Чернила и Зеркала. Глава 29
Последним всплеском воли, прежде чем сознание окончательно угасло под действием яда, я заставил себя сделать это — не сконцентрироваться, не приказать, а именно попросить тени принять меня. И они откликнулись. Не как бездушный инструмент, а как живая плоть тьмы. Моё сознание не оборвалось, не провалилось в бездну — оно уснуло в леденящей, безмолвной неге обволакивающей меня пустоты. Здесь не было едкого смрада смерти и нечистот, не давил отравленный воздух. Но бодрствовать я не мог — цена за это мгновенное спасение оказалась непомерной.
Я очнулся через несколько минут, ощущая во всём теле свинцовую, парализующую тяжесть. Каждый мускул ныл, словно после многочасового избиения. Значит, выйдя из теней, меня ждало чудовищное «похмелье» — расплата за использование способностей на пределе, да ещё и отравленного организма. Я медленно, словно сквозь густой, вязкий сироп, начал «выплывать» из тени в нише, чувствуя, как реальность снова обретает вес и запах.
Дверь была по-прежнему наглухо заперта, её матовый металл холодно поблескивал в полумраке. Харлана нигде не было видно. Ни его тела, ни следов борьбы. Значит, его утащили внутрь. Живым или мёртвым — вопрос, от которого похолодело внутри.
Я заставил себя двигаться по коридору, который теперь напоминал свалку механического ада. Повсюду лежали обломки автоматонов и тех самых пауков, тихо потрескивающих, остывая. Я не мог оторвать взгляд от лиц, впаянных в металл. Глаза, лишённые сознания, были пусты и остекленели, но мозг, заточённый в железные темницы… Пока в нём теплилась искра жизни, он испускал волны невыразимой, выворачивающей наизнанку агонии, бесконечного, всепоглощающего кошмара и безумия, сжимающие желудок тугим узлом и вызывающие тошноту в горле.
«Какой же больной, извращённый разум способен на такое? Какая бездна должна зиять в душе создателя этого ужаса?»
Я, прижимаясь к влажным стенам, обошёл груды дымящегося хлама, пока не наткнулся на вентиляционную трубу, уходящую вверх и закрытую прочной, закреплённой на болтах решёткой. Другого пути внутрь не просматривалось.
Я закрыл глаза, отсекая ужас вокруг, и попытался вспомнить. Вспомнить то животный страх, когда я инстинктивно сжимался, становился плоским, безвоздушным, чтобы уместиться в крошечной тени, когда каждый лучик света грозил выхватить меня из единственного убежища. Тогда я действовал на чистом, первобытном страхе.
Теперь же мне приходилось воспроизводить это сознательно, через боль и наркотический туман. Я подошёл к решётке, упираясь ладонями в холодный, шершавый металл, и начал... сжимать себя. Не физически, а как-то иначе — представляя, будто моя сущность, сама моя душа становится меньше, плотнее, текучей, словно ртуть.
Не получалось. С первой попытки, со второй, с десятой… Даже с двадцатой. Я обливался липким, холодным потом, от нечеловеческого напряжения гудело в висках, а в лёгких не хватало воздуха. Не знаю, сколько прошло времени — может, пятнадцать минут, а может, целый час, потерянный в этом аду, — но в какой-то момент, когда отчаяние уже начало подбираться, ко мне вернулось то самое, неуловимое ощущение. Ощущение, будто я не тело из плоти и костей, а лишь тень, которую можно смять, сложить и просунуть в любую, самую узкую щель.
Я начал протискиваться сквозь решётку. Это была пытка, превосходившая любую физическую боль. Каждая клетка моего существа вопила от невыносимого давления, словно меня сдавливали со всех сторон гигантские, неумолимые тиски. В узкой, тесной трубе стало чуть легче дышать, но ужасающее давление никуда не исчезло — оно давило на лёгкие, сжимало сердце, сплющивало кости, грозя раздавить насмерть.
Я не плыл, а медленно, мучительно просачивался вперед, словно густая смола, молясь лишь об одном — чтобы эта пытка скорее закончилась, даже ценой смерти. Через несколько минут, показавшихся вечностью, я наконец оказался по другую сторону.
И замер, цепляясь дрожащими пальцами за холодные прутья решётки изнутри, пытаясь перевести дух.
Передо мной открылся ад, сравнимый разве что с самыми мрачными пророчествами. Грубая, чудовищная лаборатория, залитая мерцающим алым светом. Люди, прикованные к металлическим столам, похожим на жертвенные алтари. К некоторым тянулись трубки, по которым пульсировала мутная зеленоватая жидкость. Все были без сознания, их лица искажала маска застывшей боли. У одного не хватало руки — её заменял грубый, шипящий гидравлический манипулятор. Другого разобрали почти полностью: его ребра были жестоко отогнуты, обнажая сложные механизмы, вплетённые в плоть. А в дальнем углу… огромные прозрачные колбы, опутанные сетью проводов и трубок, содержали лишь головы. Их глаза бешено вращались в орбитах, рты беззвучно раскрывались в немом, непрерывном крике. Эти головы источали волны столь чистого, совершенного в своём ужасе страха и отчаяния, что я едва удержался от собственного крика. Здесь работал конвейер — конвейер производства живого, дышащего ужаса. Где-то среди всего этого, в самом центре кошмара, должны были находиться Эйден и Харлан.
Источник того «голода» оказался чудовищнее самых мрачных пророчеств. Это не было тварью из плоти и крови в привычном смысле. Это был заплывший жиром, аморфный мешок, лишь отдалённо напоминающий человеческий облик. Его кожа, мертвенно бледная и полупрозрачная, была испещрена гнойными язвами, сочившимися мутной сукровицей, от которой исходил сладковато гнилостный запах. По бокам туловища торчало по три скрюченных, хитиново-металлических манипулятора, усеянных пилами, иглами для инъекций и щупальцами с острыми, как скальпель, наконечниками; они судорожно подрагивали в воздухе, издавая сухое, стрекочущее звучание. Лицо отсутствовало вовсе — на его месте зияла вмятина, утыканная десятком механических окулярных сенсоров разных размеров и форм, вращавшихся и фокусировавшихся независимо друг от друга, издававших тихое, назойливое жужжание, похожее на рой разъярённых насекомых. Вместо ног тело покоилось на шести длинных, сегментированных, паучьих конечностях из чёрного, отполированного до блеска хитина, с острыми, как бритва, наконечниками, которые мягко, влажно постукивая, впивались в бетонный пол, оставляя крохотные, дымящиеся отверстия.
Он передвигался по лаборатории с противной, покачивающейся грацией падальщика, его манипуляторы с отвратительной нежностью поглаживали тела несчастных на столах, а механический, синти-голос, похожий на скрежет битого стекла по металлу, приговаривал:
— Скоро, мои деточки... скоро вы станете красивыми-красивыми... самыми лучшими... самыми совершенными...
Харлан лежал в углу, всё ещё без сознания, его дорогой костюм был испачкан грязью и чем-то тёмным. Эйден — на одном из центральных столов, к его груди, как и к груди Харлана, крепились зловещие трубки, по которым пульсировала мутная жидкость. Его руки и ноги пока были на месте — его только начинали готовить к «преображению».
В углах лаборатории и под самым потолком, куда свет алых ламп не проникал, царила густая, благословенная тьма. Во второй раз преодолеть преграду оказалось немного проще — адреналин, ярость и отчаяние послужили отмычкой. Я управился всего за несколько мучительных минут и поплыл под потолком словно призрак, неотрывно наблюдая за развернувшейся внизу картиной ада.
Нападать здесь и сейчас было чистейшим безумием. Но ждать, пока этот урод начнёт кромсать новое тело, я не мог — ни физически, ни морально.
Я материализовался в самом тёмном углу, за грудами хлама, «Ворон» уже был в моей руке — холодный и надёжный. Без криков, без предупреждений. Я всадил в аморфное, колышущееся туловище чудовища все семь пуль подряд. Грохот выстрелов, громоподобный в замкнутом пространстве, оглушил лабораторию, заглушив на миг все прочие звуки.
Существо сначала испуганно вскрикнуло — высоким, пронзительным, почти детским голосом, неестественным и жутко контрастирующим с его обликом. Затем крик перешёл в противный, животный визг боли и ярости. Оно забилось, манипуляторы замахали в воздухе, словно отрубленные щупальца, разбивая стеклянные колбы с хлюпающим звуком и сметая инструменты со зловещим лязгом.
Я отпрыгнул за ближайший металлический стол, пахнущий антисептиком и кровью, и, не глядя, судорожно начал перезаряжать револьвер. Руки дрожали, пальцы стали ватными и плохо слушались — навалилось то самое «похмелье» от использования силы, тяжёлое и липкое, словно горячая смола. Делал всё, чему научил меня Джон: на ощупь, полагаясь лишь на мышечную память, заставлял пальцы закладывать каждый патрон. Тем временем с другой стороны раздался тяжёлый, волочащийся звук, потом грохот опрокинутого оборудования.
— Опять… ОПЯТЬ! — взревел синтетический голос, полный нечеловеческой, кипящей ярости. — Кто-то хочет испортить моё совершенство! Моих детей!
Я выглянул из-за укрытия, поймал в прицел колышущуюся массу и всадил в неё ещё две пули. Затем рванул к Харлану, с силой выдернул торчащие из его шеи и рук тонкие трубки, с противным присвистом выпускавшие воздух, и стащил его тяжёлое, безвольное тело на пол, за очередной станок. Мельком отметил про себя, что для своего возраста маг сложён отлично — мышцы были твёрдыми, тело тяжёлым, видимо, сказывались годы изнуряющих магических практик и аристократического спорта.
Но следующее мгновение стало финальным. Один из хитиновых манипуляторов, быстрый как кобра, выхватил меня из-за стола за плечо и с чудовищной силой швырнул в бетонную стену. Мир взорвался ослепительной белой болью. Воздух с хрипом вылетел из лёгких. В глазах заплясали чёрные пятна. Острые, жгучие муки в боку не оставляли сомнений — рёбра сломаны. Правое плечо беспомощно повисло, вывихнутое, не слушалось, пронзительная боль пульсировала с каждым ударом сердца.
Я переложил «Ворона» в левую, трясущуюся руку, с трудом удерживая его скользкими, липкими от пота пальцами.
«Надо бы научиться стрелять и левой...» — пронеслось в голове запоздалой, идиотской мыслью, отдающейся эхом в пустоте надвигающегося шока.
И тут до меня наконец дошло, пробившись сквозь боль и туман. То, что я чувствовал всё это время… это был вовсе не голод. Это было нечто иное, куда более жуткое. Концентрированное, безумное, всепоглощающее желание. Навязчивая, пожирающая саму душу идея. Порочная, извращённая мечта, лишённая всякой эмпатии. Вечная, неутолимая мысль — создать «совершенство». Подобное себе самому. Распространить свою уродливость, свою боль, свою изломанную сущность на весь мир.
Он приближался ко мне, его механические глаза сверкали холодным, бездушным безумием, а манипуляторы сжимались и разжимались в предвкушении.
— Ты… ты тоже станешь совершенным… — просипел он, и в его голосе слышалась не злоба, а почти что… надежда.
Я поддел поля шляпы дрожащим стволом «Ворона», с трудом удерживая его в левой руке. В этот абсурдный, пронизанный болью миг, мне стало почти до истерики смешно. Шаткий, непослушный ствол едва навелся на хаотичное скопление механических глаз, жужжащих и вращающихся передо мной.
— Прости, — хрипло, с кровавым пузырем на губах, выдохнул я, — но даже у моей бывшей это не получилось.
Он занес манипулятор, увенчанный огромным шприцем, заполненным чем-то ядовито-зелёным и пульсирующим. Я спустил курок.
Первый выстрел. Промах. Пуля со звоном отскочила от металлической балки где-то позади. Игла, шипя, прошила воздух в сантиметре от моего виска, обдав лицо ледяным ветерком.
Второй выстрел. Попадание. Стекло одного из окуляров звонко треснуло. Он взвыл — высоким, истерическим визгом, и его манипулятор, дернувшись, с силой вонзил иглу мне в бедро. Адская, жгучая боль, словно раскалённый гвоздь, пронзила ногу, заставив всё тело содрогнуться.
Третий выстрел. Я плюнул ему в «лицо» свинцом. Ещё один глазной сенсор лопнул, брызнув маслянистой жидкостью с запахом озона и гари. В ответ другой манипулятор, с шипящей дрелью на конце, с глухим хрустом прошил мне живот. Мир поплыл, окрасившись в багровые тона, звуки стали приглушёнными, будто из-под толстого слоя воды.
Четвёртый выстрел. Я почти не чувствовал левую руку, она онемела от боли и шока, но каким-то чудом, на чистой ярости, поднял револьвер и выстрелил снова. Он взревел, и два стальных шипа, холодных и острых, с противным хрустом вонзились мне в грудь, ломая рёбра. Ещё один — с резкой, рвущей болью — в ногу.
Пятый, последний выстрел. Я всадил пулю прямо в центр скопления его глаз, в эту жужжащую, мерцающую панель. И в этот самый миг его грудь, спину и часть манипуляторов прожгла ослепительная, концентрированная молния Харлана. Маг, придя в себя, вложил в этот удар всю свою накопившуюся ярость, отчаянье и ужас.
Сквозь угасающее сознание, сквозь пелену крови, пота и невыносимой боли я увидел, как обугленная, дымящаяся груда плоти и металла бесформенно рухнула на пол, издав последний булькающий звук. Среди оплавленных проводов и пластин, в глубине туловища, дымилась и пульсировала, медленно затухая, серая масса мозга. Оказалось, что при попадании в «голову» мозг не был задет. Он надёжно прятался в самой утробе этого чудовища.
«Вот она, ирония… Спрятать разум в самую грязную и уязвимую часть…»
Моё лицо, искажённое гримасой боли, тронула судорога, отдалённо напоминающая улыбку. Рука с «Вороном» безвольно упала на холодный бетон, издав глухой стук. Я почувствовал, как проваливаюсь в чёрную, тёплую и бездонную яму, которая не обещала ничего, кроме забвения. Последняя мысль была почти будничной, отстранённой:
«Кажется, у меня будет чудовищное, адское похмелье… Если, конечно, я вообще проснусь…»
Сквозь густой, вязкий туман кошмарного сна, в котором я метался среди щупалец и вращающихся глаз, удалось разлепить ресницы, слипшиеся от гноя и пота. Попытался прокашляться, прочистить лёгкие от ощущения тяжести, но вместо кашля меня вырвало — горькой жёлчью и тёмной, густой кровью. Кто-то вовремя, резко перевернул меня набок, чтобы не дать захлебнуться собственной рвотой. Голоса доносились сквозь толщу воды, слова казались бессмысленным набором звуков, а голову разрывало, словно по чугунному колоколу внутри черепа били кувалдой. Любой звук, любой луч света отзывались болью в висках, новой волной тошноты. Застонал глухо и безнадежно, меня затрясло в лихорадочной дрожи, будто в ледяной воде.
Мне пытались дать попить. Кто-то поднёс к моим распухшим губам прохладную металлическую чашку. Я сделал крохотный, жалкий глоток воды — и моё тело вновь выгнулось в мучительном, судорожном спазме, исторгая наружу уже пустоту, смешанную со слизью и кровью. Сознание опять уплыло, унося в новые, изощрённые круги ада.
Я видел Элис. Она была ослепительно прекрасна, сидела за огромным, полированным роялем и играла что-то сложное и грустное. Её платье… Оно было таким ярким. Жёлтым? Нет, теперь оно стало алым, как свежая кровь… Оно казалось мутным, переливалось, словно нефтяная плёнка. Из-под шёлкового подола выглядывали длинные, сегментированные, хитиновые паучьи лапы, мерно постукивая по паркету. Элис повернулась ко мне, её губы, алые и влажные, растянулись в ласковую улыбку, но голос, исходивший оттуда, звучал механически, скрежетом синтезатора, резавшим уши:
— Скоро приготовлю тебе ужин, дорогой. Сделаю котлеты… из отборной говядины. Сама нарежу мясо, соберу мясорубку.
Я хотел проснуться, закричать, вырваться, но не мог шевельнуть даже мускулом. Сон перешёл в новый виток безумия: бесконечный, уходящий в темноту коридор, чьи стены состояли из стеклянных колб, заполненных мутной жидкостью, в которой плавали и тихонько били по стеклу человеческие головы. Глаза их — пустые, остекленевшие — смотрели прямо на меня. Головы не издавали звуков, однако от них исходил оглушительный, беззвучный визг, волна чистого, вывернутого наизнанку отчаяния и безумия, давившая на мозг, грозящая превратить его в лепёшку.
Новый, лающий кашель, полный крови и боли, снова вырвал меня из этого ада. Я открыл глаза. Ослепительный белый свет операционных ламп, смутные, расплывчатые лица, склонённые надо мной. Губы шевелились, беззвучно произнося что-то. Снова поднесли к губам чашку. На этот раз с чем-то густым, молочным, пахнущим лекарством. Я попробовал сделать глоток — густая жидкость обожгла горло, и моё тело вновь выгнулось в бесполезном рвотном спазме, выплёвывая назад своё спасение.
А потом снова эти сны… Миссис Молли, добрая, вечно переживающая миссис Молли, вынесла мне на старой деревянной доске тарелку с дымящимися, ароматными пряниками-паукообразными. Вместо их хитиновых тел на тонких, изящных ножках покачивались крошечные морщинистые человеческие головки с беззубыми ртами, беззвучно шевелившими губами, шептавшими моё имя и бесконечно тянувшими его в немом ужасе.
Горло саднило невыносимо, словно его начисто выскоблили грубой наждачной бумагой, и каждый глоток воздуха отзывался жгучей болью. Правая рука, туго затянутая в самодельные, пропитанные чем-то едким бинты, лежала неподвижным грузом. Живот был стянут плотными тряпками настолько туго, что любое шевеление вызывало глубокую, пульсирующую боль, исходящую прямо из центра моего тела.
Я снова очнулся в том же аду. Лежал на холодном, липком от пятен непонятного происхождения металлическом столе — том самом, на котором совсем недавно кого-то готовили к чудовищному «преображению».
С трудом повернув голову, скрипящую от напряжения, я увидел суетящихся вокруг людей — не автоматонов, а живых, бывших пленников, но живых. Воздух был густым и тяжёлым, пахнущим антисептиком, кровью, жжёной плотью и озоном. Один из выживших, мужчина с лицом, испещрённым морщинами усталости, подошёл ко мне с жестяной, помятой чашкой в руке.
— Пей, — коротко бросил он, без лишних церемоний приподнимая мою голову. Пальцы его были шершавыми и холодными.
Я инстинктивно попытался отстраниться, но моё тело было бессильно, словно ватный груз. Он просто влил мне в рот что-то густое, мутное и невыносимо горькое. Жидкость обожгла воспалённое горло, и я сглотнул, едва не подавившись, ощущая, как тяжёлый поток стекает в пустой, сведённый спазмами желудок.
— Ого, — равнодушно, с профессиональной отстранённостью констатировал человек, отнимая чашку. — В этот раз не выблевал. Молодец. Прогресс.
— Где… я? — прохрипел я, и собственный голос прозвучал чужим, хриплым и разбитым, будто у старика.
— Всё там же, детектив, — бросил он, уже отходя прочь и вытирая руки грязной тряпкой. — В самом сердце ада. Никуда мы не выезжали.
Я перевел тяжёлый, затуманенный взгляд. Теперь лаборатория, ярко освещённая аварийными лампами, была полна людьми. Люди, сгорбившись, оказывали помощь тем, кого ещё можно было спасти, — их тихие, ободряющие слова смешивались со стонами и приглушёнными рыданиями. Снаружи, за массивной металлической преградой, раздавался оглушительный, безумный грохот, лязг разрываемого металла и яростные, методичные удары по броне. Автоматоны, оставшиеся без хозяина, будто обезумели, с нечеловеческой настойчивостью пытались выбить дверь и добраться до нас.
И тогда мой взгляд пал на него. Харлан Ла Бруньер стоял, выпрямившись во весь рост, у соседнего стола, на котором, под простыней, лежал его сын. Эйден был бледен как полотно, но грудь его медленно, ритмично поднималась и опускалась. Сам Харлан выглядел помятым — его безупречный костюм был испачкан грязью, тёмными пятнами запекшейся крови и ещё чем‑то, но он держался с прежней, несгибаемой аристократической осанкой, словно король, обозревающий руины своего королевства.
Его бас, громоподобный и властный, прозвучал как удар набата, больно отдаваясь в моей раскалывающейся от боли и гула голове:
— Детектив Арчер.
Я медленно, с усилием перевел на него взгляд, чувствуя, как веки наливаются свинцом.
— Как вы очнулись раньше меня? — спросил он, и в его голосе сквозило не просто недоумение, а нечто более острое и тяжёлое — холодное, аналитическое недоумение, смешанное с нежелательным, но настойчиво пробивающимся подозрением. Его пронзительный взгляд изучал меня, выискивая нестыковки.
— Мне вкололи мощнейший магический нейтрализатор. В вас — тоже. И всё же... Вы пришли в себя первым.
