"Потом начались танцы – и проблемы. Девиц в зале, к счастью, было куда больше, чем мужчин, да и те старались не перебегать Шараку дорогу. Получив отказ, они безропотно переходили к другой девушке. Но тощий прыщавый юнец в черном с серебром камзоле оказался настойчив. И без того чванливый и избалованный, от вина он окончательно уверился в собственной неотразимости и пожелал во что бы то ни стало заполучить именно Рыску. – Дама занята, – не выдержал Альк, видя, что сама она не отобьется. – Кем? – искренне изумился юнец. Ну да, путник – так все равно ж слуга, быдло, не чета ему, красивому! – Мной, – веско отрезал саврянин. На трезвого подействовало бы, но парень продолжал нарываться. – Вы же не танцуете! – Танцую, – процедил Альк, хватая Рыску за локоть и разворачивая спиной к нахалу, лицом к середине зала. – Что ты делаешь?! – перепугалась девушка. – Иначе он не отвяжется. Этот пьяный щенок уже готов на дуэль меня вызвать. – Я же не умею! – Я поведу. – Куда? – Куда поведу, туда и пойдешь. И улыбайся! А то он решит, что я тебя принуждаю. – Ты и принуждаешь! – Предпочитаешь танцевать с ним? – Саврянин кивнул на юнца, разочарованно потянувшегося за новым бокалом. – Нет! – испугалась девушка. Не то чтобы ноги у нее пятками вперед росли, просто весковые пляски сильно отличались от этих, медленных и утонченных, когда не веселье выплескивают, а будто для картины позируют.".
"-Давайте все поприветствуем нового трибута!- заливается Эффи. К великой чести жителей Дистрикта-12, ни один из них не зааплодировал. Я стою ни жива, ни мертва, пока многотысячная толпа застывает в единственно доступном нам акте своеволия- молчании. И вот сначала один, потом другой, а потом почти все подносят к губам три средних пальца левой руки и протягивают ее в мою сторону. Этот древний жест существует только в нашем дистрикте и используется очень редко; иногда его можно увидеть на похоронах. Он означает признательность и восхищение, им прощаются с тем, кого любят.".
В квартире было тепло. Квартира была полна уютом, мамой, что крутилась на кухне и что-то готовила и маленькой дочкой, играющей в зале. По телевизору шли мультики. Одним словом безмятежность и радость.
Не хватало только других членов семьи - отца, и старших брата с сестрой, для полного счастья. Но порой достаточно и совсем немного, чтобы чувствовать себя хорошо, чтобы чувствовать себя счастливым.
Так и продолжалось, пока уютную атмосферу в квартире не нарушил стук во входную дверь. Мама оставила свои дела на кухне и подошла к двери.
- Кто там? - спросила женщина, через закрытую входную дверь.
В ответ она услышала только тишину. Спросила вновь, и вновь тишина. Уже начала отходить от двери и вспомнила о своих соседях.
По соседству с ними жила семья глухонемых. Они частенько приходили с просьбами о помощи, да и банально попросить пресловутой соли. Когда они стучались, как правило, после вопроса, кто за дверью, была слышна лишь тишина, и тогда мама или папа девочки спокойно открывали дверь, без каких либо негативных мыслей.
Так случилось и в тот раз. Мысль о соседях в голове женщины отмела любые признаки опасности или переживаний, настолько, что она даже не взглянула в дверной глазок.
Зря, не взглянула.
Ведь после того, как дверь была открыта, в квартиру ворвалась совершенно незнакомая женщина с ножом в руках. И этим же ножом начала угрожать женщине и её дочке.
Женщину обуял страх. Низменный страх за свою жизнь, а главное, за жизнь своего ребёнка. Она по первой не знала, что делать. Тело будто сковало невидимыми цепями - обычная реакция на страх - замри. Да всё же, хоть тело и не двигалось, хоть её поглотил страх, а по всему телу были мурашки, но женщина пересилила своё тело и свою психику. Она начала действовать.
Из тумбочки у входа в квартиру, на которой обычно лежит всякая всячина в виде ключей, сигарет, жвачки и прочей мелочи, из ящика тумбочки, она схватила перцовый баллончик и тут же пустила его в дело. Струя вылетела мгновенно и прямиком в глаза неадекватной женщины с ножом.
На её лице тут же появилось воспаление и покраснение, а глаза стали красными и она взревела от боли. И совершенно не удивительно, ведь, каждый знает, кто пользовался перцем, а после, забыв помыть руки, лез в глаза, какая это невыносимая боль, от попадания перца на слизистую глаз. И каждый, кто бывал в подобной ситуации, сразу же старался промыть глаза.
Неадекватная женщина, уже только без ножа, ведь она его бросила на пол, когда пыталась защитить глаза, выбежала из квартиры на улицу.
Мама девочки тут же начала звонить в полицию, а после последовала на улицу за женщиной.
Неадекватная женщина стояла на коленях на улице и пыталась промыть себе глаза водой из лужи. Опрометчивое, конечно, решение, да что не поделаешь в подобной ситуации. Она была уже вся мокрой и грязной, и ей чуть стало легче.
Когда она открыла глаза и встала с коленей, на неё тут же налетели несколько мужчин и скрутили до приезда полиции. Мамы девочки уже не было на улице. Она уже сделала всё что могла, а самое главное, всё что должна. Она защитила жизнь свою, а главное, своей дочки.
Сейчас мама сидела в обнимку с дочкой и по её лицу фонтаном текли слёзы. Она всё никак не могла успокоиться, слёзы продолжали течь. Дыхание было быстрым и сбивчивым, сердце колотилось.
А в мыслях была полнейшая каша. В момент, когда всё произошло, в голове была пустота, только одна единственная мысль, что нужно защититься. Когда всё закончилось, и обидчица была обезврежена, сознание освободилось, и, конечно же, в него пришёл страх и тревога. Сознание стало спутанным, в него лезли сценарии и события о том, что могло бы произойти, если бы, она не смогла защитить свою дочку. Ещё хуже стало, когда в голове возникли образы несчастья, что могло произойти.
Дочка начала успокаивать маму. Девочка инстинктивно поняла, что маме нужна помощь, и она начала поглаживать маму своей маленькой ручкой по её волосам и приговаривать, что не плачь мам, всё хорошо.
И женщине действительно стало лучше. И история закончилась хорошо. Женщину эту более они не видели. Отец девочки и брат с сестрой знатно были ошарашены новостью и тут же, как только могли, бежали домой. Успокаивали маму девочки и старались ей помочь.
Только после таких событий ничего не проходит без следа. Как для мамы девочки. Так и для самой девочки. В случае с мамой всё было чуть проще, она была уже взрослой с уже сложившейся психикой, а вот девочка была всё же ещё маленькой с подвижным, нейропластичным мозгом.
До этого самого момента девушка думала, что навсегда проработала и забыла это событие из своей жизни. Она думала, что это всё уже в прошлом. Но она не могла и представить, что несколько сказанных слов от едва ли знакомого парня в кофейне могут пробудить ворох ужасных воспоминаний.
Она в прямом смысле начала чувствовать, то, что чувствовала тогда. Она чувствовала страх, животный, низменный, спасительный страх. Он вновь переполнял её, как тогда. Девушка чувствовала тревогу, она наполнила её, к горлу подступил ком, чашка с кофе в руках начала трястись, подбородок подрагивать, а по лицу потекли слёзы.
Девушка уже, будучи взрослой, вновь смотрела на мир теми самыми глазами, маленькой заплаканной девочки, заплаканной от страха и переживаний за маму. За любимую маму, которой ей не хватало бы, случись чего если с ней. Буквально на мгновение, но она вновь очутилась там, она вновь стояла и смотрела на женщину с ножом и маму. Смотрела снизу вверх, в силу своего роста, и ничего не могла с этим поделать. Девушка никак не могла успокоить свои эмоции, им был нужен срочный выход.
Выход эмоций был столь обильным и огромным, что одна девушка из-за соседнего столика подсела к девушке и обняла её, просто, чтобы она успокоилась. Всё же, женщины в этом плане понимают гораздо больше, чем мужчины, и знают, что в таких случаях нужно помочь. Хотя бы обнять, этого будет достаточно.
Наконец девушка успокоилась. Она вытерла слёзы и вслушалась в чудесную фоновую музыку в кофейне. Её отпустило. Другая же девушка, что успокаивала её, убедившись, что всё хорошо, пересела обратно за свой столик, оставив недавно ревущую девушку, вновь одну за своим столиком.
Так она и просидела с чашкой кофе за небольшим круглым столиком, вглядываясь в темноту ночи за окном, и в часто мелькающие огни большого города.
В какой-то момент, она обратила внимание на своё отражение. В тот самый момент, её психика, признала в молодой красивой черноволосой девушке, уже не маленькую девочку, что боялась за свою жизнь в тот день, а взрослую девушку, что уже давно выросла, а это событие, в тот момент, осталось навсегда в прошлом.
Маленькая девочка осталась только внутри неё. Нет, не инфантильность, ни в коем случае, а отношение к жизни. Такое отношение к жизни, что бывает у детей, которые пока ещё не успели обрасти социальным грузом и давлением.
Искренняя и невинная, добрая и тёплая, она так и продолжила сидеть за маленьким круглым столиком в ламповой кофейне. Звуки фонового джаза кружились вокруг неё и вокруг других посетителей, перекликаясь и перепрыгивая от посетителя к посетителю. А огни большого города, всё продолжали мелькать, никогда не останавливаясь за окном в ночи.
В тени высоких гор, где ветры пели древние песни о забытых битвах, раскинулся Эрденвальд — королевство, сияющее, как драгоценный камень на границе Альгарда, владений короля Всеволода. Его земли были плодородны, словно благословлены богами: поля золотились пшеницей, она колыхалась под ветром, как море желтого пламени, а реки, текущие с горных вершин, сверкали под солнцем серебряными нитями, вплетенными в зеленый ковер долин. Холмы, поросшие густыми лесами из дуба и сосны, хранили в своих недрах железо и уголь, питающие кузнецы, а озера, глубокие и холодные, кишели рыбой — форелью и окунем, чья чешуя блестела, как серебряные монеты в сундуках купцов. Гримсхольм не взмывал, а врастал в утес: ступенчатая цитадель, высеченная в сером камне скалы, тянулась террасами от пристенных кузниц до дворцовой площади. Не стены, а уступы и бастионы из черного сланца глушили ветер; башни были приземистые, с зубцами, а на их гребнях — железные ветряные стрелы, стонущие на сквозняке. Дома — каменно-дубовые, с тяжелыми шиферными крышами, потемневшими от копоти; между ними — тесные проходы с дощатыми настилами и водостоками, по которым после дождя текли бурые струйки от кузниц.
День и ночь Гримсхольм гудел от кузниц: их трубы изрыгали черный дым, тянущийся к небу, как дыхание дракона, а тяжелый стук молотов отзывался эхом в переулках. Там, между каменными стенами, женщины спешили с корзинами хлеба и рыбы, а мальчишки-оборванцы юркали следом, надеясь урвать кусок.
Мечи и доспехи Эрденвальда ценились не за красоту, а за надежность: их сталь, закалённая горным холодом, могла рассечь щит до основания, а кольчуги гудели под ударами копий, но не рвались. На рынках шум стоял тяжелый — меха и шерсть громоздились тюками, пахли сыростью и дымом костров, рядом в бочках хранился мед — тягучий, горьковатый от горных трав, а на прилавках трепыхалась рыба из ледяных озер. Замок короля был не украшением, а частью скалы: стены сливались с утесом, тяжелые своды держали тепло лишь огромных очагов, где поленья взрывались искрами. Гобелены в залах были не пышные — суровые, с грубой вышивкой битв, где предки держали знамена, покрытые пятнами, напоминавшими кровь. Узкие окна смотрели не на простор, а на каменные хребты, словно глаза зверя, выслеживающего добычу. Ветер выл в щелях, пах смолой и снегом, и в ясные дни с башен виднелись земли Альгарда, на которые Хротгар давно строил свои планы.
Хротгар был высоким, широкоплечим, с телом, закаленным в сражениях, как сталь в горне. Его волосы, когда-то черные, побелели инеем седины, густая борода обрамляла лицо, испещренное шрамами. Темные глаза горели огнем, в котором смешивались гордость, упрямство и скрытая тьма. На нем всегда был темно-зеленый плащ, подбитый шкурой бурого медведя, и кольчуга, он не снимал ее даже в замке. Его дубовый трон, украшенный резьбой в виде орлов, был отполирован его руками за годы тяжелых раздумий.
Он был суров, но справедлив — народ любил его за защиту, которую он давал, и боялся за гнев, который он обрушивал на врагов. Эрденвальд процветал под его рукой: сундуки полнились золотом, амбары ломились от зерна, а кузницы гудели, как сердце королевства.
Король Эрденвальда, Хротгар, еще в юности познал вкус зависти, когда Всеволод женился на сестре королевы Миреллии, прекрасной Эльзе, хотя ее прочили в жены самому Хротгару. С того дня его сердце омрачилось: братский союз Альгарда и южного королевства стал началом неприязни, и с годами она только росла. Позже Хротгар женился на дочери короля Фолькстейна, сурового Герхольда. Этот брак был союзом домов, а не сердец. Он никогда не любил жену — союз был лишь цепью, навязанной долгом. Когда она погибла при загадочных обстоятельствах, Хротгар не скорбел как муж. Смерть королевы подорвала союз с Фолькстейном, посеяла разные слухи; были и те, кто шепотом говорил: «А не сам ли Хротгар убрал жену, которую никогда не любил?»
Хротгар не опровергал домыслы. Его молчание лишь подогревало страх и уважение: никто не знал, что скрывается за его суровым лицом — равнодушие, ненависть или холодный расчет.
Особой болью стала для него весть о смерти королевы Эльзы. Ее утрата потрясла Всеволода и весь Альгард, но и в сердце Хротгара осталась зияющая рана — смесь скорби и ненависти. С годами он пытался укрепить свое положение браками сыновей. Старшего, Торвальда, он хотел женить на Диане, дочери Всеволода, но король Альгарда неизменно отвечал отказом — каждый отказ был для Хротгара будто пощечиной, подталкивавшей его зависть к ненависти.
Торвальд отличался холодным умом и рассудительностью. Он сидел рядом с отцом на советах, изучал карты и военные ходы, слушал военачальников и запоминал каждую деталь. Народ уважал его за твердый характер и умение держать слово. Младший сын, Эймунд, был иной: горячий, нетерпеливый, он жаждал битв и славы. В его горячности Хротгар видел собственную молодость.
Однако тень зависти не покидала Хротгара. Вальдхейм сиял ярче, имя Всеволода звучало громче, а венец его затмевал венец Хротгара. Зависть тлела в сердце годами, как угли, и ждала ветра, который раздует пламя.
— Хротгар… — произнес Заркун и замолк на миг, позволяя словам повиснуть в воздухе, как сладкий дым, обволакивающий разум. Король почувствовал, как его сердце сжалось — не от боли, а от тихой, манящей горечи, она разливалась по венам, словно вино, приправленное ядом желания. Тень бога зависти придвинулась ближе, ее очертания дрожали в лунном свете, пробивающемся сквозь щели ставен, и голос зазвучал вновь, еще тише, еще интимнее, будто делился секретом, предназначенным только для двоих.
— Но разве это справедливо, Хротгар? — прошептал Заркун, и в его тоне сквозила не злоба, а нежная забота, как у старого друга, который знает все твои слабости и любит тебя за них.
— Ты, с твоей силой, твоим умом, твоей верностью... Ты заслуживаешь большего. Представь: трон, сияющий в лучах славы, где ты — первый, единственный. Эльза у твоих ног, ее глаза, полные восхищения, обращены только к тебе. А Всеволод? Он станет тенью, забытой историей, пылью под твоими сапогами. Я могу показать тебе путь, мой дорогой. Только прислушайся... только позволь зависти расцвести в твоей душе, как цветок в саду, который ждет твоей руки. Что тебе мешает? Гордость? Страх? Они — цепи, и я помогу разорвать их. Шагни ко мне, Хротгар, и возьми то, что по праву твое...
Образы вспыхнули в ночном видении: юная Эльза в белом, ее глаза сияют, а взгляд обращен только к Хротгару. Они идут рядом, рука в руке, толпы кланяются им, и песни летят в их честь.
— Даже когда смерть пришла к ней, — продолжал голос, сладкий, как вино, но горький в послевкусии, — он обрел славу в скорби. Его народ плакал вместе с ним, и даже боги, казалось, опустили головы. А твоя жена? Кто оплакивал ее? Никто. Ее смерть принесла тебе только слухи и подозрения. И снова ты остался один.
Тень обвила его сны, будто змей, окольцовывающий жертву, мягко, но неотвратимо.
— А Диана… — зашипел Заркун, его голос стал почти нежным, как колыбельная. — Ты предлагал союз, достойный царей. Но Всеволод смеялся, отказывал снова и снова. Он унижал тебя. Разве это справедливо? Разве не твой сын Торвальд должен был стать ее мужем? Разве не твои внуки должны были унаследовать Вальдхейм?
Хротгар резко проснулся, хватая ртом воздух, пропитанный утренней сыростью, но сон не отпустил его полностью, слова Заркуна проникли глубже, чем любой кинжал, — они открыли старые раны, обещая исцеление в отмщении.
Зависть росла — медленно, но неизбежно неся Хротгара к краю. Днем он правил Эрденвальдом с привычной твердостью: отдавал приказы, судил споры. Но в глазах подданных он замечал зависть — или это было его собственное отражение зависти, растущей внутри? Заркун не спал; он шептал ему во время вечернего ужина с детьми. «Смотри, — мурлыкал его голос легким дыханием на ухо, — даже твои дети, они не уважают тебя. Но это можно изменить... Всего один вздох, один миг слабости — и ты вернешь свое. Я помогу, друг мой. Я всегда здесь, для тебя...»
Ночью Заркун вернулся. Не сразу — сначала легкий ветерок, пропитанный ароматом яблок, коснулся его кожи. Затем тень тонкой паутиной сплелась вокруг ложа, и голос, бархатный, как прикосновение любовницы в темноте, зазвучал вновь.
— Хротгар… мой верный, — прошептал Заркун, и это имя прозвучало как приглашение к пиру. — Ты боролся, я вижу. Ты пытался заглушить меня делами дня, но разве можно заглушить правду? Она жжет, как огонь в жилах, не так ли? Смотри, что я принес тебе сегодня… Видение, сладкое, как месть, которую ты заслуживаешь.
Образы нахлынули волной, теплой и манящей, а голос бога зависти продолжал:
— Всеволод на коленях, его корона в твоих руках, а глаза его полны страха — того самого страха, который он сеял в тебе годами. Народ Вальдхейма склоняется перед тобой, их голоса сливаются в хор: «Хротгар! Хротгар Великий!» Диана, прекрасная и покорная, стоит рядом с Торвальдом, и их дети — твои внуки — играют у трона, где орел Эрденвальда парит над всеми землями. А Эльза… О, Эльза возвращается в твоих снах, ее губы шепчут твое имя, не его. Она выбирает тебя заново, в этом новом мире, где нет вторых мест.
Заркун рассмеялся тихо, мелодично, как ручей в запретном саду, и тень его коснулась плеча Хротгара, холодная, но обещающая тепло.
— Что мешает тебе стать великим, вписать свое имя в легенды? — спросил он, голос сочился медом, смешанным с каплями соблазна. — Страх перед богами? Они слепы к твоим страданиям. Долг? Он — цепь, наложенная слабым королем. Протяни руку, Хротгар. Возьми мою силу. Один шаг — и зависть расцветет, как роза в крови, давая тебе всё: власть, любовь, отмщение. Разве не этого ты всегда хотел в глубине души? Шепни «да», и я сделаю это реальностью… для тебя, только для тебя.
Хротгар закрыл глаза. Его руки дрожали, как у воина перед первым боем, но сердце уже сделало выбор. Губы едва шевельнулись, и голос, хриплый от долгого молчания, вырвался в темноту:
— Да.
«Что я наделал?» — мелькнула мысль, но за ней тут же последовала другая, сладкая, как яд: «Наконец-то... наконец-то мое».
Тень вздрогнула от восторга, разрослась по стенам, заполнила зал, и тихий смех Заркуна наполнил покои.
Смех стих так же внезапно, как возник. Холод тени отступил, и на его место пришла вязкая усталость. Тяжесть век сомкнула глаза Хротгара, тело налилось свинцом. Король еще пытался удержаться, но сон, темный и глубокий, как бездонная пещера, затянул его в свои объятия.
В последний миг он успел услышать шепот, ласковый и хищный одновременно:
И Хротгар погрузился в сон без сновидений — слишком тяжелый, чтобы увидеть что-либо, слишком глубокий, чтобы проснуться прежним.
***
Утро в Гримсхольме было холодным и вязким, как недопитое вино. Туман стекал с гор в узкие улицы, обволакивал крыши и башни, скрывал силуэты людей, превращая их в бледные тени. Трубы кузниц дымили, молоты стучали, но даже привычный звон звучал приглушенно, будто сам город слушал и ждал.
Хротгар проснулся разбитым. Слово, сорвавшееся ночью с его губ, еще стояло в груди тяжелым камнем. Он пытался убедить себя, что это был сон, наваждение, но сердце знало: решение принято, пути назад нет.
И тогда он явился.
В зале совета, где пахло холодным камнем и копотью факелов, стоял человек. Никто не видел, как он вошел: ворота были закрыты, стража клялась, что чужаков не пропускала, а слуги говорили, что двери не открывались. Он словно вышел из самого тумана и осел здесь, будто всегда был частью замка.
Высокий, в тяжелом плаще из темного сукна, с лицом, теряющимся в глубине капюшона, он излучал спокойствие, от которого веяло властью. Голос его был низким, мягким, но в этой мягкости чувствовалась сила, отчего хотелось склонить голову и сдаться без боя.
— Эйвар, — назвался он.
Имя прозвучало знакомо, как эхо ночного шепота, и Хротгар понял: это тот, кому он сказал «да».
В руках странник держал дары: свертки редких специй, пахнущих дымом и горькой смолой, и клинок, чье лезвие поглощало свет. Факелы колыхнулись, словно сами потянулись к этому оружию, а затем погасли на миг, оставив зал в тревожном полумраке.
Хротгар встретился с его взглядом и увидел в тени капюшона два желтых огня — глаза как у зверя, который смотрит на добычу. В груди кольнуло, и он понял: сделка заключена.
«Это он... воплощение той тени, — подумал король, пальцы невольно сжались в кулаки. — Заркун во плоти. И я.. я позвал его сам».
— Ты сделал выбор, мой король, — будто прочитав его мысли, произнес Эйвар, и в его словах скользнула нежность, как в ночном видении: сладкая, манящая, обещающая все, что было отнято. — Теперь мир изменится... для тебя, как ты и мечтал в своих снах. Да, весь мир склонится перед твоей силой. Но это лишь начало, Хротгар. Путь открыт, и я поведу тебя по нему.
Факелы вспыхнули ярче, осветив зал золотистым пламенем, и тени на стенах протянулись к дубовому трону, дрогнули в поклоне — или в объятии? Хротгар крепче сжал подлокотники, вырезанные в виде орлов, и в этот миг ему почудилось: тени не просто танцуют — они касаются не только его, но и фигур за спиной. Торвальд, его холодный, рассудительный сын, стоял в дверях зала, сжимая свиток с картами; Эймунд, младший, с мечом на поясе, замер поодаль, хмурясь от странного холода.
Тень скользнула по ним, невидимая, но ощутимая, и Хротгар ясно понял: теперь и их судьбы связаны с этим «да». Даже если они не знают, их жизни уже принадлежат сделке, вплетены в паутину зависти, которая теперь опутывает весь Эрденвальд.
Эйвар улыбнулся — или это была усмешка в тени капюшона? — и протянул клинок. Лезвие блеснуло, отразив пламя, и в нем Хротгар увидел не свое лицо, а видение: Всеволод на коленях, корона в пыли, а позади — знамена с орлом Эрденвальда над Вальдхеймом.
— Возьми, — прошептал Эйвар, голос его стал еще ниже и тише. — Пусть этот клинок станет красным от крови твоих врагов — и путь назад закроется навсегда. Ты готов, мой верный?
Хротгар кивнул, пальцы потянулись к рукояти. Клинок лег в ладонь холодным, но жгучим — как обещание мести. В этот миг он почувствовал, как нечто ледяное и одновременно пылающее пробежало от руки Эйвара по его коже, впиваясь в плоть. В глазах потемнело, он сжал рукоять крепче, пытаясь устоять на ногах. Ощущение было таким, будто сама сущность Эйвара вливалась в него, оставляя неизгладимый отпечаток.
— Я готов, — выдохнул Хротгар, и голос его звучал уже иначе — глубже, жестче, словно принадлежал не ему.
Эйвар едва заметно склонил голову, в его взгляде мелькнуло удовлетворение.
— Тогда пусть начнется твой путь.
***
К концу недели армия Эрденвальда пересекла границу Альгарда. Войско растянулось по долинам, каждый шаг отдавался в земле тяжелым гулом, в воздухе стоял запах пота, дыма и конской шерсти. Тысячи голосов сливались в глухой ропот, барабаны задавали ритм, и вся эта масса двигалась вперед как единое целое.
Впереди — Хротгар. Доспех отражал бледный рассвет, плащ рвался в порывах ветра. Его лицо было жестким, но глаза выдавали перемену: в них пылал чужой огонь, ненасытный и страшный. Клинок, подаренный Эйваром, висел у короля на поясе, ненасытный и жаждущий крови.
По правую руку держался Торвальд, старший сын. Его кольчуга тускло поблескивала под небом, лицо оставалось неподвижным, холодным. Взгляд пронзал горизонт, а в руках он нес знамя Эрденвальда — черного орла на зеленом поле. В его хватке оно не трепетало, а реяло ровно, обещая смерть каждому, кто осмелится встать на пути.
Слева верхом двигался Эймунд, его лицо пылало: глаза горели нетерпением, рука то и дело касалась рукояти меча. Доспехи еще сияли новизной, без следов битв. Эймунд бросал взгляды на отца — в них жила преданность, но и осторожная тень сомнения. Хротгар изменился: плечи стали тяжелее, взгляд потемнел, дыхание холодело. В его глазах не просто гнев — в них пылал черный огонь, чуждый и страшный.
Лошади фыркали и косились, словно чуяли невидимого спутника, идущего рядом с войском. Воины же смотрели только вперед: для них существовали лишь звук барабанов, звон стали и силуэт их короля, сияющего во главе колонны.
Из долины донесся собачий лай, потом звон колокола у колодца — первые звуки тревоги. Женщины у амбаров подняли головы, дети бросили игры. На горизонте колыхалось море копий, зеленые и черные знамена качались на ветру. Так армия Эрденвальда подошла к приграничным поселениям, и вместе с ней пришла ночь, в которой не было места жалости.
***
Они ударили по двум деревням — Осенним Холмам и Каменному Ручью, расположенным у реки, воды которой текли между королевствами, разделяя их, как тонкая нить. Деревни были малы: дома из дерева и соломы теснились вокруг колодцев, амбары с зерном стояли у окраин, а сады, где цвели яблони, шумели листвой на ветру.
Вечер окрасил облака в багровый, словно предчувствуя кровь. Воины Эрденвальда ворвались в Осенние Холмы, как ураган, сметающий все на своем пути, факелы летели на крыши, и пламя взметнулось вверх, пожирая солому, будто голодный зверь. Огонь трещал, выбрасывая искры в небо, дым поднимался черными столбами, закрывая солнце, как саван.
Мужчины хватали топоры и вилы, их руки дрожали, но глаза горели — они вставали перед дверями, защищая свои семьи, но сталь Хротгара была быстрее, безжалостнее. Копья вонзались в груди, мечи рубили руки, кровь текла по земле, смешиваясь с грязью. Тела падали, как срубленные деревья, стоны людей тонули в реве воинов. Женщина с ребенком на руках бежала к лесу, ее длинные волосы развевались, платье цеплялось за кусты. Ее крик разорвал воздух, как нож — тишину, но стрела вонзилась в спину, пробив легкое, и она рухнула на колени, прижимая сына к груди, и его глаза остекленели от ужаса, глядя на мать, чья жизнь угасала. Старик у колодца поднял палку, его голос дрожал, моля о пощаде, но копье пронзило его грудь, кровь хлынула изо рта, и он упал, его тело сползло в грязь, а вода в ведре, что он нес, окрасилась красным, как вино.
В Каменном Ручье резня была еще страшнее. Воины Хротгара ворвались с криками, звучащими, как вой волков, их мечи рубили без разбора и старых, и малых. Амбар подожгли — факелы полетели в сухое зерно, и пламя взревело, как зверь, выпущенный из клетки, черный дым поднимался к небу зловещим столпом, дым от горящих деревень закрывал звезды. Молодой парень, чьи руки были сильны от труда в поле, бросился на воина с ножом, его лицо пылало яростью, но копье вспороло ему живот, как нож вспарывает рыбу, и он упал, хрипя, его кровь залила камни у ручья, который теперь тек красным потоком. Девочка в ужасе убегала к воде, ее босые ноги скользили по мокрой траве, но споткнулись о корень, и топор опустился на ее спину, разрубив пополам — ее крик оборвался, тело рухнуло в реку. Вода потемнела, понесла кровь вниз по течению. Мужчина с вилами бросился на всадника, но копыта лошади размозжили ему череп, его мозг смешался с грязью, а крик жены, которая видела это, оборвался, когда меч вонзился в ее шею. Дома горели, их деревянные стены трещали, а дым душил тех, кто еще дышал, их кашель тонул в реве огня.
Так завершилось первое столкновение: Осенние Холмы и Каменный Ручей исчезли в огне и перестали существовать.
Хротгар и его сыновья наблюдали за всем происходящим с вершины холма. Король глядел сурово, будто высекал в памяти картину разрушения. Его лицо не тронуло сострадание. Торвальд разделял его молчание — твердый и холодный, но младший, Эймунд, не выдержал. Его губы дрожали, он сжимал кулаки, будто хотел броситься вниз и остановить бойню, но знал — поздно. В его сердце впервые поселился страх не врагов, а того, к чему ведет их отец.
А армия не знала сомнений. Она шла дальше, и гром ее шагов перекрывал эхо погибших деревень.
Заркун смотрел на это из теней, его крылья трепетали от восторга, желтые глаза горели, как факелы в ночи. Он стоял на краю леса, его тень сливалась с дымом, поднимающимся над уничтоженными деревнями, и улыбка, тонкая и злая, исказила губы.
Это был лишь первый шаг — резня в Осенних Холмах и Каменном Ручье должна была стать искрой, которая уничтожит Альгард. Темные боги ждали этого — их план из зала теней двигался вперед, и Заркун знал: зависть Хротгара — это меч, который пронзит сердце Альгарда, откроет путь к Ловцу Душ и Арту, чья сила ждала своего часа, и даст темным богам их победу.
Продолжаю в своём рассказе двигаться на восток, и на этот раз речь пойдёт об одной из самых известных романтических пар в средневосточной, особенно персидской, поэзии и прозе – о шахиншахе Хосрове II Парвизе и его жене Ширин. Но такая ли это красивая любовная история, как принято считать, или там «всё не так однозначно»?) Вот сегодня и разберемся. И ещё покажу пару пикантных изображений тем, кто дочитает до соответствующих разделов)) А пока, как обычно, немного истории. Эту часть читать не обязательно, но познавательно.
Есть мнение, что история Хосрова и Ширин началась ещё в правление его отца – Ормизда IV (579-590), о чьей печальной судьбе я просто не могу не поведать, поскольку она сильно повлияла и на судьбу Хосрова Парвиза.
Ормизд был сыном того самого знаменитого Хосрова I Ануширвана (531-579), о котором я уже в прошлый раз много рассказывала (например, тут: История нашего мира в художественной литературе 2. Часть 9. «Сказание об Ануширване» и «Шахнаме») и дочери ябгу Тюркского каганата Истеми, которую по некоторым сведениям звали Тукум (или же Какам, или Факим, о самом этом брачном союзе и его значении я рассказывала мельком тут: История нашего мира в художественной литературе 2. Часть 8. «Империи шёлка»). Брак этот должен был скрепить союз между двумя сильными государствами, но мало того, что с этим ничего не выгорело, так и тюркскую царевну, похоже, не любили в Эраншахре, что не могло не сказаться и на отношении к её сыну как знати, так и подданных.
«...Сын тюрка не должен царить нипочём, Никто его видеть не хочет царём! Отродье хаканово, семя в нём зла, И видом — как та, что его родила...»
(Цитата из "Шахнаме").
Недовольные аристократы, которые тянут одеяла на себя – давняя проблема Сасанидского Ирана, и, возможно, именно тот фактор, что его в итоге погубил. И с проблемой этой разные шахиншахи боролись по-разному. Так Кавад I, дед Ормизда, грязно использовал Маздакитское движение, чтобы решить часть своих проблем, а потом сам же и слил Маздака вместе с самыми упорными последователями, Хосров Ануширван мог пугать новым возвращением маздакитов, если детишки знать и народ не будут вести себя хорошо («Хотите как в 490-е?!»), а вот Ормизд, поскольку отец его правил успешно и почти неприлично долго, пугать призраком ком…маздакизма уже не мог. В итоге ему пришлось прибегать к старому проверенному методу – террору. И метод этот чреват тем, что одна ошибка, и ты ошибся. Особенно, когда ты в это время ведешь войну на два фронта, а именно это Ормизд и делал.
(Так выглядели империя Сасанидов и государства её соседей в конце правления Ормизда IV)
В это время продолжалась очередная Ирано-византийская война (579-591), в которой с византийской стороны отличился будущий император Маврикий (об этом тут: История нашего мира в художественной литературе 2. Часть 15. «Ираклий» и «Хроники длинноволосых королей»). Война была очень продолжительной и завершилась успехом для Византии (хотя Йемен отошёл-таки к Сасанидам), причем дело было не только в военном гении Маврикия, но и в том, что византийцы подстрекали к войнам и восстаниям всех соседей Сасанидов, до которых могли достучаться.
Примечательно тут то, что примерно в этот период нарушился баланс на Ближнем Востоке, т.к. и Византия, и Сасаниды утратили своих арабских вассалов: Юстин II устроил неудачную заказуху в отношении Гассанидского царя аль-Мундира, после чего тот закономерно послал таких союзников на то, что арабы называют зебб; царь же Лахмидов ан-Нуман III в 602-м году был казнён Хосровом, а его царство уничтожено, о чём я в другом посте ещё подробнее расскажу. Позже это ещё сыграло свою роль для обеих империй.
Арабы, хазары и грузины были в числе тех, кого византийцы смогли натравить на персов, но особых проблем не доставили, чего не скажешь о тюрках, к коим ромеи подмазывались уже давно. Не помогло даже родство Ормизда с Кара-Чурин-Тюрком (576-599), который, будучи не только 9-м и последним правителем единого Тюркского каганата, но и сыном Истеми-кагана, приходился Ормизду дядькой. Но родственные отношения порой на политику не влияют, вот и тут в условиях кризиса каган особо не сомневался, прежде чем отправил своего сына, Савэ-шаха, с огромным войском в Иран. И неизвестно, чем бы всё кончилось, если б не генерал по имени Бахрам Чубин, который не только одолел тюрков, но и привёз Савэ-шаха в Ктесифон извиняться и просить у кузена мира, который тот не замедлил заключить.
(Изображение поединка Бахрама Чубина с Савэ из книги "Шахнаме" 1560-го года)
И вот ежу было понятно, что не надо с такими как Бахрам ссориться…Ежу понятно, а Ормизду было не понятно. Чем же так он обидел своего генерала, не вполне ясно (на этот счёт были разные версии), но этого хватило, чтобы Бахрам Чубин успешно поднял восстание. Из-за этого окружение шахиншаха устроило заговор и свергло Ормизда, ослепив и бросив его в темницу, где он вскоре и умер, а шахом сделали Хосрова, который из-за ссоры с отцом в результате интриг Бахрама же на тот момент находился в Адурбадагане (ныне провинция Восточный Азербайджан в Иране).
Но такое положение вещей длилось недолго, и вскоре на трон уселся сам Бахрам Чубин. Причём всё, что сумел сделать в этой ситуации законный правитель в лице Хосрова – это бежать подальше аки Симба из известного всем мульта, причем не куда-нибудь, а к давним врагам, где его, как ни странно, очень тепло принял тогда уже император Маврикий. Настолько тепло, что усыновил и нашёл ему жену – Марию (есть даже неподтвержденная версия, что то была дочь самого Маврикия), а потом ещё дал войско, с которым Хосров и вернул себе власть, выгнав Бахрама к тюркам, где тот в 592-м году, всего примерно год спустя после потери власти, был убит подосланным казачком.
А у Хосрова Парвиза (592-623) после этого всё стало хорошо. На какое-то время. В благодарность за помощь он заключил мир с Византией и счастливо жил со своей женой (или жёнами), вплоть до 602-го года, когда узурпатор Фока сверг Маврикия и убил его со всей семьей и многими приближенными. Интересно тут, что в дружбу с христианами начали играть ещё предшественники Хосрова II, особенно Хосров Ануширван, который охотно привечал у себя несториан, чтобы подгадить византийцам, но при этом сам мог начать их кошмарить. Именно в Сасанидской империи зародилась Церковь Востока, от которой когда-то отделилась существующая и поныне Ассирийская церковь Востока. Но Хосров в этих непростых отношениях с христианами зашёл дальше остальных – две из трёх известных его жён были христианками, сам шахиншах стал активно вмешиваться в дела христианской церкви своей страны и добавил свои скальные рельефы в Так-е Бостан с явным влиянием христианских канонов.
(Прямее фотки, чтобы показать ангелов, обрамляющих изображение Хосрова Парвиза на коне Шебдизе, в Так-е Бостан, я не нашла)
Кстати, строительство, искусство и наука при нём тоже развивались и процветали. Похоже, именно в годы его правления был реконструирован древний храм Ардвисуры Анахиты в Кангаваре (надписи указывают на реконструкцию именно на рубеже VI-VII веков). При его дворе жили и творили одни из самых знаменитых поэтов и музыкантов его времени – знаменитые музыканты Барбад Мервези (ум. 628), Бамшад (ум. 634) и арфистка Нагиса, какое-то время переводчиком и секретарем служил не менее знаменитый поэт Ади ибн Зайд (ум. в 600-х), о котором я в следующей заметке расскажу подробнее, вероятно, во времена Хосрова Парвиза мог жить и работать в Гондишапуре родоначальник знаменитой династии медиков Бухтишу I. И всё это на фоне настоящей восточной роскоши его дворца, точнее дворцов, потому что в его времена были построены как минимум Касри-Ширин, названный так в честь его любимой жены, и расположенный неподалеку Хош-Кури. Руины их можно увидеть до сих пор.
Но всё это великолепие было получено дорогой ценой – Хосров выгребал всё что только можно у всех слоёв населения, и своего, и на захваченных во время войн территориях. Сбор налогов не прекращался даже во время наводнения 628-го года в Месопотамии. Даже сейчас драхмы того периода встречаются чаще всего, средневековые авторы сообщали, что в 603-м году была произведена перечеканка монет, и в казне после всех выплат оказалось 3296 тонн серебряной монеты в 200000 кошелях. Через семнадцать лет, в 30-м году правления, казна насчитывала сумму, большую ровно вдвое – 400000 кошелей, 1 млрд 600 млн драхм.
Неуверенный в завтрашнем дне Хосров при этом якобы не только тратил огромные суммы на двор и представительства, но и схроны ухитрялся делать. С учётом длительности его правления и очередной войны с Византией к 628-му году народ окончательно озверел от такого положения вещей. Когда началась критика со стороны вельмож, Хосров не придумал ничего лучше, кроме как устроить репрессии. Да ещё вдобавок начались гонения даже на христиан.
(Золотая монета, отчеканенная в 611-м году)
Терпеть больше не было сил ни у кого, и чтобы прекратить этот беспредел и спасти то и тех, что ещё можно было, знать организовала заговор, который возглавил старший сын Хосрова, от Марии – Шируйе, у которого был свой интерес – Хосров вроде как собирался передать трон не ему, а Марданшаху, сыну от Ширин. В итоге к заговору присоединились и простые жители столицы, а Хосрова будто бы даже оказалось некому защищать, и его без особых проблем заперли в замке одного из марзпанов, а вскоре после и вовсе убили. Новым шахом под именем Кавада III всего на несколько месяцев стал Шируйе, ухитрившийся даже за этот срок понаделать много нехорошего, включая убийство сыновей Ширин.
(Империя Сасанидов в конце правления Хосрова Парвиза. И да, государство Лахмидов уже ликвидировано, а Мухаммад уже вёл свою проповедническую деятельность вовсю)
В общем, правление Хосрова II стало последним ярким периодом в истории Сасанидского Эраншахра, перед тем как тот вновь оказался во власти смут, приводивших к трону и уносивших с него не только детей и внуков Хосрова, но и случайных людей, а всего спустя 23 года после смерти и знаменитого шахиншаха, и его наследника государство Сасанидов прекратило своё существование. О жизни Хосрова Парвиза и о том, как он и его страна докатились до жизни такой, повествуется не только в знаменитой поэме Фирдоуси «Шахнаме», но и в сегодняшней, не менее известной, поэме
«Хосров и Ширин» Низами Гянджеви
Время действия: VI-VII века, ок. 570-628гг.
Место действия: государство Сасанидов (современные Ирак, Иран), Кавказская Албания/Армения (территории нынешнего Азербайджана и, возможно, Армении) и Византия (современная Турция).
Интересное из истории создания:
О самом Низами Гянджеви я подробно уже рассказывала (тут: История нашего мира в художественной литературе. Часть 82. «Семь красавиц» и «Шахнаме»), так что сегодня только о поэме. Как и «Семь Красавиц», «Хосров и Ширин» (перс. خسرو و شیرین) входит в сборник «Пять поэм» («Хамсе»), причем это вторая поэма сборника, написанная в период с 1175/76 по 1191-й годы. Написана она, как и другие поэмы Низами, на персидском языке и состоит примерно из 6500 двустиший-маснави. По тогдашнему обычаю в ней содержатся не только религиозные восхваления, но и в адрес сельджукского султана Тогрула III ибн Арслана (1176–1194) и его вассала Джафара Мохаммада Джахан-Пехлева (1175–1186), правителя государства Ильдегизидов, второй столицей которого была Гянджа, родной город поэта.
(Остатки крепости в Гяндже)
Кстати, по этому поводу я хочу добавить ещё одну интересную вещь. Реальная Ширин, похоже, была арамейкой, но откуда-то пошла традиция приписывать ей армянское происхождение. Армянкой назвал её и Низами, но при этом, если судить по географическим названиям, упомянутым в тексте, все или почти все владения тётки Ширин (а затем и её самой) лежали на территории нынешнего Азербайджана, где тогда располагалась находящаяся в зависимости от Эраншахра Кавказская Албания, и в тот период как раз шли процессы, которые на недолгий срок, по сути, вернули ей самостоятельность: управлявшаяся с V века марзпанами страна оказалась передана в управление Михранидам, и в 628-м году правнук основателя династии, Вараз-Григор (628-636), стал управлять Кавказской Албанией (Алуанком) фактически самостоятельно. Столицей их стал Партав, другое название которого Барда. Другой город с похожим названием – Берд в Армении, но очень вряд ли, что имелся в виду в тексте он, тем более что этот город впервые упоминается в Х веке.
Ну и самое интересное – в заключительной части поэмы упоминается Афак, любимая жена Низами, умершая примерно в 1178-1180-м году, по некоторым сведениям, незадолго до фактического завершения им данного произведения. И, пожалуй, это самое романтичное место во всей поэме, особенно, если знать историю любви этой пары: Афак была рабыней, подаренной Низами правителем Дербента Дара Музаффарр ад-Дином примерно в 1170 году. Но вместо того, чтоб держать её при себе в качестве наложницы, как многие в те времена и делали, поэт освободил её и сделал законной супругой. Союз их, похоже, продлился не очень долго, но был счастливым, и в нём родился сын Низами Мухаммад. И я просто не могу не процитировать те самые строки:
«…Вняв сказу этому, пролей потоки слез,
Омой мою Ширин водой из горьких роз.
Она весенним днем, подобно розе милой,
Склонилась над своей безвременной могилой.
Кыпчакский мой кумир! Мой нежный хрупкий злак!
Погибла, как Ширин, и ты, моя Афак.
Прекрасен лик и стан, и разум твой был ярок!
Дербентом правящий тебя мне дал в подарок.
Ее фата была как воинский доспех,
А рукава узки. К ней не проник бы грех.
Всем недоступная и всех прекрасных строже —
Она стелила мне супружеское ложе…».
Низами хорошо выписывал трагедию Хосрова и Ширин, но на слёзки меня стало пробивать именно от этих строк.
О чём:
История начинается прямо с рождения и малолетства Хосрова, повествуя о том, какой он был хорошенький мальчик, и как все ему в попу дули в нём души не чаяли. Не удивительно, что, став подростком, юный Хосров имел всё, что только мог пожелать юноша его возраста и положения, и, когда вот я об этом начале задумалась, дальнейшая история заиграла для меня новыми красками. Хоть после одной шумной пьянки-гулянки строгий отец принца, Ормизд, и наказал по полной даже не сынка, а тех, кто с ним был, Хосров повинился, но выводы, похоже, сделал не совсем те, что нужно. Надо было понять, что весь мир не обязан исполнять его хотелки, а он почему-то решил, что папа у него очень суровый, и не надо его лишний раз злить.
А тут ещё некий Шапур, видно, желая выслужиться перед будущим шахиншахом, взял да расписал ему облик раскрасавицы Ширин, да так мастерски, что парень лишился спокойного сна от своих юношеских грёз и желаний. Вот тут-то Шапур и взялся за дело по-настоящему, пообещал принцу, что всё будет, и отправился на Южный Кавказ, чтобы своими психологическими трюками влюбить в Хосрова Ширин заочно. И этому грёбаному Кашпировскому это удалось! Да ещё как! Внушил бедной девушке любовь на всю жизнь, да ещё подбил её на побег из родного дома, чем причинил немалые душевные страдания её тётушке Михин-бану.
И самое дурацкое, что в Ктесифоне Ширин Хосрова не застала, потому что он, вероятно, уже поссорился с отцом из-за подкинутых Бахрамом Чубином монет с именем самого Хосрова, чем вызвал подозрения в нелояльности у Ормизда, и счёл за лучшее на время уехать подальше. И вот первая встреча случилась вопреки всем планам, когда Хосров покидал столицу, а Ширин туда ехала и остановилась совсем ненадолго, чтобы помыться у источника…
Отрывки:
Вот так причины начала конфликта между Ормиздом и Бахрамом Чубином изложил Фирдоуси:
«…[Хормозд узнает
о нечестности Бахрама Чубине
и заключает союз с хаканом]
Верховный дабир повелителю шлет
Посланье: «Будь счастлив, владыка владык!
Мол, радуйся вечно, владыка владык!
Будь вечно пред взором венец твой и лик!
Знай, два одеянья йеменских извлек
Бахрам, всю в жемчужинах пару сапог,
Да пару серег, что носил Сиавуш,
Нам мудрость в наследье оставивший муж,
Извлек, и не диво, что взял их себе,
Труда ведь немало затратил в борьбе...
Вступает в беседу с Шахаком-гонцом
Владыка: скажи, мол, что знаешь о том...
Шахак ему тот же рассказ повторил,
И гнев властелина тогда охватил.
Промолвил он: «Сбился с пути Чубине,
У ж голову видит свою на луне!
Одно, что правителя чинских мужей
Ударил — в согласье с природой своей.
Второе, что серьги себе он избрал.
Зачем же, ужели владыкою стал?
Труды свои сам он по ветру пустил,
Добро сотворенное в зло обратил…».
После этого разгневанный Ормизд послал своему генералу прялку и женскую одежду, мол, крысить могут только бабы (Неправда, конечно, но какая теперь разница?)) Ну и дальше завертелось…Чеканка монет с именем Хосрова Парвиза, и его бегство, в ходе которого (т.к. Низами упоминает эти обстоятельства с монетами) Хосров и повстречался впервые с Ширин:
«…Хосров Парвиз один, без этой свиты верной,
Направился к ручью; рысцой он ехал мерной.
И луг он пересек, и вот его глаза
Увидели: блестит затона бирюза.
Орел на привязи — и где восторгу мера? —
Не дивный ли фазан у чистых вод Ковсера?
Конь тихо ел траву у золотых подков,
И тихо, чуть дыша, в тиши сказал Хосров:
«Когда б сей образ лун был мой, — о, что бы стало!
Когда бы сей скакун был мой, — о, что бы стало!»
Не знал он, что Луну вот этот вороной
Примчит к нему, что с ней он слит судьбой одной.
Влюбленных множество приходит к нашей двери,
Но словно слепы мы: глядим, любви не веря.
И счастье хочет к нам в ворота завернуть,
Но не покличь его — оно забудет путь.
Повел царевич взор небрежно по просторам,
И вот Луна в ручье его предстала взорам.
И он увидел сеть, что рок ему постлал:
Чем дольше он взирал, тем больше он пылал.
Луну прекрасную его узрели взгляды.
И место ей не здесь, а в небе, где Плеяды!
Нет, не луна она, а зеркало и ртуть.
Луны Нехшебской — стан. Взглянуть! Еще взглянуть!
Не роза ль из воды возникла, полукроясь,
Лазурной пеленой окутана по пояс.
И миндаля цветком, отрадное суля,
Была вода. Ширин — орешком миндаля.
В воде сверкающей и роза станет краше.
Еще нежней Ширин в прозрачной водной чаще
На розу — на себя — она фиалки кос,
Их расплетая мглу, бросала в брызгах рос.
Но кудри вихрились: «Ты тронуть нас посмей-ка!
Ведь в каждом волоске есть мускусная змейка!»
Как будто их слова над ухом слышал шах.
«Ты — раб, мы — господа, пред нами чувствуй страх!»
Она была что клад, а змеи, тайны клада
Храня, шептали всем: «Касаться их не надо».
Нет в руки их не брал, колдуя, чародей.
Сражали колдунов клубки опасных змей.
Наверно, выпал ключ из пальцев садовода, —
Гранаты двух грудей открыли дверцы входа.
То сердце, что узрит их даже вдалеке, —
Растрескается все — как бы гранат — в тоске.
И Солнце в этот день с дороги повернуло
Затем, что на Луну и на воду взглянуло.
Вот струи на чело льет девушки рука, —
То жемчуг на луну бросают облака.
Как чистый снег вершин, ее сверкает тело.
Страсть шаха снежных вод изведать захотела.
Парвиз, улицезрев сей блещущий хрусталь,
Стал солнцем, стал огнем, пылая несся вдаль.
Из глаз его — из туч — шел дождь. Он плакал, млея:
Ведь поднялась луна из знака Водолея.
Жасминогрудая не видела его
Из змеекудрого покрова своего.
Когда ж прошла луна сквозь мускусные тучи,
Глядит Ширин — пред ней сам царь царей могучий.
Глядит пред ней Хумой оседланный фазан,
И кипарис вознес над тополем свой стан.
Она, стыдясь его, — уж тут ли до отваги! —
Дрожит, как лунный луч дрожит в струистой влаге.
Не знала Сладкая, как стыд свой превозмочь,
И кудри на луну набросила, как ночь;
Скрыв амброю луну — светило синей ночи.
Мглой солнце спрятала, дня затемнила очи.
Свой обнаженный стан покрыла черным вмиг.
Рисунок чернью вмиг на серебре возник.
И сердце юноши, кипением объято,
Бурлило; так бурлит расплавленное злато.
Но, видя, что от льва взалкавшего олень
Пришел в смятение, глазами ищет сень, —
Не пожелал Хосров приманчивой добычи:
Не поражает лев уже сраженной дичи.
В пристойности своей найдя источник сил,
Он пламень пламенных желаний погасил.
Скрыть терпеливо страсть ему хватает мочи,
И от стыдливой честь его отводит очи.
Но бросил сердце он у берега ручья.
Чья ж новая краса взор утолит? Ничья.
Взгляни: две розы тут у двух истоков страсти.
Здесь двое жаждущих у двух глубин во власти.
Хосрову в первый день путь преградил поток,
Луну во глубь любви ручей любви повлек.
Скитальцы у ручьев свои снимают клади,
Размочат жесткий хлеб и нежатся в прохладе.
Они же у ключей большую взяли кладь,
И ключ все мягкое стал в жесткость обращать.
Но есть ли ключ, скажи, где путник хоть однажды
Не увязал в песке, горя от страстной жажды?
О солнце бытия! Ключ животворных вод!
И ты, рождая страсть, обходишь небосвод.
Когда он от пери отвел глаза, взирая,
Где паланкин для той, что прибыла из рая, —
Пери, схвативши плащ, из синих водных риз
Вспорхнув, бежит к коню, — и мчит ее Шебдиз…».
(Да, это не самое красивое изображение, но тут хотя бы вода синяя, и в принципе атмосфера какая-то особая)
Ну и не могу не процитировать угарный момент из главы о свадьбе Хосрова и Ширин) Последняя просила будущего супруга не набухиваться в тыкву, но тот её советам не внял. И вот что вышло:
«…Когда же должен был, почтителен и тих,
К невесте царственной проследовать жених, —
Его, лежащего без памяти и речи,
К ней понесли рабы, подняв к себе на плечи.
И вот глядит Ширин: безвольный, допьяна
Царь упоен вином. Себя укрыв, она
Тому, кто все забыв, лежит как бы сраженный,
Другую милую отдаст сегодня в жены.
Она схитрила, что ж, — ты так же поступай
С тем, кто придет к тебе, упившись через край.
Из рода матери всегда жила при Сладкой
Старуха. Словно волк была она повадкой.
И с чем ее сравнить? О диво! О краса!
Скажу: как старая была она лиса.
Две груди старая, как бурдюки, носила.
И плеч ушла краса, колен исчезла сила.
Как лук изогнутый» была искривлена
С шагренью схожая, шершавая спина.
Ханзол, несущий смерть! Кто глянул бы не косо
На щеки, — в волосках два колющих кокоса.
Ширин, надев наряд на это существо,
Послала дряхлую к Парвизу для того,
Чтоб знать, насколько царь повержен в хмель могучий
И сможет ли Луну он отличить от тучи.
Старуха полога раздвинула края,-
Как будто из норы к царю вползла змея.
Как сумрак хмурая — таких не встретишь часто,-
Была беззубая, но все ж была зубаста.
Царю, когда к нему вошла сия лиса,
Уже овчинкою казались небеса.
Но все ж он мог понять, — он на усладу падкий:
Не так весенние ступают куропатки.
Не феникс близится — ворону видит он.
Влез в паланкин Луны чудовищный дракон.
«В безумстве я иль сплю? — он прошептал со стоном.
Где ж поклоняются вот этаким драконам?
Вот кислолицая! Горбунья! Что за стать!
Да как же горькая сумела Сладкой стать?»
Хосрова голова пошла как будто кругом.
Решил он: сей карге он сделался супругом.
…Старуший слышен крик… Промолвила Луна:
«Спасти ее!» И вот к царю идет она…».
(А я-то всё допедрить не могла, что тут изображено, пока не прочитала эту поэму)))
Что я обо всём этом думаю, и почему стоит прочитать:
«Хосров и Ширин», без всякого сомнения, прекрасно написанная поэма. Там действительно очень красивый образный язык и порой встречаются неизбитые для русскоязычного читателя метафоры, местами я реально ловила эстетический кайф. Но вот что касается содержания…
Если не знать, что это средневековый автор из исламской страны написал, то местами это произведение конкретно так походит на типичный современный бабский роман, ей-богу) Так и подмывает наспойлерить, но я удержусь. Скажу лишь, что по современным меркам по большей части там любовью и не пахнет, а пахнет токсичными созависимыми отношениями с элементом абьюза, а иногда и с попытками откровенного насилия. И Низами много и часто нахваливал своего гг, но за всеми этими эпитетами проступал образ той ещё капризной слабохарактерной крысы без проблесков совести. И тут можно лишь со вздохом заключить, что любовь зла – полюбишь и…Хосрова.
Потому что вот образ Ширин-то автор выписал так, что в неё и читатель мог бы влюбиться – в отличие от Хосрова, она не только красива, но ещё и умна, последовательна, честна, бесстрашна, обладает чувством собственного достоинства, но вместе с тем изумляет и своей преданностью. В отличие от возлюбленного она предпочла быть либо с ним, либо ни с кем. Да, её эта верность явно не самому достойному её человеку раздражает немного, потому что невольно думаешь, что такая женщина достойна большего, но вместе с тем, читая всю эту историю, и понимаешь Ширин, и проникаешься к ней каким-то благоговением. И особенно любопытно вся эта история читается, если предположить, что автор противопоставил свою историю любви истории любви Хосрова и Ширин. Не знаю, есть ли там такое двойное дно, но и исключать его не могу.
В общем поэма точно стоит того, чтоб её прочитать, но ради главной героини, а не ради истории неземной взаимной любви. Потому что, на мой взгляд, её-то там как раз и нет. Если кто-то хочет, чтобы я наспойлерила и объяснила свой вывод, то я могу это сделать ниже в коммах. Если нет, то всем рекомендую разобраться, что там к чему, самим.
Если пост понравился, обязательно ставьте лайк, жмите на "жду новый пост", подписывайтесь, если ещё не подписались, а если подписались, то обязательно нажмите на колокольчик на моей странице (иначе алгоритмы могут не показать вам мои новые посты), и при желании пишите комментарии. Или можно подкинуть денежку. На одну книгу уже собрала, на вторую - нет.
Список прошлых постов сегодня не приложу, т.к. он не поместится.
Прочитал «Самурай без меча» (Китами Масао) — история Хидэёси Тоётоми: парня без титула и «силы», который стал лидером благодаря голове и характеру. Это не учебник, а набор жизненных правил о лидерстве, дисциплине и влиянии без грубой силы.
Самое важное из книги:
Побеждай без меча. Ставка на ум, переговоры и репутацию, а не на давление.
Служи делу и людям — и станешь лидером. Авторитет растёт из пользы, а не из должности.
Союзники важнее одиночных побед. Договаривайся, собирай команду сильнее себя.
Дисциплина и ритмы. Чёткие правила и сроки снимают хаос лучше, чем «пожарный» герой.
Обещай меньше — делай больше. Капитал лидера — слово, которое держат.
Гибкость вместо упрямства. Меняй план, если меняется поле; цель остаётся.
Замечай мелочи. В деталях прячутся риски и возможности — это и есть «глаза лидера».
Учись у поражений. Спокойный разбор ошибок укрепляет позицию сильнее победных речей.
Кому зайдёт: руководителям и тимлидам, предпринимателям на старте, всем, кто ценит мягкую силу и долгую игру.
Итог: лёгкое чтение с рабочими мыслями про лидерство головой, а не кулаком. Рекомендую.
«Самурай без меча» — про то, как побеждать без силы: ум, договорённости, репутация, дисциплина и союзники. Малые шаги каждый день, слово дороже должности, гибкость важнее упёртости. Простая книга — сильные выводы. Советую руководителям и тимлидам.
