинами, как старая карта. Его ясные, пронзительные голубые глаза, казалось, видели все насквозь.

— Северяне? — его голос был глухим, привыкшим отдавать приказы. Он не спрашивал, он утверждал.

— Так точно, воевода, — шагнул вперед Демьян.

Доброгнев окинул их коротким, цепким взглядом, который взвешивал и оценивал каждого. Двух братьев-охотников он отправил на стены — таскать бревна и камни.

— Руки крепкие, в ногах сила есть. Там нужнее будете.

Демьяна, с его могучими руками кузнеца, он отправил в главную оружейную кузню.

— Молотом махать умеешь, вижу. Там работа кипит. Наконечники нужны, как воздух.

Его взгляд остановился на Ратиборе. Он обошел его кругом, как покупатель осматривает дорогого коня.

— А ты… — протянул воевода. — Меч на боку отцовский, поди? И вид у тебя не тот, что у пахаря. В лесу больше бываешь, чем в поле.

— Так и есть, воевода, — ровно ответил Ратибор.

— Хорошо. Воины нужны. На площади гридень Ратислав муштрует ополчение. Иди туда. Учись умирать правильно. Исполнять.

На центральной площади несколько сотен мужиков, вооруженных кто чем, от боевых топоров до простых вил, пытались превратиться в войско. Перед ними метался гридень Ратислав, молодой, жилистый, злой как черт.

— Стена щитов, вы, выблядки ленивые! — орал он так, что в ушах звенело. — Это ваша вторая кожа! Щит к щиту! Чтобы мышь не проскочила! Сосед справа – твой брат! Прикрывай его! Сосед слева — твой отец! Не дай ему сдохнуть! Вы не толпа баранов! Вы — кабан-секач, что щетиной встречает волков! А ну, сомкнули ряды, сукины дети!

Ратибор встал в строй. Он поднял свой грубый, наспех сколоченный щит. Удар в спину заставил его пошатнуться. Это Ратислав прошелся вдоль рядов, пинками и древком копья выравнивая строй.

— Ноги шире, лесовик! В землю врасти должен, чтоб тебя хрен сдвинешь!

День прошел в изнурительной, отупляющей муштре. Они учились ходить в ногу, разворачиваться как единое целое, принимать на щиты воображаемые удары. К вечеру тело гудело от напряжения, руки отваливались, а в горле стоял ком из пыли и ярости. Многие не выдерживали, падали, их рвало от усталости. Но Ратибор стоял. Он впитывал эту науку, понимая ее нутром. Это был танец смерти, и он должен был выучить его в совершенстве.

Глава 9: Стена Щитов

На следующий день муштра стала еще жестче. Ратислав был неумолим. Он заставлял их стоять в стене щитов часами под палящим солнцем. Дружинники, изображая врагов, с разбегу бились в их строй, проверяя на прочность. Они кололи тупыми копьями в щели между щитами, били по ногам, пытаясь выбить из равновесия.

— Держи! Держи, сука! — ревел Ратислав, когда один из ополченцев, молодой парень, от удара повалился назад, создав брешь. — Из-за тебя, ублюдок, нас всех на копья насадят! Ты не свою шкуру продал, ты всех нас продал! Десять приседаний со щитом над головой! Живо!

Ратибор стоял твердо, как скала. Его тело, привыкшее к тяжелой работе, легко переносило нагрузки. Но он не просто стоял. Он смотрел. Он учился. Он видел, как более опытные воины не просто подставляют щит, а принимают удар под углом, отводя его в сторону. Как они работают в паре с соседом, перекрывая опасные направления. Он чувствовал ритм стены, ее дыхание.

В середине дня Ратислав скомандовал:

— А теперь копья! Первый ряд — удар! Второй — готовьсь!

Ратибор был во втором ряду. По команде первый ряд выставил вперед копья.

— Удар! — рявкнул гридень.

Первый ряд сделал выпад.

— Второй ряд — шаг вперед, удар!

Ополченцы неуклюже шагнули в промежутки между воинами первого ряда, пытаясь нанести удар. Получилось скомкано, кто-то споткнулся, кто-то ткнул копьем в спину товарищу.

— Стадо! — взвыл Ратислав.

И тут он увидел Ратибора. Когда подошла его очередь, Ратибор не просто шагнул. Его движение было текучим, хищным. Он сделал короткий, пружинистый шаг, его тело провернулось, и наконечник его короткого копья точно поразил соломенное чучело, установленное для тренировки. А затем он так же плавно вернулся обратно в строй, под прикрытие щита первого ряда. Его движения были экономны и смертоносны. Это не была грубая сила. Это было умение.

— Эй, ты, верзила! — окликнул его Ратислав. — А ну-ка, повтори!

Ратибор повторил. Снова и снова. И каждый раз его движение было безупречным.

— Откуда знаешь? — сменив гнев на любопытство, спросил гридень.

— Отец учил. Он в дружине служил, — коротко ответил Ратибор.

Ратислав хмыкнул, потирая подбородок.

— Видать, хороший был дружинник…

С края площади за тренировкой уже давно наблюдал воевода Доброгнев. Он видел все. Он видел неуклюжесть толпы и видел одного воина среди них. Его ясные глаза задумчиво прищурились.

Глава 10: Глаз Воеводы

Солнце клонилось к закату, окрашивая небо над Черниговом в кровавые тона, будто предвещая грядущую резню. Тренировка закончилась. Ополченцы, едва переставляя ноги от усталости, походили на призраков в клубах поднятой ими же пыли. Они брели к котлам, где их ждала пресная, но горячая похлебка, мечтая лишь о том, чтобы сесть и вытянуть гудящие ноги.

Ратибор тоже собирался уйти, когда его окликнул резкий голос гридня Ратислава:

— Эй, лесовик! Не торопись. К тебе воевода.

Ратибор замер и обернулся. Из тени княжеского терема к нему шел сам Доброгнев. Его неторопливая, тяжелая походка была походкой медведя, хозяина своей тайги. Он не шагал, он переставлял ноги, и казалось, сама земля прогибается под его стопами. Вокруг него суета замирала. Воевода подошел и остановился в паре шагов. Его голубые, выцветшие от времени и степных ветров глаза смотрели в упор, казалось, проникая под кожу, в самую душу. Взгляд, привыкший оценивать людей как клинки — на наличие изъянов и скрытых трещин.

— Ты хорошо работаешь копьем, парень, — сказал воевода. Его голос был рокочущим, как камни, перекатываемые рекой. Это была не похвала, а заключение мастера-оружейника, осмотревшего товар. — Движения скупые и точные. Но ярость в тебе холодная. Как лед в зимнем ручье. Такие, как ты, в бою дольше живут. Как звать?

— Ратибор, — ровно ответил он, выдерживая тяжелый взгляд.

— Чей сын? Из какого рода? Фамильничать не стану, говори как есть.

— Сын Мстивоя. Из северных. Деревня у Лебяжьего болота.

При имени «Мстивой» лицо воеводы дрогнуло. Всего на мгновение. Каменное выражение треснуло, и сквозь трещину проглянула живая боль. Взгляд изменился. Из взгляда полководца, оценивающего бойца, он стал взглядом человека, смотрящего в прошлое, в день, который он пытался забыть, но не мог.

— Мстивоя… Рыжего Мстивоя? — переспросил он тише, и в голосе его прорезались новые, хриплые ноты. — Со шрамом через бровь, который он заработал в битве с хазарами? Того, что пал пять зим назад в проклятой стычке с печенегами у реки Альты?

— Так точно, воевода, — сердце Ратибора стукнуло глухо и тяжело, отдаваясь в висках.

Доброгнев замолчал. Его взгляд остекленел, он смотрел сквозь Ратибора, сквозь стены Чернигова, туда, в кровавый туман прошлого.

— Я знал твоего отца, — наконец выдохнул он. — Боги свидетели, я знал его лучше, чем иного брата. Мы с ним стояли спина к спине не в одной сече. И в последней его сече я был рядом.

Он сделал паузу, словно собираясь с силами, чтобы рассказать то, о чем молчал пять лет.

— Это был паршивый день. Солнце пекло, как в кузне. Мы гнали небольшой отряд печенегов, что осмелились подойти слишком близко к нашим рубежам. Думали — легкая добыча. Но это была засада. Из-за холмов, из степной травы, что скрывала их, как змей, выскочила их поганая орда. Сотни три, не меньше. А нас было всего семь десятков.

Мы приняли бой, сбились в круг, как вепри, окруженные волками. Твой отец был ярым. Он всегда был таким. Смеялся в лицо смерти, рубился так, словно хотел разрубить саму землю. В его глазах плясал красный огонь, и он кричал боевые песни Перуну, и его рыжая борода была вся в чужой крови.

Он спас меня в тот день. Я оступился, и двое печенегов уже заносили копья мне в спину. Но Мстивой, увидев это, развернулся и бросился на них. Одного он разрубил от плеча до пояса. Второму снес голову одним ударом. Но пока он спасал мою шкуру, третий, подкравшись сбоку, всадил ему копье под ребра, под край щита.

Я видел, как это случилось. Я до сих пор вижу это, когда закрываю глаза. Копье вошло глубоко. Любой другой рухнул бы. Но не твой отец. Он взревел, как раненый медведь, и, обломав древко о свое колено, выхватил копье из своей плоти и им же проткнул горло тому печенегу. И продолжал сражаться…

Воевода снова замолчал, сглотнув ком в горле. Ратибор стоял как изваяние, впитывая каждое слово. Он впервые слышал подробности гибели отца.

— Мы отбились. Князь подоспел с основной дружиной и разогнал их. Но для твоего отца было поздно. Я держал его, когда он умирал. Кровь хлестала изо рта, он не мог дышать. Но он смотрел на меня ясно. Схватил меня за руку… мертвой хваткой. «Скажи моему сыну…» — прохрипел он, — «…скажи Ратибору… чтобы стал сильнее меня. Чтобы берег честь… рода…» Это были его последние слова.

Воевода тяжело вздохнул, и его лицо на миг стало лицом скорбящего, бесконечно уставшего старика.

— Ты вырос. Вырос крепким. И похож на него, чтоб тебя Чернобог побрал. Тот же разворот плеч, тот же упрямый подбородок. Тот же взгляд. Только у него в глазах огонь плясал, а у тебя — лед. Может, это и к лучшему. Холодный лед режет не хуже огня. Идем со мной. Есть у меня для тебя кое-что.

Ратибор молча, как во сне, пошел за ним. Он не знал, что сказать. И нужно ли было что-то говорить? Слова, которые он услышал, были важнее любых наград и похвал. Они выстроили мост через пять лет тишины, соединив его с отцом, с его последним вздохом, с его последней волей. Они наполнили его жизнь простым и ясным смыслом, которого он до сих пор лишь смутно искал в грохоте кузни и безмолвии леса. Теперь он знал, что должен делать. Не просто сражаться. А стать сильнее отца. И выжить.