На 100-дюймовых обзорных панелях — затея с окнами тут сродни иллюминаторам на подводной лодке, панелях, к сожалению, очень олдскульных и потому детализацией и качеством цветопередачи изображения наводящих на ностальгические мысли о фильме «Трон» 1982 года.

Сейчас, в меру их калечных талантов, изображена торжественно наплывающая на секретную спецшироту замороженного полярного ада рубиновая заря. Откровенно говоря, удовольствие не особо приятнее самой тёмной местной полуночи. Смена времени суток имеет кучу сопутствующих эффектов, особо хороших среди которых не находится.

И прилагающиеся к рассвету местами покруче полуночных. Хотя в качестве подтверждения, что время всё ещё движется, наступление этого самого рассвета до чрезвычайности мило. Мой мимиметр зашкаливает. Кисс му асс.

Особенно когда прошедшая ночка выдалась ещё той сучкой. Прямо хоть орбитальный удар по площади запрашивай. А ведь, как и всё хорошее, их количество строго лимитировано, мироздание вообще крайне отстойно устроено. Хорошо, что в этот раз получилось удержаться.

До конца отчетного периода будет куча поводов повесомее. Ну или как это как с самогоном из морозостойких бананов — пока в танка-цистернах что-то есть, хочется с одной силой, а когда всё вылакано досуха — сразу жажда втрое сильнее. Да, конструкция мира материи определённо полный отстой.

Ладно, обратно к вырезано_цензурой утру, назвать которое добрым и в сильно измененном состоянии сознания и прочего нелегко. Особенно в текущем сезоне, когда поверхность Моря Мрака сразу после совмещения с первыми лучами солнца повадилась вскипать струями подозрительного белого тумана, густого и плотного, как жидкий пенопласт.

Начинающего, как следует настоявшись, наползать на берег, словно гигантский плотоядный слизень. Создавая вокруг «Объекта» окончательно курортную атмосферу — ну, как если бы в аду были курорты, например, для рекреации технического персонала и актива из грешников.

Трудно понять, что в этой срани труднее — дышать или видеть. Однако по данным анализатора ядовитым он не является. И обильно образующийся в нем конденсат из скользкой липкой гадости — что угодно, только не вода, в принципе, тоже должен быть безопасен. Ну насколько на Таймыре-700 что-нибудь может быть безопасно.

Снова жалкий повод отвильнуть от получения и ретрансляции переносимого всепроникающими нейтронными частицами вопля давным-давно умершей межзвездной материи, морзяночного аналога звонка из одноименного фильма, классического неформализуемого и невербализуемого купажа из тоски и депресии с нотками-примесями мрачной жажды разрушения и насилия, в общем — Радио Промороженных Пустошей.

Ну а содрогается, извлекая его из непостижимых рациональному разуму пространств, кататонически-негативистски застывший, сжимая в зубах толстенную «гавану», яростно долбящий по клавишам руками, живущими отдельной самостоятельной жизнью, отлетевший протезом своей души в те самые, наверно, меж-надпространственные пропасти, очень беспокойный антропос, на полшишки недостигший идеального катарсиса — Джон-Ледяные-Яйца.

Хм, а может примерить на себя роль более глянцевую и пафосную — нечто вроде героя эпичного эпоса Зигфрида. Могучего, обаятельного героя, звероподобными суперусилиями превозмогающего таящиеся в кромешном мраке и чудовищном холоде порнографически мускулистые и пронырливые легионы зла. Ну такие, в стиле Бориса Вальеджи.

Нет, увы-увы, столь напыженный стиль для нуарного весельчака, яростного меланхолика и язвительного разгильдяя Джона невозможно тесен. Придется оставаться собой и дальше. Собой, склонным к насилию и массакру ещё более, нежели ночью.

Ибо есть нужность поделать кой-какие дела-делишки посреди дикой природы и мазафакерского тумана, прелести которого описаны выше. Хотя, если честно, к насилию Джон склонен всегда — какой долбодятел придумал, что оно может быть немотивированным? Вот насилия отсутствие — это да, странно.

К счастью, подобно толкиеновскому Голлуму, и у Джона есть своя прелесть, которая помогает ему держаться. Ну и злые языки говорят, до такой же ручки может довести. Итак, поговорим о ней, о благородном алкоголе.

Важная дефиниция: «благородный» алкоголь — это никогда не самогон из кукурузы, пшена, ячменя или ещё какая гадость, годная только для бюджетной или при хорошем маркетинге не очень дешевой заливки шаров.

Нихт! Приличные и достойные напитки создаются исключительно на основе винограда и называются коньяк или бренди. И делаются или в соответствующем департаменте Франции, или в Армении, или Коктебеле.

И ещё важный момент: современный коньяк — это не тупо одна жижка, что при перегонке накапала из краника, отлежалась в бочке, разбулькана по пузырям и пошла в продажу. Хотя вот в «раньшие старые добрые времена» такая схема и была. Отчего прежние коньяки и натурально воняли клопами и пились, зажав нос.

А коньяк современный — это купаж, то есть смесь множества разных перегонок. И состав этой смеси и пропорции компонентов — это результат кипения множества не худших умов человечества. И схема всё время дорабатывается-модернизируется — конкуренция.

Той же марки коньяк в той же бутылке каждый год не такой, как прошлый, а чуть-чуть лучше. Смесь-купаж постоянно улучшается. Можно сравнить с разработкой новых моделей машин или смартфонов. Резюме: лучшие коньяки — последние! Максимум, 7-летние с учетом буста качества от выдержки стоит брать.

А стонатель в стиле «ах, вот в прошлое время качество, ах, столетняя выдержка» сразу палится как чайник и ламер, ни болта не понимающий в предмете.

Ну и пара слов о богомерзком виски и о том, как этот отстойный самогон ухитрился вообще попасть в клуб приличных напитков. Снова спасибо товарищу Христофору Колумбу, кроме турбосифилиса он поспособствовал появлению в Старом Свете ещё кое-чего.

Причем подкинул этот подарочек он, уже почилив в могиле аж 400 лет — в 1860 году из открытой им Америки в Европу привезли виноградную супертлю. Которая сжирала корни непривычного к ней евровинограда, так же как и турбосифилис сжирал европейцев.

Производство бухла (не считая пиваса) почти встало раком. Ценник на ту ханку, что получалось сделать из остатков ещё живого винограда тут же конски подпрыгнул. В итоге вопрос, конечно, решился — импортировали американскую лозу, привычную к паразиту, гибридизировали с остатками местных. Но это всё дело было долгим.

А жажда заливать шары терзала европейцев в моменте! Штош, отвратное, но вставляющее кукурузное варево с ноги залетело в освободившуюся рыночную нишу. И потом отказалось уходить.

Послесловие: тля так надолго отстала от сифилиса, ибо парусники не успевали её довезти живой. Сифак попрочнее был. А вот когда появились пароходы с другими скоростями — дратуте, писец винограду.

Трансляция №25
В эфире было Радио Промороженных Пустошей
Из «Объекта» в аномальной зоне Таймыр-700
Побережье Моря Мрака (Лаптевых)

Если вы впервые здесь — стоит начать с первой трансляции.

(…Шорох ледяных осколков, тающих в безумном ритме пульса… Диссонансный гул далёких бурь, эхом отзывающийся в пустоте… Сердцебиение, заглушённое хрипом выдоха сквозь зубы…)

Мрачный голос, пропитанный дымом и тенью:
Послесловие после послесловия: в этом лабиринте теней, где алкоголь — призрак тепла, а туман — вечный шутник, пляска не кончается. Пока фризящий ветер не продует на сквозь и не станет вдруг понятно, что это всё уже давно не важно.

(…Вой бури, смешивающийся с ироническим шепотом, как будто пустота насмехается над самой собой… Обрыв, эхо растворяется в тишине, где снег нашептывает загадки грядущего… Только далёкий треск статических помех, предвещающий новый цикл.)

-- Ну наконец-то, -- раздался скрипучий голос.

Артем обернулся. В центре комнаты, за круглым столом, покрытым кружевной скатертью, сидели они. Вся семья.

Во главе стола -- отец. Не раздутый утопленник из ванной, а такой, каким Артем помнил его в лучшие годы: в клетчатой рубашке, гладко выбритый, строгий. Рядом -- мать, молодая и красивая, в нарядном платье. С другой стороны -- бабушка, перебирающая спицами какой-то бесконечный серый шарф.

И еще там был четвертый стул. На нем сидела маленькая девочка лет шести, с белыми бантами в косичках. Она болтала ногами, не достающими до пола, и внимательно смотрела на Артема черными, немигающими глазами.

-- Садись, Артемка, -- бабушка кивнула на пустую табуретку, стоящую отдельно, в центре ковра, как на допросе. -- Мы уже заждались. Чай остывает.

На столе действительно стоял сервиз с позолотой. Но в чашках вместо чая плескалась та самая густая черная жидкость.

-- Где я? -- голос Артема дрогнул. Он поднялся с ковра, но ноги были ватными.

-- Дома, -- ответил отец, отхлебывая из чашки. Черная капля сбежала по его подбородку, но он не вытер ее. -- Ты всегда был здесь. Просто иногда... отвлекался.

-- Я не отвлекался! -- выкрикнул Артем. -- Я жил! Я вырос, я работаю, у меня... у меня была жизнь!

Девочка с бантами хихикнула. Звук был сухим, как треск сухих веток.

-- Жизнь, -- передразнила она. -- Ты называешь жизнью то, что видишь в окне?

-- О чем вы? -- Артем попятился к выходу, но двери в коридор не было. Вместо нее стена была заклеена старыми газетами с некрологами.

-- Мы говорим о твоем сне, сынок, -- мягко сказала мать. Она взяла нож и начала намазывать на кусок батона что-то серое, похожее на паштет. Присмотревшись, Артем с ужасом понял, что это влажная, серая пыль, скатанная в комки. -- Ты слишком долго спал. И тебе снились глупости. Работа, ипотека, одиночество... Зачем тебе это?

-- Мы тебя любим, -- прошамкала бабушка, не отрываясь от вязания. -- Мы хотим, чтобы ты вернулся в семью. Полностью.

-- Я не сплю! -- Артем ущипнул себя за руку. Больно. Реально. -- Вы все мертвы! Папа умер от инфаркта, мама от рака, бабушка... Вы -- галлюцинация!

Отец со стуком поставил чашку на блюдце. Звук был тяжелым, словно упал кирпич.

-- Мертвы? -- переспросил он, и его лицо на секунду пошло рябью, как плохо настроенный телевизор. -- Смерть -- это просто выход из комнаты, Артем. Мы вышли. А ты застрял в дверях. И сквозишь.

-- Сквозишь, сквозишь, -- подхватила девочка, раскачиваясь на стуле. -- Твоя кожа стала тонкой. Через нее видно кости. Через нее видно нас.

Она спрыгнула со стула и подошла к Артему. Вблизи он увидел, что ее банты -- это не ткань, а свернутые крылья огромных белых мотыльков, которые медленно шевелились.

-- Ты должен выбрать, братик, -- прошептала она, глядя ему в глаза. -- Или ты снимаешь этот костюм, -- она ткнула пальцем ему в грудь, -- и садишься с нами пить чай. Навсегда. Или...

-- Или что? -- Артем отшатнулся от нее.

-- Или мы поможем тебе его снять, -- закончил отец.

Он встал. За ним поднялась мать. Бабушка отложила вязание, и Артем увидел, что спицы -- это длинные, тонкие костяные иглы.

Они начали медленно приближаться к нему.

-- Это всего лишь больно в первый раз, -- успокаивающе сказала мать, поднимая нож с серой пылью. -- Как пластырь оторвать. Р-раз -- и ты дома.

Артем оглянулся в поисках выхода. Газеты на стене зашуршали. Среди некрологов он увидел свое фото. И дату. Сегодняшнюю.

-- Нет... -- прошептал он.

Он рванулся к окну. Оно было занавешено плотными, пыльными шторами. Артем сорвал их.

За окном не было улицы. Не было двора, качелей и деревьев.

Там была бесконечная, серая пустота, в которой плавали гигантские, размером с дом, куски мебели: перевернутый диван, разбитый торшер, старый телевизор. И среди этого мусора медленно дрейфовало огромное зеркало в тяжелой раме.

-- Некуда бежать, Артемка, -- голос бабушки звучал уже совсем рядом. -- Квартира закрыта. Ключи у папы. А папа их проглотил.

Артем почувствовал, как чья-то маленькая, цепкая рука схватила его за лодыжку. Девочка. Ее пальцы сжались с нечеловеческой силой, дробя кость.

-- Отдай кожу! -- взвизгнула она, и ее лицо треснуло пополам, открывая пасть, полную таких же игольчатых зубов, как у двойника за окном в первой главе.

Артем взвыл от боли и ударил ее второй ногой. Она отлетела, как тряпичная кукла, но тут же вскочила, неестественно выгибая спину.

Отец и мать были уже в двух шагах.

-- Держите его! -- скомандовал отец. -- Мать, режь со спины, там застежка!

Артем вжался в подоконник. Стекло за его спиной было единственной преградой между ним и серой бездной.

"Не смотри в зеркало. Оно уже зашло".

Но зеркало было там, снаружи. В пустоте. И оно приближалось, вращаясь, как лезвие гильотины.

И в этом зеркале, летящем сквозь хаос, Артем увидел нечто иное. Он увидел свою реальную спальню. Свое тело, лежащее на кровати. И темную тень, склонившуюся над ним. Тень душила его тело подушкой.

-- Я не умер! -- заорал Артем. -- Я еще там! Я просто сплю! Вы врете!

Он схватил тяжелый горшок с засохшим алоэ с подоконника и швырнул его в отца. Горшок прошел сквозь грудь отца, как сквозь дым, и разбился о стол.

-- Ты не спишь, дурачок, -- ласково сказала мать, занося нож. -- Ты просыпаешься.

Артем понял, что есть только один путь. Не к ним. И не в эту комнату.

Он развернулся и с разбегу прыгнул в закрытое окно.

Стекло не разбилось. Оно лопнуло, как мыльный пузырь, и Артем полетел в серую пустоту, навстречу гигантскому вращающемуся зеркалу.

Если честно, я проигнорировал предупреждающие знаки. А как иначе? Шэрон была идеальна — или, по крайней мере, казалась идеальной в то время. Она красива в той классической манере, которая заставляет людей оборачиваться. И умна. У нее острое чувство юмора, которым можно проткнуть кого—нибудь насквозь, и она точно знает, как им пользоваться.

Мы встречались уже восемь месяцев. Конечно, может быть мы поторопились, но что—то просто щелкнуло. С нашего первого свидания я понял, что хочу, чтобы она была в моей жизни. Она казалась мне полным комплектом — кем—то, с кем я действительно мог бы построить будущее.

Оглядываясь назад, я понимаю, что были мелочи, на которые следовало обратить больше внимания.

Это случилось на нашем четвертом свидании. Мы сидели у нее на диване, пили вино, когда она заговорила.

— Наверное, мне стоит тебя предупредить кое о чем, — сказала она, крутя бокал.

Я приподнял бровь, уже наполовину влюбленный в нее:

—Ох? О чем ты?

— Я не самый… легкий человек, со мной не просто спать рядом, — сказала она.

Я рассмеялся, думая, что она шутит:

— Не волнуйся, я уже делил кровать с храпунами. Думаю, я справлюсь.

Она покачала головой, на ее губах играла легкая улыбка.

— Это не храп. Я разговариваю во сне. Иногда я двигаюсь или… ну, бывало, что я случайно давала людям пощечины.

— Бить людей, ахах? Звучит как профессиональный риск, — поддразнил я.

Она посмотрела на меня — наполовину серьезно, наполовину весело.

— Я просто говорю, что это уже случалось. Если ты решишь остаться, я тебя предупредила.

На тот момент я не придал этому особого значения. Это звучало безобидно, даже мило. Но оглядываясь назад… да, мне следовало отнестись к ее словам серьезнее.

В первый раз, когда я остался у нее ночевать, я ожидал пощечины, чтобы подшутить над ней по этому поводу на следующее утро. Но в основном та первая ночь прошла без происшествий. Она немного ворочалась, бормоча что—то бессвязное — «не красная» и «не дай ей упасть». Я не заметил ничего особенного.

В течение следующих нескольких недель ее странности начали проявляться все больше. Однажды ночью я проснулся от того, что ее рука ударила меня прямо в грудь.

— Какого черта? — проснувшись, пробормотал я растерянно.

Шэрон спала, ее рука безвольно лежала на кровати.

На следующее утро я сказал об этом за завтраком.

— Итак… ты ударила меня ночью.

Она чуть не подавилась кофе, ее глаза расширились от притворного ужаса.

— Да? Я сделала это?

— Ага. Полный отстой. Тебе приснилось, как ты с кем—то дерешься?

Она усмехнулась, покачав головой:

— Может быть, мне приснился Аарон?

Аарон был ее бывшим мужем. Она не особенно говорила о нем, но, насколько я понял, их развод был тяжелым. То, как она произнесла его имя — полушутя, полугорько — заставило меня задуматься, не было ли в этой истории чего—то большего.

Но я посмеялся. В то время это не казалось чем—то примечательным.

Были некоторые странные знаки, но настолько неявные, что я не распознавал их сути.

Через несколько недель совместной жизни Шэрон снова подняла эту тему.

— Я не шутила насчет сна, ты знаешь, — сказала она ночью, когда мы собирались спать.

— Я знаю, — ответил я, накрываясь одеялом, —  Честно говоря, это не так уж и плохо. Это даже мило.

Ее улыбка на секунду померкла:

— Просто… не пугайся, если я скажу что—то странное, ладно?

Я ободряюще сжал ее руку:

— Шэрон, это не проблема, правда. Я думаю, ты идеальна, и никакие твои слова во сне этого не изменят.

Она снова улыбнулась, но на этот раз улыбка не коснулась ее глаз.

В то время я думал, что в этом нет ничего такого. Теперь жалею, что не отнесся к тому моменту более серьезно.

***

Первые несколько недель пребывания у Шэрон все было вполне нормально. Да, она беспокойно спала — ворочалась, переворачивалась, даже бормотала.  Но я решил, что это просто часть ее «странного» очарования.

Но затем темы ее «разговоров» резко изменились.

Сначала она говорила что—то вроде «положи это» или «приведи кошку» — безобидная ерунда — и я смеялся над этим на следующее утро. Но однажды ночью, примерно через месяц, я проснулся и услышал нечто другое.

— Он под дубом, — пробормотала Шэрон тихим и ровным голосом.

Я моргнул, сонно и растерянно.

— Шэрон?

Ответа не было. Она лежала неподвижно, дыхание медленное и ровное.

Я сел и наклонился поближе.

— Что под дубом?

Ничего. Она больше ничего не сказала, просто перевернулась и плотнее завернулась в одеяло.

На следующее утро за завтраком я поднял эту тему.

— Ты сказала что—то странное во сне прошлой ночью, — сказала я ей.

Шэрон приподняла бровь, отпивая кофе.

— О, да? Что я сказала?

— Это было… странно. Ты сказала: «Он под дубом».

Она наклонила голову, словно пытаясь понять, шучу ли я.

— Хм, действительно странно. Может, речь шла о домике на дереве или о чем—то в этом роде.

— Ты помнишь, что тебе снилось?

Она покачала головой.

— Нет. Я не запоминаю. Ты же знаешь, как это бывает.

Я кивнул, но ее ответ меня не устроил. Было что—то притворное в том, как она отмахнулась — слишком небрежно, словно пыталась перевести разговор.

***

Через неделю я проснулся от того, что она ходила вокруг кровати, словно пыталась измерить шагами комнату.

— Шэрон? — прошептал я, потирая глаза.

Она не ответила.

Я потянулся к прикроватной лампе, но как только я нажал кнопку включателя, она замерла на месте.

— Не надо, — резко сказала она.

Моя рука застыла.

— Что не надо?

Она не ответила. Мгновение она просто стояла там, затем забралась обратно в кровать, ее движения были резкими и роботизированными.

На следующее утро я оставил свои мысли при себе. Я хотел спросить ее о том, что она сказала ночью, но что—то подсказало мне этого не делать.

После этого все стало еще хуже.

Однажды ночью она села прямо в постели и снова начала бормотать.

— В двух милях от шоссе, — сказала она, ее голос был спокойным и ровным. – Это удобнее делать, когда земля мокрая.

На этот раз я даже не пытался ее разбудить. Я просто лежал, уставившись в потолок, чувствуя, как волосы на затылке зашевелились.

Когда она, наконец, перевернулась и замолкла, я встал и пошел на кухню. Мои руки тряслись, когда я наливал себе стакан воды.

Что, черт возьми, происходит?

***

Переломный момент наступил несколько ночей спустя.

Я проснулся и увидел, что Шэрон сидит на краю кровати, спиной ко мне.

— Я же говорила, что это не сработает, — прошептала она.

Я медленно сел.

— Шэрон?

Она не обернулась. Она наклонила голову, как будто слушала кого—то невидимого.

— Он сказал, что разберется с этим, но не сделал этого. Теперь это моя проблема.

— Шэрон, с кем ты разговариваешь? — спросил я.

Она не ответила. Вместо этого она встала и вышла из спальни. Я не пошел за ней. Я, замерев, сидел в комнате, слушая, как ее шаги стихают в коридоре.

Когда я проснулся, она уже была на кухне, напевала себе под нос и переворачивала блинчики. Увидев меня, она подняла глаза и улыбнулась:

— Доброе утро!

Я заставил себя улыбнуться в ответ, но мой желудок скрутило. Я не мог перестать думать о том, что она сказала во сне.

Ночь, когда я понял, что что—то не так, началась как обычно. Шэрон быстро уснула, свернувшись калачиком, а я листал ленту в телефоне. Все казалось нормальным, пока я не услышал ее голос.

Сначала я подумала, что она говорит со мной.

— Я зажала ему нос, — сказала она.

Я замер.

Ее голос был тихим, холодным, монотонным.

— Это не заняло много времени. Он некоторое время сопротивлялся, но потом перестал.

Я повернулся к ней. Шэрон все еще лежала на боку, медленно дыша.

— Шэрон? — прошептал я.

Она не ответила.

Ее голос был едва слышен.

— Стащила его вниз по насыпи. Почва была мягкая — идеально для копания.

— Какого черта? — пробормотал я себе под нос.

Остаток ночи я не мог уснуть

***

На следующее утро я сказал ей:

—Ты снова разговаривала во сне прошлой ночью.

Шэрон выглядела удивленной, подняв глаза от своего кофе.

— О, нет, правда? Что я сказала на этот раз? Надеюсь, это не было что—то постыдное.

Я колебался.

— Ты… ты что—то сказала о том, что кого—то задушила. И вырыла могилу.

Она нахмурилась.

— Это, конечно, странно. Может, приснился кошмар на фоне криминальных шоу, которые я видела. Ты же знаешь, сколько я смотрю Netflix.

Она фальшиво рассмеялась.

— Ты не помнишь, что тебе снилось? — напирал я.

Шэрон покачала головой.

— Нет, извини. Честно говоря, Крис, я никогда не помню ни одного своего сна.

Я кивнул, но подозревал, что она не всё мне рассказала.

Несколько ночей спустя я снова проснулся от ее голоса.

— Макс, — сказала она. Ее тон был спокойным и отстраненным.

Я сел в постели, по коже побежали мурашки.

— Он за старым амбаром, — продолжила она. — Тот, что с синей дверью.

Имя было знакомым. Молодой человек по имени Макс пропал много лет назад во время похода. Его дело до сих пор не раскрыто.

На следующее утро я не поднимал эту тему. Я не знал, как. Но я не мог выкинуть ее слова из головы.

Я погуглил имя Макса на своем телефоне. Его исчезновение произошло в соседнем округе. В отчетах не упоминался амбар или синяя дверь, но другие детали, упомянутые Шэрон, соответствовали описанию местности, где его видели в последний раз.

Несколько дней спустя я набрался смелости предложить Шэрон кое—что. Она улыбалась, когда я только подошел.

— Ты никогда не думала о проведении исследования сна? — осторожно спросил я.

Она перестала улыбаться.

— Зачем мне это делать, Крис?

— Я не знаю. Просто… ты говоришь очень странные вещи во сне. Может, это стресс или что—то еще.

— Я в порядке, — сказала она, качая головой. —  Ты слишком много об этом думаешь.

— А как насчет записи? — спросил я. – Просто чтобы самой послушать.

Ее лицо мгновенно потемнело.

— Нет. Конечно, нет. Это вторжение в личную жизнь.

— Я не пытался…

— Если ты когда—нибудь запишешь меня без моего разрешения, Крис, нашим отношениям конец. Я серьезно.

Наши взгляды встретились, я кивнул, и мы продолжили свой день. Однако внутри мой мир рушился.

В ту ночь, после того как она уснула, я не мог сдержаться. Я положил телефон под подушку на ее стороне кровати и нажал «запись».

На следующее утро, пока Шэрон принимала душ, я воспроизвел аудиофайл.

Сначала это были просто помехи. Затем, около 2 часов ночи, раздался ее четкий голос.

— Нина слишком много кричала, — пробормотала Шэрон. – Быстро — пришлось действовать быстро. Никаких ошибок.

Я замер.

Нина. Я слышал про нее. Девушка—подросток с таким именем исчезла пять лет назад, и ее дело все еще было открыто.

«Нет, этого не может быть», — подумал я. Это невозможно.

Я больше не мог это игнорировать. Мне нужно было узнать, правда ли то, что она говорит.

В тот день я поехал в одно из мест, которые описала Шэрон: амбар с синей дверью. Это было недалеко — около двадцати минут от города.

Я нашел его достаточно легко. Здание было старым и обшарпанным, его дверь выцвела до тускло—серого цвета.

За амбаром была небольшая роща. Почва под деревьями выглядела свежевскопанной.

Я сказал себе уйти, но не смог. Я схватил ближайшую палку и начал копать грязь.

Мне не пришлось долго ковыряться. Запах — резкий и узнаваемый — сразу ударил мне в лицо. Затем я увидел его: рваный, испачканный грязью кусок ткани, прилипший к тому, что я мог описать только как… останки.

Я отшатнулся. Голова закружилась, пока я пытался осознать то, что вижу.

Шэрон не снилось.

***

Я не мог остановиться. Каждый вечер после того, как Шерон засыпала, я включал на телефон диктофон. И каждое утро, пока она принимала душ или готовила кофе, я прослушивал то, что она говорила.

И так было всегда.

— Она все плакала, поэтому мне пришлось сделать это быстро. Это было грязно, — сказала она. – Она сейчас в карьере. Под водой.

Имена менялись, но шаблон не менялся. Каждую ночь Шэрон шептала что—то леденящее, что—то конкретное.

— В корнях, вот в чем фокус, — сказала она однажды ночью. – Никто никогда не проверяет, что находится под корнями.

Каждое утро я просыпался в большем страхе, чем в предыдущее.

Аудиофайлы накапливались, каждый из них был частью ужасающей головоломки. Я больше не мог этого отрицать. Это были не сны.

Это были признания.

Шэрон начала замечать, что что—то не так.

— Ты что—то молчалив в последнее время, — сказала она однажды утром, подавая  тарелку с яичницей.

— Просто устала, — пробормотала я, избегая ее взгляда.

— Ты все время уставший в последнее время, — сказала она, наклонив голову. – Тебя что—то беспокоит?

— Нет, — солгал я. – Ничего.

Она изучала меня мгновение, ее взгляд был острым и немигающим, а затем она улыбнулась.

— Хорошо.

После этого я почувствовал, что она стала более пристально за мной наблюдать, словно ожидая, когда я оступлюсь.

***

Однажды ночью она меня застукала.

Я думал, она спит. Я сидел на диване, наушники вставлены в телефон, и слушал последнюю запись.

— Я сказала ему, что разберусь с этим, — прошептала Шэрон на записи. – Но он не послушал. Мне пришлось убирать за ним.

От звука ее голоса у меня по коже побежали мурашки.

— Что ты делаешь, Крис?

Я подпрыгнул, выдергивая наушники из ушей. Шэрон стояла в коридоре, скрестив руки на груди.

— Ничего! — быстро ответил я, заблокировав телефон и засунув его в карман.

Ее глаза сузились.

— Ты что—то слушал?

— Нет, — пробормотал я. – Я просто… просматривал соцсети.

Она не двигалась. Выражение ее лица не менялось. Она просто стояла там, уставившись на меня.

— Дай мне взглянуть на твой телефон, — наконец сказала она.

— Что? — спросил я, нервно смеясь.

— Я сказала, дай мне свой телефон, Крис.

— Зачем?

— Потому что я думаю, что ты меня обманываешь.

Я встал, стараясь говорить спокойно:

— Шэрон, ты ведешь себя смешно.

— Я? — спросила она, делая шаг вперед. – Ты ведешь себя странно уже несколько недель. Избегаешь меня. Блокируешь телефон. Что ты скрываешь?

— Ничего! — сказал я. – Почему ты думаешь, что я…

— Тогда дай мне посмотреть, — сказала она, перебивая меня.

— Нет.

Слово прозвучало резче, чем я предполагал.

Голос Шэрон был холодным и ровным.

— Ты ведь меня записал, да?

Меня охватила волна страха.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она сделала еще один шаг вперед.

— Пока я спала — ты меня записал. Признайся.

— Шэрон, я…

— Дай мне телефон, Крис.

— Нет.

Она бросилась на меня, ее пальцы вцепились в мой карман. Я отшагнул, пытаясь оттолкнуть ее, но она была настойчива.

— Отдай его мне! — закричала она, и ее голос эхом разнесся по квартире.

Я вырвался из ее рук и побежал к двери.

Я не останавливался, пока не добрался до своей машины. Мои руки так тряслись, что мне потребовалось три попытки, чтобы вставить ключ в зажигание.

Выезжая с парковки, я оглянулся на здание. Шэрон стояла у окна и смотрела на меня.

Я не вернулся за своими вещами, даже за телефоном.

На следующий день я вошел в свою учетную запись в облаке с компьютера публичной библиотеки.

Записи исчезли.

Шэрон, должно быть, нашла способ их удалить.

Я сидел, уставившись в пустую папку. Все улики, все доказательства исчезли.

***

Я не пошёл в полицию. Я не мог.

Что я должен был сказать? Что моя девушка призналась в дюжине убийств во сне? Что я нашел тело именно там, где она сказала? Они бы высмеяли меня — или, что еще хуже, подумали бы, что это моих рук дело. А без записей у меня не было ничего, кроме слов.

Вместо этого я сделал единственное, что пришло мне в голову: сбежал.

Я поехал в ближайший город, остановился в дешевом мотеле и провел остаток ночи, глядя в треснувший потолок и пытаясь понять, что, черт возьми, мне делать.

На следующее утро я купил новый телефон за наличные. Ничего особенного, просто базовая модель, которая могла звонить и иметь доступ к моему облачному аккаунту. Записи исчезли. Все файлы, которые я сохранил, были стерты.

Она нашла способ удалить их.

Неделями я оставался в мотеле, не высовывая нос и вздрагивая от каждого звука за дверью. Я просто знал, что Шэрон где—то там, наблюдает, ждет подходящего момента, чтобы нанести удар.

Я избегал социальных сетей, боясь, что она будет использовать их, чтобы выследить меня. Единственное, за чем я следил, были новости. Каждое утро я просматривал местные криминальные сводки, молясь, чтобы не увидеть ее имени или, что еще хуже, не услышать, что обнаружено еще одно тело.

Сначала ничего не было. Никаких пропавших без вести или исчезновений, никаких убийств. На мгновение я позволил себе поверить, что, возможно, я достаточно напугал ее, чтобы она остановилась.

Затем убийства возобновились.

Сначала это были мелочи: мужчина, найденный задушенным в своем доме, тело женщины, вытащенное из озера. Оба в соседних округах, обстоятельства жутко напоминали истории, которые Шэрон шептала во сне.

Я убеждал себя, что это просто совпадения. Так должно было быть.

Но потом это стало происходить рядом.

В моем родном городе пропала девочка—подросток, ее велосипед нашли брошенным на обочине дороги всего в миле от места, где я вырос.

Неделю спустя ее тело было обнаружено в неглубокой могиле в роще деревьев.

Я не мог дышать, когда увидел отчет. Сайт полностью соответствовал описанию Шэрон: «В корнях, вот в чем фокус. Никто никогда не проверяет под корнями».

Это была она. Закономерно.

***

Переломный момент наступил, когда в новостях сообщили об еще одной жертве — моем кузене Райли.

Мы с ним не были близки, но мы выросли вместе. Он была из тех людей, которые освещали каждую комнату, в которую входили, — всегда улыбаясь и смеясь.

Когда я увидел его имя в ленте новостей, у меня словно выбили почву из—под ног.

Репортер сказал, что его нашли около той же рощи, где обнаружили тело подростка. Они не дали никаких подробностей, но я уже знал, чего они не говорят.

Я знал, что это Шэрон.

Несколько дней я не мог ни есть, ни спать. Все, о чем я мог думать, был Райли — что я мог предотвратить это, если бы сделал что—нибудь раньше. Если бы я пошел в полицию или рассказал кому—нибудь, кому угодно, о том, что говорила Шэрон.

Но я этого не сделал. Я сбежал как трус, и теперь Райли мертв.

Чувство вины было невыносимым.

Я совершил много ошибок в своей жизни, но побег от Шэрон — это, наверное, худшая из них.

Я думал, что уход спасет меня. Я думал, что это не даст ей узнать, как много я знаю. Но, правда в том, что это не спасло Райли. Это никого не спасло.

***

Я больше не могу держать это в себе. Мне все равно, если мне никто не поверит, или если люди подумают, что я сумасшедший. Даже если это сделает меня мишенью — я должен кому—то рассказать, должен что—то сделать.

Несколько дней я сидел здесь, пытаясь найти нужные слова. Слова, которые могли бы заставить поверить мне. Слова, которые могли бы остановить ее.

Но правда в том, что это уже не имеет никакого значения: Райли мертв, и это моя вина.

Я не могу перестать видеть ее лицо в новостях. Я не могу перестать слышать дрожащий голос моей мамы по телефону, когда она рассказывала мне, что произошло.

Я мог что—то сделать. Я мог остановить Шэрон.

Но я этого не сделал. Я сбежал.

Руки трясутся, голова гудит, грудь сдавливает, но мне нужно выговориться. Мне просто нужно, чтобы кто—то знал.

Ее зовут Шэрон. Она умная, красивая, идеальная внешне.

И она убийца.

Она призналась во всем: Макс, Нина, все они. Она описала, как и где она это сделала. Я сначала думал, что это просто сны. Боже, я хотел верить, что это просто сны. Но я нашел одного из них. Я копал там, где она сказала копать, — и вот он.

Я пытался сбежать. Я думал, что если буду молчать, она остановится. Но убийства не прекратились.

Думаю, я хочу, чтобы кто—то узнал правду до того, как она меня найдет.

Потому что она это сделает.

Это всего лишь вопрос времени.

***

Раздается шум.

Я замираю, мои пальцы зависли над клавиатурой.

Я слышу звук бьющегося стекла. Шаги — медленные и спокойные, доносящиеся из кухни.

Меня затошнило. Трясущимися руками хватаю пистолет с тумбочки, чуть не уронив его.

О, Боже. Она здесь.

Не знаю, выберусь ли я из этого. Если я исчезну, вы знаете почему.

Если кто—то это найдет, пожалуйста…

Не дайте ей уйти от ответственности.

~

Оригинал

Телеграм—канал чтобы не пропустить новости проекта

Хотите больше переводов? Тогда вам сюда =)

Перевела Худокормова Юлия специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

— Дядь Серёж, — говорит, а голос хриплый, будто прокуренный. — Скажи папке, пусть нож помоет. Воняет же.

Меня после эти слов аж передернуло. Я же знал, что у соседей в доме не всё ладно, но чтоб настолько...

***

Колька, отец её, был мужиком сложным. Контрактник, две командировки, в одной из которых он получил контузию. Вернулся в наш поселок «Заря» год назад, когда батя его слёг. Привез жену, Маринку, и двух дочек. Машка мелкая совсем — шесть лет, а Катьке тринадцатый год пошёл.

Жили они тихо, за высоким забором из профнастила. Колька не работал толком, только таксовал да бухал по-черному. Батя его помер быстро, дом им оставил. Дом старый, бревенчатый, прогнивший насквозь, зато участок большой, лесок сразу за баней начинается. Колька всё мечтал там хозяйство развести, фермером стать. Ага, фермер хренов. Только пустые бутылки за сараем плодил.

Маринка, жена его, баба была забитая, тихая. Ходила в платке, в магазин и обратно, глаза всё время в пол опустит, норовя быстро проскочить мимо. Вроде как третья беременность у нее была, живот уже видно было. Колька, о сыне всё мечтал. «Наследнике». Орал по пьяни на всю улицу, что бабье царство его достало в край.

Беда случилась в октябре.

Дожди зарядили такие, что дорогу к поселку размесило в кашу. Маринка пошла на родник за водой. Там спуск крутой, глина скользкая, а внизу — овраг с камнями и мусор всякий.

Она и к обеду не вернулась. Колька ко мне прибежал, трясется весь, перегаром несет. «Помоги, — говорит, — найти, жена моя пропала».

Нашли мы её быстро. Лежала в овраге, вся переломанная. Еще теплая была, но уже не дышала. Только вот что странно: у неё на груди, справа, дырка была. Кровищи — жуть!

Участковый, молодой пацан, приехал, голову почесал. В общем, списали всё на несчастный случай. Мол, поскользнулась, упала и на арматуру напаролась — там в овраге мусора строительного полно.

Дело быстренько закрыли. Маринку так же быстро похоронили.

Колька после похорон совсем с катушек слетел. Запил так, что из дома неделями не выходил. Девчонки сами по себе по улице шатались: грязные, голодные. Мы с женой их подкармливали иногда.

А потом началась чертовщина с Катькой.

Сначала я слышал, как она орет по ночам. Не плачет по мамке, а именно орёт — благим матом, голосом таким низким, сиплым. Окна в их доме хлипкие, слышимость отличная.

— Не толкай! Не толкай, сука! — вопила она как-то ночью.

Я вышел покурить на крыльцо, слышу — возня, грохот, будто мебель на пол роняют. И Колькин голос, жалкий такой, визгливый:

— Катюха, уймись! Доча, перекрестись, ну пожалуйста!

На следующий день я Кольку встретил у магазина. Вид у него был — краше в гроб кладут. Серый весь, руки ходуном ходят, сигарету прикурить не может с пятой спички.

— Серега, — шепчет, и за рукав меня хватает. — Она это. Не Катька!

— Кто? — спрашиваю, хотя у самого по спине холодок пробежал.

— Маринка! Вернулась она. В Катьку вселилась. Влезла в её нутро.

Я тогда подумал — белка у мужика. Допился. Послал его проспаться. А зря.

Через пару дней я зашел к ним. Жена моя котлет нажарила, говорит, отнеси девкам, пропадут же с таким папашей. Калитка открыта была. Захожу в дом — вонь стоит невыносимая.

В горнице темно, шторы задернуты. Машка, младшая, под столом сидит, трясется, глаза вытаращила. А Катька...

Она сидела на диване, раскинув ноги, как мужик. Смотрела на стену, ковыряла пальцем в носу. Ноготь сорван, кровь по пальцу течет, а она будто этого не чувствует.

— Кать, — позвал я.

Она голову повернула. Медленно так. И ухмыльнулась. Оскалилась, жутко так. Губы синие, потрескавшиеся.

— Пришел, Сережа? — просипела она. Голос был в точь как у Маринки! Точно её интонации, только злые. — А Колька где? Спрятался, гнида?

Меня к косяку так и пригвоздило. Ноги ватные, язык к небу прилип. А она встает и в развалочку ко мне идет.

— Скажи ему, — шипит, и слюна с губы капает, — что я не уйду. Пока он сам туда не свалится. На дно оврага.

В этот момент Колька из кухни вывалился. В руках — топор. Глаза безумные.

— Изыди! — орет. — Убью, тварь!

Он на дочь замахнулся. Я, сам не знаю как, подскочил, руку ему перехватил. Топор на пол дзынькнул. Колька на колени упал, ревет:

— Она это! Она мне жизни не дает! Каждую ночь приходит! Душит!

А Катька стоит над ним и смеется. Страшно так, словно упивается.

— А ты как хотел, Коленька? Думал, столкнул — и концы в воду? Арматура, говоришь?

И тут она рубашку на себе рванула. Детская байковая рубашка затрещала. А на груди у девчонки, справа — синяк. Огромный, черный, с кровоподтеком. Точно в том же месте, где у Маринки рана была.

— Ножик-то ты в кармане припрятал, — говорит Катька материным голосом. — Когда я сказала, что третьей девкой беременна. Не нужен тебе, говоришь, лишний бабий рот? А теперь нас тут много. Мы все здесь!!!

Тут меня тошнить начало. Реально, желчь к горлу подступила. Воздух в комнате. Казалось, тени по углам комнаты шевелятся, словно змеи.

Колька завыл, вскочил и как ошпаренный вылетел из дома. Я за ним.

Ливень хлещет, темнота, грязь чавкает. Он бежит к лесу, к тому самому оврагу.

— Не возьмешь! — орет. — Не возьмешь, ведьма!

Я кричу ему: «Стой, дурак!», а сам бежать не могу, скользко.

Он добежал до края. Там обрыв резкий, глинистый. Остановился на секунду, обернулся. И я клянусь — я видел, как его что-то толкнуло. Никого рядом не было. Но его тело дернулось, словно от удара в грудь, ноги поехали по жиже, и он ухнул вниз.

Только короткий вскрик и глухой удар.

...Когда менты с МЧС его доставали, он еще жив был. Переломался весь, позвоночник в труху.

Но самое жуткое не это.

В нем нож торчал. Старый армейский нож. Видимо тот самый, о котором призрак Маринки говорил. Он на него упал. Лезвие вошло под ребра. Справа.

***

Девчонок в детдом забрали, тетка какая-то из Саратова вроде объявилась потом. Но я до сих пор, когда мимо их заколоченного дома прохожу, вспоминаю жуткий торжествующий смех.

Зуд.

Все тело под одеждой нестерпимо чесалось. Казалось, тысячи невидимых муравьев бегают прямо под эпидермисом. Артем с силой потер предплечье, пытаясь унять это чувство, но зуд был не на поверхности. Он шел из глубины, от мышц.

"Кожа мне жмет", -- вспомнил он слова своего двойника.

Артем вывалился в коридор. Проем на кухню за его спиной начал медленно затягиваться. Края дверной коробки размягчились, потекли, словно плавящийся воск, сужаясь в неровный, пульсирующий сфинктер.

Ему нужно было спрятаться. Найти место с одной дверью, которую можно забаррикадировать. Ванная.

Он рванул к двери санузла, расположенной напротив кухни. Ручка была скользкой, но дверь поддалась. Артем влетел внутрь, захлопнул створку и дрожащими пальцами защелкнул шпингалет.

В ванной было темно и душно. Здесь пахло сыростью и старым мылом. Артем нащупал выключатель, щелкнул им, но свет не зажегся. Вместо этого в темноте вспыхнул тусклый, зеленоватый огонек.

Светилась вода в ванной.

Чугунная чаша была до краев наполнена той же черной вязкой жижей, что и на кухне. Только здесь она слабо фосфоресцировала. Поверхность жидкости была идеально гладкой, как черное зеркало.

"Не смотри в зеркало", -- всплыло в памяти сообщение.

Артем отвернулся, прижимаясь спиной к двери. Он сполз вниз, на холодный кафельный пол, обхватив голову руками. Ему нужно было просто переждать. До утра. До рассвета. Солнце должно все исправить.

Внезапно зуд в левой руке сменился резкой, жгучей болью. Словно кто-то провел изнутри раскаленной иглой от локтя до запястья.

Артем зашипел и закатал рукав толстовки. В зеленоватом отсвете от ванной он увидел свою руку.

Под кожей что-то двигалось.

Это был бугорок размером с грецкий орех. Он медленно полз вдоль лучевой кости, раздвигая волокна мышц. Кожа над ним натянулась и побелела, став почти прозрачной. Артем с ужасом наблюдал, как бугорок пульсирует, живет своей жизнью.

-- Выпусти меня, -- раздался тонкий, писклявый голосок.

Артем дернулся. Голос шел не из-за двери. И не из вентиляции.

Он шел от его левой руки.

Бугорок остановился у запястья. Кожа в этом месте начала истончаться, проступая синевой вен.

-- Здесь тесно, Артем, -- снова пропищало существо внутри его руки. Теперь Артем узнал этот голос. Это был голос его младшей сестры, которая не родилась -- у матери случился выкидыш, когда Артему было шесть. Он никогда не слышал ее голоса, но почему-то точно знал: это она.

-- Этого не может быть, -- прошептал он, впиваясь ногтями правой руки в бугорок, пытаясь раздавить его, остановить, сделать хоть что-то.

Под пальцами прощупывалось что-то твердое, похожее на маленький скрюченный эмбрион.

-- Больно! -- взвизгнула рука.

И тут вода в ванной плеснула.

Артем вскинул голову. Из черной жижи медленно поднималось что-то массивное. Сначала показалась макушка с редкими, слипшимися волосами. Потом бледный, раздутый лоб.

Это был его отец. Или то, что когда-то им было. Тело выглядело так, словно пролежало в воде не пять лет, а вечность. Кожа была серой, местами отслаивалась лохмотьями, открывая под собой не мясо, а гладкую, блестящую поверхность зеркала.

Мертвец открыл глаза. У него не было зрачков -- только сплошная бельма.

-- Мы собрались, сынок, -- прохрипел отец. Его рот не открывался, звук шел прямо из горла, булькая и клокоча. -- Пора решать, что с тобой делать. Ты стал бракованным.

Артем вжался в дверь. Шпингалет за спиной жалобно звякнул.

-- Я не бракованный! -- выкрикнул Артем, чувствуя, как слезы текут по щекам. -- Я живой! Оставьте меня!

-- Живой... -- протянула "сестра" из его руки. Бугорок начал яростно биться, пытаясь прорвать кожу. -- Живые не живут в мертвых домах. Ты забыл, Артем? Ты забыл, когда мы переехали?

Отец в ванной поднялся в полный рост. С него стекала черная жижа, но капли не падали вниз, а взлетали вверх, к потолку, собираясь там в грозовую тучу.

-- Ты занял чужое место, -- прогудел отец, делая шаг через бортик ванной. -- Твоя оболочка износилась. Ты впустил сквозняк.

В дверь за спиной Артема постучали.

Тук-тук-тук.

Вежливый, интеллигентный стук.

-- Артем, открой, это мама, -- раздался мягкий голос из коридора. -- Я нашла твою кожу. Я ее погладила. Выходи, нужно переодеться. А то в этой ты выглядишь... помятым.

Артем оказался в ловушке. Спереди -- раздутый утопленник с зеркальными внутренностями. В руке -- паразит, рвущийся наружу. Сзади -- мать с его выглаженной кожей.

Он посмотрел на зеркало над раковиной. Оно было единственным предметом в комнате, который казался нормальным. Обычное прямоугольное зеркало. Но в нем не было отражения Артема, отца или ванной.

В зеркале отражался длинный больничный коридор, залитый ярким, стерильным светом. И в конце этого коридора стояла открытая дверь, за которой виднелась зеленая трава и солнце.

-- Не смотри в зеркало, -- прошептал Артем самому себе, сжимая пульсирующую руку.

-- Ложь, -- булькнул отец, протягивая к нему мокрые, разбухшие руки. -- Там выход. Иди к свету, сынок.

Артем понял, что выбора нет. Отец был уже в полуметре. Запах гнили стал невыносимым. Артем вскочил, наступил ногой на край раковины и, зажмурившись, с размаху ударил головой в зеркальную гладь.

Он ожидал звона стекла, боли, порезов.

Но поверхность зеркала подалась мягко, как пленка поверхностного натяжения воды, и с чавкающим звуком втянула его внутрь.