Книжная лига

Вопреки разным досужим репликам на тему того, что советские читатели были якобы отрезаны от мировой литературы, в реальности СССР регулярно издавал огромное количество иностранных книг.

Детских книжек это тоже касалось. Особенно в нашей стране любили скандинавскую детскую литературу. Иногда даже складывается ощущение, что советские дети ее читали в куда больших количествах и с куда большим азартом, чем их шведские, норвежские и датские сверстники.

В этой статье хотим вам рассказать о тех скандинавских сказочных повестях, которыми у нас зачитывались лет сорок или пятьдесят назад. Многие из них (а может быть, даже все) вы наверняка тоже читали. Будет здорово, если в комментариях вы поделитесь своими воспоминаниями.

Итак, поехали.

“Малыш и Карлсон”. Астрид Линдгрен

На крыше совершенно обычного дома в Стокгольме живет человечек с пропеллером. Однажды он знакомится с мальчиком, живущим в том же доме. Так начинается их дружба.

Понятия не имеем, зачем мы вам пересказываем сюжет. Это одно из тех произведений. которые вообще не нуждаются в представлении. Разве кто-то у нас не знает Карлсона? Да нет таких вообще!

“Пеппи Длинныйчулок”. Астрид Линдгрен

Книжка шведской сказочницы про сумасбродную рыжеволосую девочку, наделенную фантастической силой, была чуть менее популярной, чем книжка про Карлсона. Но только чуть. Ее тоже расхватывали в библиотеках.

Кстати, в самой Швеции, по слухам, ни Карлсон, ни Пеппи особой любовью не пользовались. А у нас – шли на ура. В 1984 году в СССР даже экранизировали повесть про Пеппи.

“Муми-тролль и комета”. Туве Янссон

Туве Янссон была финской писательницей, а Финляндия к скандинавским странам не относится. Но повести про муми-троллей в оригинале написаны на шведском языке, а на финский и все остальные были переведены. Так что все-таки их можно отнести к скандинавской литературе.

Так вот, книжки про Муми-тролля, Сниффа, Снусмумрика, Фрекен Снорк и прочих забавных и милых обитателей Муми-дола были всегда нарасхват. Их целый цикл, но самой известной повестью была именно “Муми-тролль и комета”.

“Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями”. Сельма Лагерлёф

Мальчик Нильс проказничал, за это гном наказал его – уменьшил в размере. Миниатюрный Нильс вынужден отправиться в путешествие вместе с домашним гусем Мартином, который решает присоединиться к стае диких сородичей.

Эту книгу Сельма Лагерлёф писала как учебник по географии Швеции. В нашей стране популярностью пользовался ее очень сокращенный перевод. Можно даже сказать – пересказ.

“Людвиг Четырнадцатый и Тутта Карлссон”. Ян Улоф Экхольм

Лисенок из нормального лисьего семейства ведет себя совершенно ненормально. Он отказывается разорять курятник и даже заводит дружбу с курицей Туттой Карлссон. Все в шоке – и лисы, и куры. Но потом они все-таки найдут общий язык.

Эту добрую и смешную книжку написал в 1965 году шведский писатель Ян Улоф Экхольм. В СССР повесть издавалась несколько раз. И, кстати, тоже была экранизирована. По ее мотивам снято как минимум два мультфильма и один фильм – лента “Рыжий, честный, влюбленный” режиссера Леонида Нечаева.

“Волшебный мелок”. Синкен Хопп

Сенкен Хопп – норвежская писательница, издавшая в 1948 году сказочную повесть про Юна и Софуса. Юн находит мелок и рисует им человечка на заборе. Человечек оживает, поскольку мелок оказывается волшебным. Ожившего человечка зовут Софус. С этого начинаются их удивительные приключения.

У книги есть еще продолжение, это дилогия. В СССР она вроде бы впервые была издана в восьмидесятые годы в сборнике “Сказочные повести скандинавских писателей”, но сразу пришлась по вкусу советским детям.

“Разбойники из Кардамона”. Турбьёр Эгнер

И еще одна сказка родом из Норвегии. Написал ее Турбьёр Эгнер. Очень милая, веселая и трогательная повесть о трех братьях-разбойниках – Каспере, Еспере и Юнатане. Разбойничают они в городе Кардамон, по соседству с которым живут. И постоянно попадают в разные нелепые ситуации.

У нас эту книгу перевели и издали еще в 1957 году, спустя всего лишь год после ее выхода в Норвегии. А потом переиздали в восьмидесятые.

Ну что ж, на этом остановимся. Хотя список, конечно, неполный. У одной только Астрид Линдгрен можно назвать еще немало повестей, популярных в СССР. И “Рони, дочь разбойника”, и “Мио, мой Мио”, и “Эмиль из Леннеберги”. А что вы вспомните еще?

Источник: Литинтерес (канал в ТГ, группа в ВК)

Сразу отмечу, что это статья написана не для продвижения каких-то идей или коучинга, а для анализа собственного роста и развития. Любые мысли и дополнения будут очень кстати. Спасибо большое!

Представим себе две реки. Одна из них широкая, мутная, с размытыми берегами. Вода в ней движется медленно и тяжело. Другая же узенькая, быстрая и прозрачная. Каждый изгиб её русла отточен, каждый всплеск воды над камнем рождает чистый звук. Такой же должна быть и хорошая проза. Лаконичность — это не скупость, а скорость и точность мысли. Это поток, сконцентрированный в движении с яркими всплесками на поверхности, чарующий с первых слов.

Вот несколько секретов профи, которые превратят наш текст из болота в этот самый поток.

1. Сила глагола. Заставляем текст двигаться.

Главный двигатель прозы несомненно глагол. Слабый текст прячет действие под грудой существительных.

• Вместо: «Он принял решение о том, чтобы осуществить уход».

• Пишем: «Он ушёл».

Ищем самые точные и энергичные глаголы. Не «она производила движение по направлению к двери», а «она ринулась к двери», «проскользнула в дверь», «прошмыгнула в дверь». Глагол — это ритм нашего текста. Пусть он будет ритмичным и сильным.

Приём «Охота за мусором». Вычитываем черновик и безжалостно вычёркиваем слова-паразиты: «является», «осуществляет», «находится», «имеет место быть». После их удаления текст будет намного более лаконичным.

2. Ритм и музыка. Пишем для уха, а не для глаза.

Эта стратегия реализуется при вычитке текста. Текст должен звучать. Короткие предложения ускоряют темп, словно струйки, сливающиеся в ручей. Длинные же задают плавное величественное течение. Чередуем их.

Пример: «Ночь. Холодно. Фонарь отбрасывает тени. Я шёл по пустынной улице и думал о вечности, которая, казалось, притаилась в каждом окне и силуэте спящих домов».

Читаем свои тексты вслух. Спотыкаемся? Значит, ритм сбит. Слышим ровное чистое журчание, то мы на правильном пути.

Приём «Дирижирование текстом»: Прочтите абзац и отбейте его ритм карандашом по столу. Если получается однообразный барабанный бой — меняйте длину фраз.

3. Показываем, а не рассказываем.

Это золотое правило и избитое клише. Не говорим, что персонаж был грустен, а показываем это через деталь.

• Вместо: «Он чувствовал себя несчастным».

• Пишите: «Он неделю не поливал герань на подоконнике».

Доверяем читателю. Он сам сложит пазл из деталей. Одна яркая подробность заменяет абзац пространных объяснений. Она бьёт точно в цель. Это то, что нам нужно чтобы привлечь внимание!

Приём «Камера вместо диктора»: Представляем, что мы оператор. Что видим? Что слышим? Что ощущаем? Пишем именно это. Пусть читатель увидит нашу историю, а не прочтёт отчёт о ней.

4. Правило писателя не множить сущности без нужды.

Если мысль можно выразить пятью словами, не стоит использовать десять. Каждое лишнее слово — это камушек, который мы бросаем в свою реку и она мелеет.

• Вместо: «Он шёл по улице, которая была совершенно пустынна и безлюдна в этот поздний ночной час».

• Пишем: «Он шёл по пустой ночной улице».

Задаём себе вопрос: «Что я теряю, убрав это слово или фразу?» Если ничего, то смело выбрасываем.

Приём «Пишем кровью, а редактируем топором»: Пишем первый черновик как получается. Не ограничиваем себя. Потом берём в руки «топор» редактора и рубим всё лишнее, слабое, вторичное. Это и есть главная работа писателя.

5. Используем силу паузы.

Лаконичность — это ещё и искусство вовремя остановиться. Многоточие, абзацный отступ, короткая фраза после длинного описания — это мощные инструменты.

• Пример: «Она сказала всё, что думала, а потом добавила только одно слово. Прощай».

Пауза даёт читателю возможность додумать и дочувствовать. Она приглашает его к со-творчеству.

Лаконичный слог — это не ограничение, а скорее концентрация. Это река, которая нашла самое прямое и сильное течение, огибая всё лишнее. Да, это требует смелости и безжалостности, ведь необходимо убрать любимую, но бесполезную метафору. Иногда требуется и вовсе убить «красивое», но пустое предложение. Наградой за смелость и решимость будет текст, который не бубнит, а поёт. В результате получаем роман, который читатель проглатывает залпом, потому что невозможно оторваться. Это именно то, что нам нужно!

Иллюстрации Льва Токмакова к "Пеппи Длинныйчулок" в предыдущей главе вызвали большой спор - нужно ли детям такое искусство?

Люди, которым такие иллюстрации не нравятся, писали примерно следующее:

"Что касается высокодуховных рисунков Токмакова и прочих — они в каком-то смысле ещё хуже. Иллюстраторы самовыражались за счёт детей, которым эти каракули в лучшем случае непонятны. Тут же всё просто, иллюстрация в детской книжка обязана помочь ребёнку связать текст и реальность. Вот эти четыре линии и три кляксы на на обложке и есть Пеппи, про которую ребёнок читает. Хорошо помогли ребёнку, спасибо.

Понятно, что большого вреда от таких картинок нет — ребёнок их просто проигнорирует как визуальный мусор, но хвалить тут совершенно нечего".

Честно скажу, когда я был маленький, я рассуждал примерно так же.

Ну, не столь радикально, конечно - все-таки любые иллюстрации лучше, чем отсутствие иллюстраций. Даже "каляки-маляки". Иллюстрация - это бонус к тексту. Их можно было порассматривать - хотя бы ради интереса. Бонуса, конечно, может и не быть, но с бонусом лучше, чем без.

Но в целом я, как любой нормальный ребенок, разумеется, хотел бы, чтобы во всех книжках были иллюстрации Сутеева. Или Мигунова. А еще лучше - Владимирского. Который "Волшебник Изумрудного города". Вот это действительно - крутые иллюстрации.

А эти каляки-маляки - фигня! Иллюстрации должны быть 1) похожими и 2) красивыми. А эти художники, как этот Токмаков, сами, небось, рисовать не умеют, вот и рисуют в стиле "палка-палка-огуречик".

В свое оправдание могу сказать, что мне было примерно восемь-девять лет.

И я не понимал многих вещей, которые я уже понимаю сейчас, будучи взрослым и поработав, в том числе, в издательствах.

Во-первых, я не понимал, что иллюстрация - это не свободное творчество. Это не так, чтобы художник что захотел - то и нарисовал.

Самовыражаться художник будет у себя дома, в мастерской. А иллюстрации - это всегда заказ. Думаю, вам уже не надо объяснять, насколько противный народ эти заказчики? Заказчик - во все времена и при всех режимах - ставит условия. Иногда - весьма жесткие.

Для книжки про Пеппи явно был заказ был на иллюстрации для офсетной печати, а это уже накладывает на художника жесткие ограничения по цвету и графике. Советский офсет - это значит, что бумага будет самая дешевая, практически газетная - поэтому иллюстрации должны быть в один, максимум в два, как "Пеппи", цвета. И рисовать придется без мелких деталей - они на такой бумаге расплывутся нахрен.

Разумеется, любой художник предпочел бы работать на полноцветную печать на мелованной бумаге, под которую делались иллюстрации Владимирского. Но, пардон, наши желания не всегда совпадают с нашими возможностями. Заткнись, и рисуй на что подписался.

На мой личный взгляд, Токмаков условия заказчика отработал очень хорошо. Кстати, любой профессионал вам скажет сразу, что у художника, отрисовавшего "Пеппи" - академическое образование (Токмаков закончил "Строгановку"). Это очень видно - по композиции, по сочетанию цветов - по всему.

И, самое главное - они передают дух книги, такие же хулиганские.

Но вернемся ко мне, маленькому.

Когда мне было лет десять, я сделал одно из самых важных открытий в своей жизни.

Я сам, без помощи взрослых, своим собственным умом понял - что МОЖНО РИСОВАТЬ ХОРОШО, НЕ РИСУЯ ПОХОЖЕ. Нарушая рамки реальности.

Как сейчас помню, меня осенило на книжке Юрия Коваля "Пять похищенных монахов", конкретно — вот на этом рисунке. Та же самая байда, кстати - офсетная печать, бумага - дерьмо и в две краски.

Скажите, пожалуйста, вам понятно, о чем думает в данный момент пес Матрос? А Вася Куролесов? А капитан Болдырев?

Нарисовано вроде бы тяп-ляп, посмотрите хотя бы на штаны Васи. Но это не тяп-ляп. Совершенно точно - не тяп-ляп.

Здесь подлинных эмоций больше, чем на многих "гладеньких" иллюстрациях. Все три персонажа на рисунке — абсолютно живые, причем характер каждого дан буквально несколькими штрихами. Это очень высокий профессионализм.

Кстати, рисовать в классическом смысле этого слова Калиновский, как и Токмаков, умел прекрасно. У него было очень хорошее профессиональное образование, сначала — Московская средняя художественная школа, в этот интернат для одаренных детей махачкалинского школьника Гену Калиновского пригласили после победы на конкурсе рисунков в газету «Пионерская правда» с работой «Гибель Нибелунгов». А после школы он блестяще закончил отделение книжной графики Суриковского художественного института.

Между прочим, в молодости Калиновский много лет работал штатным художником журнала "Физкультура и спорт". Где, сами понимаете, у него были все возможности отточить "классику" и знание анатомии.

Но тем не менее - вот.

Да что Калиновский?

Практически все "криворукие" художники моего детства умели рисовать нормально. Причем умели профессионально. Самоучки без образования типа Генриха Валька, были тогда редчайшим исключением. К книгам для детей допускали только людей с профильным образованием, причем у большинства было даже не училище, а "вышка".

Нелюбители "каляк-маляк" наверняка скажут - вот и пусть бы рисовали нормально! Детям рисуй нормально, а всякое творческое самовыражение - иди, вон, к себе в мастерскую, там хоть черта лысого рисуй и продавай потом дуракам, которые эту мазню купят.

А я вам так скажу - в нашей истории был период, в сталинские годы, когда и власти думали точно так же. И поэтому в детской иллюстрации разрешался только беспримесный реализм.

Почти все "криворукие" (а также не "криворукие") художники моего детства в молодости рисовали, как говорится, "нормально".

Был, например, такой художник - Федор Лемкуль. Рисовал он обычно вот так, это его иллюстрации к "Дяде Степе".

А это - журнал "Пионер", № 2 за 1951 год. На второй странице - иллюстрация Федора Лемкуля к стихотворению Инны Кульской "Суворовец".

Абсолютно академический рисунок. Вот другие его иллюстрации из этого же номера.

Сразу видно, что в сталинские годы в Московском государственном полиграфическом техникуме (а именно его закончил Лемкуль) учили на совесть. Руку ставили.

Вот это - рисунки того самого Леонида Владимирского, который был для меня, маленького, эталоном хорошего детского художника.

Но во время торжества концепции "иллюстративного реализма" он рисовал совсем по-другому. Вот вам иллюстрация Владимирского на обложке журнала "Знание-сила" № 12 за 1953 год.

А вот - его иллюстрация к фантастической повести Обручева "Земля Санникова", М.: Географгиз, 1955 г.

Генриха Валька мы помним примерно по вот таким детским иллюстрациям.

Или вот - обложка к "Баранкину". "Незнайку на Луне" даже вспоминать не буду - кто не помнит картинки в "Незнайке на Луне"?

А в сороковые молодой фронтовой художник Генрих Оскарович Вальк рисовал вполне традиционно.

Я думаю, все уже поняли - к чему я веду.

Да, это все прекрасно, никаких кривых рож, профессиональные люди рисуют детям качественные рисунки - но детям скучно.

Потому, что все рисунки получаются ОДИНАКОВЫЕ.

Невозможно угадать - какую картинку нарисовал Владимирский, какую - Лемкуль, а какую Вальк. Ранние иллюстрации Ивана Семенова невероятно похожи на ранние иллюстрации Валерия Алфеевского - потому что в стране был принят именно такой стиль иллюстрирования для детей. Все рисовали под этот стиль, все. Вот семеновская "Веселая семейка" 1949 года.

Внутри - вот такие иллюстрации.

И только потом - когда концепцию "безальтернативного реализма" сменила политика "пусть расцветают сто цветов" - проявился неповторимый семеновский стиль.

Открою маленькую тайну - наблюдать одинаковые картинки в книгах скучно было не только детям.

Художникам было невероятно тоскливо их рисовать. Потому что формула любого творчество чрезвычайно проста - это мой взгляд на мир.

Мой, понимаете? Искусство - это мир, пропущенный через мои глаза, голову и руки, как свет через призму. И только мне решать, что должно быть на выходе.

Именно поэтому любой художник, научившись академическому рисунку, начинает искать свой стиль. И в течении жизни он может меняться, иногда - до неузнаваемости.

Ранний Владимир Сутеев тусил с авангардистами и был намеренно "криворук". Для примера покажу пару его иллюстраций к пьесе-шаржу Г. Лорцева "Загвоздил" из журнала "Пионер" № 2 за 1926 год.

Но это 20-е. Когда начали закручивать гайки в сторону "обязательного академизма", художник ушел из детской иллюстрации в мультипликацию. И только после войны, в 50-е, уйдя из мультипликации, Сутеев вернулся в детскую иллюстрацию - и вернулся с совершенно новым стилем.

Практически мгновенно снискав славу одного из лучших детских иллюстраторов страны.

От унифицированного реализма отказались в конце 50-х - и детская иллюстрация мгновенно расцвела десятками уникальных мастеров.

Да, иллюстрации Калиновского, Токмакова, Пивоварова, Митурича не так легки для понимания, как иллюстрации Сутеева. Но не было бы этих "криворуких" - не было бы и Владимирского с Мигуновым.

Потому что тогдашние власти упрямо тащили "просветительскую" функцию, реализуя идею, которая сегодня вызывает только смех. Они действительно верили, что народные массы не только можно, но и нужно образовывать. Развивать у него художественный вкус.

Именно поэтому по телевизору транслировали классическую музыку, хотя Брежнев с Сусловым тоже наверняка догадывались о том, что Пугачева с Леонтьевым сто пудов соберут у экранов гораздо большую аудиторию.

Именно поэтому в детскую иллюстрацию намеренно пускали художников, работающих в самых разных стилях - единственным критерием были талант и профессионализм. В итоге советские иллюстрации, по сути, были кратким пособием по стилям и направлениям мирового искусства. И дети - по крайней мере, многие из них - догадывались, что мир, пропущенный через разные головы, может оказаться на бумаге очень разным.

Но это же и есть самое интересное.

Да, разумеется, любое благое желание можно довести до абсурда.

Именно это и произошло, когда в детскую иллюстрацию ломанулись "пересидеть и подработать" советские представители "современного искусства".

Да, некоторые из них, вроде Булатова и Васильева, честно (и даже великолепно) работали для детей.

Но большинство - откровенно халтурило.

Приведу один пример, чтобы было понятно. Вот эту работу раннего Лемкуля из того же "Пионера" я обычно показываю, когда рассказываю про авторский стиль.

Это вторая страница стихотворения "Капитан".

Рисунки абсолютно академические, но и абсолютно безликие. К примеру, этот корабль мог нарисовать любой художник с классическим образованием.

А вот другой лемкулевский корабль, но уже более поздний, из иллюстраций к "Почте" Маршака.

Оба нарисованы профессионально, но позднего Лемкуля уже ни с кем не перепутаешь.

А вот теперь акцентируемся на другом - оба рисунка нарисованы профессионально. Пропорции на втором нарушены, но это, как в анекдоте, "не баг, а фича", это стиль.

А вот посмотрите на рисунки к стихотворению "Твои защитники" в журнале "Веселые картинки", сделанные в 80-х.

Это советский, а ныне американский художник, будущий классик актуального искусства, один из создателей московского концептуализма Илья Иосифович Кабаков. Да, да, тот самый, чьи работы «Жук» ($5,8 млн, 2008) и «Номер люкс» ($4,1 млн, 2006) являются самыми дорогими из когда-либо проданных произведений современного российского искусства.

Это, дети, называется "халтура".

Просто, извините, всратые рисунки, сделанные левой ногой "на отвяжись" чисто за-ради денег. Ну нарисовалась у Кабакова ракета малость кривой - ну не заставлять же уважаемого человека перерисовывать? Дошкольникам сойдет!

В итоге насаждаемое разнообразие стилей переродилось в кормушку для своих, халтуру и вседозволенность.

В рогатых слонов с павлиньими перьями в заднице, как на обложке "Веселых картинок" № 12 за 1989 года.

Автор работы - художник Евгений Ревяков, который буквально через пару лет, как и большинство пригретых журналом "современных художников", бросит книжную и журнальную графику и побежит выставляться и продаваться - пока на Западе мода на все советское.

К чему я это все рассказываю?

К тому, что если тебе что-то не нравится - это не значит, что все вокруг дураки. Может, ты просто что-то недопонял.

К тому, что разнообразие всегда лучше разнообразия. Поздние "Веселые картинки" были плохими не потому, что слонов с перьями рисовали, а потому, что кроме слонов и им подобных, там больше ничего уже и не было.

К тому, что истина всегда где-то посередине. И к ней надо идти осторожно, внимательно балансируя.

Чтобы не свалиться ни в академическую скучную неразличимость, ни в современную халтурную яркую всратость.

Сейчас, кстати, опять все идет к унификации, как при Сталине - современным иллюстраторам издатели конкретно так выкручивают руки, заставляя рисовать попушистее и поутипусечнее - потому что книжки с ми-ми-ми-картинками хорошо продаются.

Но это, впрочем, уже совсем другая история.

_______________________________________

Моя группа во ВКонтакте - https://vk.com/grgame

Моя группа в Телеграмм - https://t.me/cartoon_history

Глава 1.2

Пулев грузно вывалился с чёрного хода ”Тихого Омута“ грохнул дверью, придавил её могучей спиной в роскошной переливающейся шубе и прислушался. На его добродушной и хитрой бегемотовой роже замерла весёлая настороженность. Дышал он тяжело всем могучим и жирным туловищем. Вроде тихо… Пулев встряхнул кистью. Да-а… приложился как следует… бил он, как конь копытом, и в этот раз уж очень смачно зарядил с правой наглому сокартежнику. Тот раззявил пасть, прыгнул поперёк хода, мол, не пущу. Тут Пулев хрясь без замаха… аж в брызги. Да-а, что умел, то умел.

Голова гудела: с прошлого вечера за сукном просидел. Три раза в ноль уходил. Сколько кальянов с тишиной, сколько графинов с табачной водкой употребил, счёту нет, а всё ж поднял котлету на семь тыщ и спрыгнул. То-то они осерчали… а он хрясь с правой… и ходу. Не отдышаться никак, сердце словно воробьиное колотится, еле тянет. Зато котлета греет грудь, слышно, как облигации скрипят. Уфф… отдышаться бы.

На дворе снежок кружит, светает уже. Пусто. Тихо. Нет… какой-то тощий чудак обметает кадавра. Ох, и убогая у него скотина: зачем на таких в приличные заведения пускают? Пулев уселся на ступеньки, поднял меховой воротник — бобровый, мягкий, дорогими сигарами прокурен — тоже выиграл, у караванщика пьяного. И ведь в размер как раз, и не жмёт ни в плечах, ни в брюхе, и сидит по-царски. Надо же, прежний хозяин такой же статный молодец, как Пулев, а сумел так упиться, что всё проиграл.

Чуть отдышавшись, Пулев стал забивать трубочку. Дверь  позади приоткрылась, в неё высунулась крысиная мордочка с красными от кровавых соплей усами, заморгала, затаращилась, еле натягивая веки на выпученные от ненависти глазки. Пулев усмехнулся: “Ты живой, что ли? Спать иди”.

“Вот он! Вот он сидит!” — заорал потерпевший картёжник, захлёбываясь и брызжа развороченным носом. Рядом вырос управляющий игрой, строго посмотрел на Пулева.

Пулев расплылся в улыбке: “Ну чего? Все правила знают. Кто ушёл, тот ушёл. Что случилось за столом, то осталось за столом!”

“Вы у нас больше не играете”, — сказал управляющий и закрыл дверь. Из-за неё послышались булькающие протесты потерпевшего, мол: “Как же так? И это всё?” — потом стихло. “Подумаешь, — Пулев растянул и запыхтел трубочкой, — у других поиграю. Или завяжу совсем, когда ещё так сфартит”. Он заулыбался, перебирая в мутной и тёмной голове приятные события удачной ночи.

Вдруг Пулев замер, аж трубку закусил. “Разбери меня нашесть…” Паренёк, обметавший коня, принялся менять батареи и мельком глянул на Пулева. “И разлюби меня мать… это ж Левша — старый дружок, звезда кислотного Приполья. Предатель.”. Этого мальчика-колокольчика с цыплячьими плечиками, с фарфоровой шейкой и рубильником, которым можно конверты вскрывать, Пулев узнал бы за четыре столба. А вот Левша не узнал старого товарища в косматой бороде и шубе. У часовщиков после возвращения из Поля вообще память дырявая, особенно первое время.

С полгода назад прошла новость, что Левша сгинул в Проклятом Поле, двух его проводников нашли исковерканными и мёртвыми на границе — верный знак, что сам часовщик подавно погиб. А перед этим вся свара центровых и местных охотников за головами (и Пулев в их числе, конечно) наперегонки носились по Приполью в поисках Левши. За его голову была назначена награда в сто тысяч. Сто тысяч!!! Как за дюжину налётчиков или за пару лесных царей. Ну ещё бы… Этот щенок искалечил Холоса Сциллу — богатейшего магната Ионики. Весной он за каким-то чёртом уехал в Василиссу, где его почитали за великого мастера добычи росы. Так вот — на каком-то балу, приёме, или чего там у них в высшем свете, он встретился лицом к лицу с Холосом Сциллой и ни с того ни с сего рыкнул ему прямо в упор. Да так, что у бедолаги рожа треснула и глаз вытек, а в следующую секунду Левша проткнул его ножом для колки льда и удрал. И всё это в приличном обществе: генералы, дамы, собачки и прочая подобная публика.

Сто тысяч. И вот они в двадцати шагах как на ладони. Пулев почувствовал, как по бокам поползла потная слизь. Нет, это не от жадности — хуже, это — азарт. Спокойно. Тут нешуточное дело. Надо провернуть все плавно, чтобы не спугнуть. Пулев, стараясь соблюдать непринуждённый вид, залез в кобуру под мышкой и переложил свой пятизарядный “Поступок” в карман шубы — так оно сподручней будет. Он проверил пистолет на ощупь — вроде порядок. Главное, спокойно… Пистолет надёжный, обойма полная. Пулев тискал рукоять в жарком кармане. Карман чужой, незнакомый: песок, мелочь липкая, фантики какие-то, противно, фу… и ладонь вспотела.

Укрыться Левше негде, бежать некуда, тупик. Оружия при нём не видно, может, в шинели, в кармане? Нет, вряд ли, вроде не тянет, не топорщится нигде — пустые карманы, если и есть где за поясом, то не успеет достать. Рыком Левша не шибко силён, едва ли и одну пулю сдержит. Что ж он, дурень, совсем себя не бережёт? Даже жалко его, бедный, бедный Лёвушка. Бедный то бедный, зато награда за него богатая. Раз пошёл фарт, надо брать. А если не прав, то покаюсь и милостыньку подам. Внутри всё равно трепыхается, по кишкам как будто горящий поезд ездит, как ни крути, а все таки рыкарь — опасненько. К чёрту… делов на пять секунд. Тихонько можно подойти поближе, чтоб наверняка, шагов с десяти стрельнуть — и готово. Ну, береги мя, Вий-батюшка. Пулев поднялся.

Левша оторвал от земли вторую батарею и собирался зарядить её в разъём на боку кадавра, когда позади послышались сбивчивые и торопливые, как у смерти, шаги. Мелодично взвёлся затвор пистолета, Левша обернулся словно во сне. На него ползла человеческая туча в роскошной шубе, целилась ему прямо в лицо и кричала: “Доброе утро, братец Левша!” — Левша сжался, оскалился и почувствовал мерзость Пустоты под сердцем. Тело стало чужим, отчаянный рык сам вырвался из груди. Выстрел… Будто обухом топора ударило в лоб, рык захлебнулся. Больно. Темнота схлопнула железную пасть и заглотила Левшу в тесную яму со змеями, куда человек попадает за мгновенье до смерти. Ещё один выстрел — и ему конец, но вместо этого, как сквозь колотое стекло, Левша услышал натужное пыхтение и сдавленную брань Пулева.

Спина Пулева поледенела. Заклинило, заклинило затвор! Шипя и клацая зубами, он лупил по пистолету и заворожённо глядел, во что превращался мальчишка у него на глазах. В пяти шагах перед ним — безобразный, дурной сон, мерзкая тень Проклятого Поля  в сером пальто. Левша ещё оглушён собственным рыком, но уже ищет Пулева недобрыми паучьими глазами. А тот только пыхтит, дерёт ладонь об крышку затвора и уже не помнит, как стрелять из бесполезного пистолета, может быть, себе в рот?

В следующую секунду на Пулева бросились его сто тысяч. В последний момент он взвыл и отмахнулся тяжёлой рукой, Левша отлетел, как пустая коробка, но, не успев упасть, снова бешенной собакой кинулся на шубу. Пулев даже не понял, как случилось, что он уже удирает. С детства он не бегал, полагая это не солидным для своих габаритов, и тем больше было его удивление от того, как хорошо у него получается. Весь он превратился в машину для бега: все сочленения его будто смазаны, тяжёлое брюхо звенит ментоловой лёгкостью, полы невесомой шубы поднялись на лету, как крылья морского чёрта. Снег в лицо, стены, стены, поворот, чёрные окна, ни души. Впереди тоннель арки с мутным светом в конце, гулкий скрежет шагов позади, ой-ой… значит, такой бесславной будет его смерть. Только бы на улицу успеть, только не в обоссанной арке…

Чудо… выбежал под зелёное небо утра. Обернулся, ожидая принять бросок чудовища в лицо. Когда здоровяк пустился наутёк, Левша бросился следом. Его лёгкое, вскипевшее пустотой тело готово было в три скачка настигнуть тушу жертвы. Но тут же выяснилось, что его домашние туфли разлетаются на гололёде в разные стороны. Он шлифанул на месте, как дикий кот на мокром паркете, упал, вскочил, но как ни старался, не мог догнать подбитых железом ботинок Пулева.

Из арки выбежали на мост. Пулев обернулся. Левша следовал за ним, туфли его скользили, он даже отставал, полевая тень слетела с него, и он уже не был так пугающе исковеркан, как после рыка. Теперь Пулев просто удирал от безоружного мальчишки. Приступ паники сменился почти весёлой лёгкостью, только сердце натужно качало тугую кровь. Так… спокойно, всё хорошо. Пулев на ходу пробовал разобраться с затвором. Сейчас, почти, почти… Потом остановиться и пристрелить гадину.

Левша пришёл в себя. Куда он бежит, зачем? Чёрт… Сначала-то здоровяк рванул от него, как перепуганная свинья, теперь же шёл ровной бегемотовой рысью и, кажется, в любую секунду мог опомниться, остановиться и застрелить своего незадачливого преследователя. Пробежали мост. Обледенелый гранит набережной застучал под каблуками. И назад поздно, и свернуть некуда — проклятые туфли: ни догнать, ни убежать. Господи… глупо как, хоть плачь. На тумбе ограды стояли порожние бутылки “Джокера” . Одна из них будто сама прыгнула в ладонь.

Пулев почувствовал, как пистолет снова превратился в оружие в его руке, жирный палец мстительно пролез на спусковой крючок. Он уже был готов остановиться и разрядить всю обойму в преследователя, когда услышал сзади сорванный голос Левши: “Стой! Стреляю!”

“Он вооружён”, — мерзкой гадиной чиркнуло во вдруг ослабшем брюхе Пулева. Ох, нехорошо всё-таки он сделал. Зря. Всё от клятой жадности. Стыд… Что-то несильно ударило его под лопатку. “Это смерть”, — подумало загнанное воробьиное сердце, что-то тонкое предельно натянулось, лопнуло в груди, и всё исчезло.

Бутылка отлетела от широкой спины, как мячик. Здоровяк вдруг стал заваливаться и упал, будто соломенное пугало с шеста. Живые так не падают. Левша подлетел к распластавшемуся на сером льду телу, что было сил пнул по здоровенному кулаку с пистолетом, поскользнулся, упал рядом. Захлёбываясь ледяным воздухом, он пытался отдышаться. Над штанами покойника поднималась дымка. Резкая вонь. Левшу скрутили желчные, рвотные позывы, он отполз немного. Мёртвое лицо мутно глядело на Левшу незлыми прищуренными глазками. Только сейчас он узнал в здоровяке Пулева. Надо же, как похудел. Раньше он весил как задняя часть кадавра, чисто брился, всё обо всех знал и держал собственную шайку охотников за головами. Он был славным парнем вообще-то, но глуповатым, не мог удержать в голове больше двух мыслей и не запутаться.

Левша ощупал лицо, рассмотрел руки и не обнаружил никаких искажений. Видимо, только с рыком он исторг из себя остатки Пустоты. Раньше по возвращении из Поля он попадал в руки врачей и техников Исходника. Его осматривали Казимиров и Лисовская, вместе они проводили обряд преображения, после чего ему полагалось не меньше трёх суток покоя в купальнях крематория, тонкие покровы, пропитанные морфином и бальзамином, и нежная забота ласковых сестриц. Понемногу Левша отдышался.

Преображение сыграло с Левшой злую шутку. Коварная эйфория. Пробудившись, он вообразил, что всё как в золотые времена, когда по Василькову можно было гулять с открытым лицом, без оружия, и все только бы улыбались ему… Но сейчас всё не так, дурья башка! Если тебя узнают посторонние, то доложат или, как Пулев, попытаются пристрелить. Из номера ни шагу без маски и двух пистолетов! И, возможно, если быть очень осторожным впредь, то получится выбраться отсюда живым, здоровым и со всеми сокровищами.

Тихо. Слышно, как падает снег. Год назад, в новогодние дни Васильков и крематорий сверкали тысячами огней, музыка гремела так, что Проклятое Поле отступало и, казалось, слабело. Толпы весёлых паломников на улицах, певцы, акробаты, скоморохи, карлики и проститутки развлекали гостей карнавала кто чем мог. Битком забитые ресторанчики и поминальни, маски, фейерверки, кислый запах салютов, санные поезда, запряжённые в тройки, развалы уличных угощений и выпивка из каждого крана. А что сейчас? Несколько гирлянд по окнам, чахлая мишура с еловыми ветками под ногами и труп толстяка посреди улицы. Пора подниматься и убираться отсюда поскорее.

Вдруг Левша почувствовал прикосновение Проклятого Поля, как будто холодная рука опустились ему в грудь и потянула сердце. Послышался противный жестяной звон, с Конюшенной улицы на набережную вышла высокая, босая женщина в лёгком летнем костюме. Она остановилась под слепым фонарём и уставилась в Проклятое Поле. С моря налетел порывистый сырой ветер и принялся зло трепать её волосы ярко-синего цвета.

Это была Севастьяна Лисовская  — королева Приполья. Снег и холод её ничуть не смущали. Так же, как и несколько стрел, торчавших из её спины и шеи. К стрелам были привязаны бечёвки с рыбацкими донными бубенцами и консервные банки. Силуэт её зыбок, как на нечётком фотоснимке. Какие-то сволочи расстреляли её из самострелов, чтобы она гремела банками, как собака, попавшаяся злым детям, чтобы все знали заранее, что идёт королева.

Когда-то для Левши Яна Лисовская была как любимая старшая сестра, только ближе. Она была ему наставницей, и не только в кислотном деле. Когда они прятались от остальных в тёплых мелководьях Проклятого Поля и оставались наедине, она учила своего юного друга не только полезным кислотным премудростям, но и многим приятным вещам. И в том числе, как нарушать священную клятву отряда без последствий. Да уж… без последствий. После того, что случилось с ней в Проклятом Поле, когда она стала тем, чем стала, все воспоминания о ней будто бы оказались в плотных пластиковых пакетах: насквозь замороженными, и оттаять их было уже невозможно. Ум кричал сердцу: “Посмотри на неё — это твой лучший друг, она любила тебя. А разве ты не любил её? Неужели ты ничего не чувствуешь?!” “Нет, — отвечало сердце, — прости и отстань”.

Лисовская посмотрела на Левшу пустыми глазами. Стрела торчала из её горла, мутно блестела стальным наконечником и не мешала ей не дышать. Она стояла слишком близко: Пустота навалилась на Левшу и давила, как ледяной пресс, всё вокруг пропиталось металлическим вкусом, мех на шубе Пулева встал дыбом, серый лёд набережной пошёл узорчатыми трещинами и начал таять с краёв. “Ну чего тебе надо? — спросил Левша, отползая подальше, — никто тебе не поможет. Тебя просто нет. Уходи”. Левша отмахнулся.

Яна отвернулась и пошла прочь по набережной. Банки, гремя и звякая, поскакали следом, за этим звоном подалась, потянулась пустота. Пройдя квартал, Яна свернула и скрылась в Липовом сквере, стих и самый тоскливый на свете жестяной звон. Пустота отступила. После неё холодный воздух показался Левше сладким. Горькая память и жалость щекотали глаза и горло, Левша готов был тихонько всхлипнуть, и чёртов Пулев, кажется, ждал от него хоть одной слезинки, вперившись в него своими мёртвыми глазами. Но Левша только шмыгнул носом и коротко вздохнул.

Совсем рассвело. Снег на небе закончился, на фоне набирающего яркость лазурного неба проявилось чёрное, ночное тело Проклятого Поля. Теперь оно лежало над морем во всей своей инородной красоте, шевелилось, вздрагивало нервными щупальцами, шептало, как поздний гость за стенкой, и вспыхивало мелкими безгромными молниями. По улице прогрохотал броневик с пробитой башней, ввалившимся внутрь орудием и ставрийским гербом(*) на борту. Следом прогремели копытами рослые рыкарские скакуны. В сёдлах, закутавшись в чёрные бурки, дремали роевые рыкари. Впереди по улице слышались ещё грохот копыт и рёв моторов. Левша не знал, что это за банда, может быть, очередного самозванца, выдающего себя за царевича Ставра XXVIII. В любом случае ожидать от них можно было чего угодно: могли пристать или просто подстрелить от скуки. Левша спустился по ступеням набережной к воде. Нужно было переждать.

Он уселся на холодных ступенях, поднял воротник холодной шинели и сунул руки в холодные рукава. Вдали, на том берегу Детского моря, прозванного так за свою малую глубину, виднелись сквозь ночную пучину Проклятого Поля очертания Герники . Милый, родной город, казалось бы, рукой подать — шесть махов по прямой. Над городком двойная вершина, зубчатый силуэт замка Бэздэз и одноглазая башня. Восточнее — утёс Яврос, на самом его краю едва различим родовой дом Яворовых. В этом старинном каменном доме с загадочной башней маленький Левша часто гостил целыми днями, бывало, проводил все выходные и каникулы. Там жили его кузены Лютовик, Ягр и кузина — прекрасная Полея. Левша был самым младшим в той дружной компании и чувствовал себя любимым питомцем среди старших детей. Всех троих давно уже нет в живых… Да что ж такое? К глазам Левши всё-таки подступили слёзы. Вообще-то они у него всегда близко, и вот опять, он с досадой стал тереть глаза рукавом. Когда уже у него наконец созреет мужской характер? Чёрт. Но слёзы все текли, Левша бросил их сдерживать: видно, здесь и за Яну, и за Пулева, и за то, что чуть не погиб почём зря, и за мучительное преображение, и за всё, что с ним приключилось с тех пор, как он плакал последний раз.

Проревевшись, Левша оцепенел и загляделся в Проклятое Поле. Память повлекла его в минувшие времена, в последний мирный день детства.

Больше эпизодов на https://author.today/reader/151994

Театральная критика Древнеримских спектаклей, 4/5
Затем появилась звезда, встреченная громовыми аплодисментами и дружным взмахом шестидесяти тысяч носовых платков. Марк Марцелл Валериан (сценическое имя; настоящая его фамилия — Смит) обладает великолепным сложением и выдающимся актерским дарованием. Секирой он владеет виртуозно. Его заразительная веселость неотразима в комедии и все же уступает высоким образам, которые он создает в трагедии. Когда его секира описывала сверкающие круги над головами опешивших варваров точно в том же ритме, в каком он сам изгибался и прыгал, зрительный зал неудержимо хохотал; но когда он обухом проломил череп одного из своих противников, а лезвием почти в ту же секунду рассек надвое тело второго, ураган рукоплесканий, потрясший здание, показал, что взыскательное собрание признало его мастером благороднейшего из искусств. Если у него и есть какой-нибудь недостаток (мы с большим сожалением допускаем такую возможность), то это лишь привычка поглядывать на зрителей в самые захватывающие моменты спектакля, как бы напрашиваясь на восхищение. То, что он останавливался в разгар боя, чтобы раскланяться за брошенный ему букет, также несколько отдает дурным вкусом. Во время великолепного боя левой рукой он, казалось, чуть не все время смотрел на публику, вместо того чтобы крошить своих противников; а когда, сразив всех второкурсников, он забавлялся с первокурсником, то, нагнувшись, подхватил брошенный ему букет и протянул его противнику, когда тот обрушивал на его голову удар, обещавший стать последним. Такая игривая развязность, быть может, вполне приемлема в провинции, но она неуместна в столице. Мы надеемся, что наш юный друг не обидится на наши замечания, продиктованные исключительно заботой о его благе. Всем, кто нас знает, известно, что, хотя мы порою проявляем справедливую требовательность к тиграм и мученикам, мы никогда намеренно не оскорбляем гладиаторов.
Продолжение следует...

https://t.me/Samuel_L_Clemens_and_Company