Доброе утро, Пикабу! Это @Woolfen, и мы наконец в этом цикле переходим от скучных, но необходимых, основ работы историков к собственно истории. Говоря о римской империи, мы часто недооцениваем влияние её масштаба. В современную эпоху легко забыть, что отправка короткой записки в другой город занимала не секунды, а часы. А ведь империя протянулась с запада на восток почти на 5000 километров.
Логистика была главной бедой любой державы вплоть до современности. Риму, с одной стороны, повезло, так как ключевые его территории были расположены вокруг моря, что значительно ускоряло коммуникации.
Благодаря проекту ORBIS мы можем теперь на глазок оценивать примерную скорость перемещения по разным маршрутам, разным транспортом в разное время года. Эти данные дают оценку снизу, так как в реальности путь по разным причинам мог затянуться
Сообщение из Рима в Александрию летом и при попутном ветре можно было бы доставить за 7–10 дней. Однако в зимний период Средиземное море было опасно своими штормами из-за чего, если и нашелся бы отважный мореплаватель, то на доставку сообщения ушло бы месяца 2, не меньше. За это время курьер из Рима и посуху сумел бы догнать корабль, но только если бы гнал без перерывов на сон. До более отдаленных территорий империи сообщения могли идти еще дольше — до 4 месяцев. Если же доставка осуществлялась по земле, то 350 км от Равенны до Рима могли быть преодолены в среднем за срок от пяти дней до месяца, а от Милана до Равенны (260 км) сообщение могло идти от 12 до 66 дней! [54: c.116] Даже если использовать сменных лошадей и гнать без передышки на сон и еду минимальное время в пути сокращалось бы лишь до 2 суток. Но такой способ доставки сообщений был крайне дорогим и доступным только для доставки самых важных государственных сообщений.
Сухопутные передвижения по империи из Рима даже при использовании лошадей все равно были чертовски длительной вещью
То есть ни о какой оперативности при передаче информации мы говорить не можем: лаг всегда измерялся часами и днями. Поэтому, чтобы иметь свежие сведения, приходилось быть ближе к их источнику. И императоры отлично понимали это, поэтому уже во 2 веке н.э. начнут все чаще пребывать значительную часть времени у границ империи, а не в ее столице. В 4 веке эта тенденция разовьется в фактический перенос столиц в места пребывания императоров, тогда как формальные столицы сохранять за собой лишь отдельные функции.
Удаленность императора от провинций делала его власть довольно условной. Чтобы быть эффективными, наместники должны были иметь высокую степень автономности, так как спросить центр об образе действий по каждому чиху не выйдет. Но такая самостоятельность вкупе с высоким лагом коммуникаций давали очень много власти. Прямой контроль за деятельностью наместников был возможен только с задержкой — обмен сообщениями мог длиться месяцами, что позволяло топить в этой бумажной волоките любые вопросы [42: c. 157-158]. Инструкции не могли охватить все возможные проблемы. Создание надзорных структур на местах требовало выдать уже им высокую степень автономности. Но кто будет сторожить сторожей? И так по кругу.
В эпоху принципата некоторые императоры пытались устраивать инспекции, но длительность переездов была столь огромной, что на посещение всех провинций ушли бы годы, а медлительность связи при этом ограничивала любые возможности для решения иных вопросов государственной важности. Поэтому уже во 2 веке редкий император посещал хотя бы половину провинций. Да, они имели возможность узнать информацию о подчиненных им территориях от лиц, кто там был, но все это были знания из вторых и третьих рук. Многие провинции императоров не будут видеть десятилетиями, а сами правители будут знать о них довольно условно.
И это же касается, на самом деле, и многих представителей элит. Редкий римлянин мог похвастаться тем, что увидел хотя бы половину провинций. Если императоры, военачальники, отдельные чиновники, торговцы и гонцы по роду обязанностей имели представления об огромной величине их государства, то вот значимая часть аристократов и особенно простого населения — лишь очень условно. Даже многие сенаторы имели крайне ограниченный опыт путешествий: в лучшем случае они посещали Грецию и пару провинций, где у них были виллы. Для сенатора 4 века Квинта Аврелия Симмаха, одного из наших главных источников по эпохе, путешествие из Рима в Трир, занявшее несколько месяцев, будет едва ли не величайшим приключением в жизни. Что уж говорить про простое население.
Сегодня на автомобиле путь от Рима до Трира можно преодолеть всего за 14 часов
Мы, к сожалению, слабо представляем себе, что думали об империи и её размахе простые жители. Для многих из них она обычно ограничивалась их провинцией, так как мобильность населения после активного расширения 1 века до н.э. была на не очень высоком уровне. Понятное дело, что какие-то контурные представления о том, что есть Рим и Италия у большей части людей были. Но они были примерно на том же уровне, что и знание о существовании императора: то, что он есть точно известно с реверсов монет и из речей местных чиновников. Но лично проверить этот факт мало у кого вышло бы.
Так что, на мой взгляд, нет ничего удивительного, что в период империи народ не очень хотел воевать с варварами где-то там далеко на каком-то Рейне и Дунае. Патриотизм был велик, когда римлянам непосредственно угрожали вторжения варваров в Италию. Как только границы зон вторжений сдвинулись, патриотизм сдвинулся вслед за ними и пограничные регионы стали базой для найма мотивированных солдат. О том, что где-то на севере существуют германцы, а на востоке — персы, простое население вероятно и знало, но пока германец или перс не замаячит где-то невдалеке, это для многих была “не их проблема”. Так было и во времена Республики, и во времена империи.
При этом, говоря о простом населении, мы его обычно очень огульно обобщаем. Я неспроста в одном из вступительных текстов говорил о проблеме идентичности. Есть довольно серьезное основание считать, что романизация в сельской местности носила поверхностный характер и в каждом регионе формировала свою довольно специфичную общность. Житель Иберии и Сирии оба были римлянами, но встретившись, могли принять друг друга за чужаков из-за разной одежды, привычек и даже нюансов латыни. Многим жителям восточной части империи вообще было проще изъясняться по-гречески, но и на западе латынь хорошо знали в основном лишь аристократы, а вот плебс говорил на «порченой латыни» — суть римский суржик. Чувствовали ли все эти люди глубокую общность друг с другом — это очень большой вопрос.
Мы можем утвердительно на него ответить только для элит: они-то вот чувствовали общность друг с другом, так как воспитывались в одной культурной среде. Но и то, с рядом оговорок. Сенаторам вплоть до самого конца 4 века (о причинах изменения подхода мы поговорим, но сильно позже) было обязательно жить в Риме, что нивелировало любые имевшиеся культурные различия. Но вот уже с всадничеством (класс ниже сенаторов) и декурионами (провинциальные элиты) возникает большая доля неопределенности, так как даже наличие общего греко-римского базиса не означало отсутствия культурных различий у выходцев из разных провинций. А уж про общность всех этих людей с плебсом можно говорить очень условно [42: с.358].
Но все же, даже если эти различия существовали, сам факт того, что за 4 века средиземноморской гегемонии Рим сумел объединить представителей элит из совершенно разных этносов и культур в единый политический класс, не может не восхищать. И не удивлять тоже. Империи Нового времени обычно управлялись элитами, имевшими схожее происхождение, часто локализованное на не очень большой территории. Римом же управляли выходцы со всего Средиземноморья и даже потомки варваров. И все они оставались в рамках одной культурной среды.
Для простого же населения сама империя была чем-то эфемерным, существующем в большей степени в голове, где даже конкретные географические привязки и границы были крайне условны и подвижны. Именно элиты — сенаторы, чиновники и куриалы связывали воедино всю эту территорию, обеспечивая её единство.
И глядя на все это начинаешь понимать, что вопрос «почему пала Римская империя?» не верен по своей сути. Задавать нужно другой: «почему вообще она так долго не падала?». Возможно, весь этот цикл поможет частично ответить на него.
Продолжение следует...
Источники данной главы: 42 - «THE CAMBRIDGE ANCIENT HISTORY. VOLUME XIII», 2008 г. 54 - Christopher Kelly «Ruling the later Roman Empire», 2004 г.
Доброе утро, Пикабу! Это @Woolfen, с новой порцией исторической науки. Работа историка кажется простой - берешь источники, данные археологи, изучаешь и на выходе получаешь истину... На деле все гораздо сложнее и в истории куда меньше истинного, чем кажется, а результат исследования сильно зависит от методов, которыми пользуется историк. А их много, и даже гендерстадиз в исторической науке приносит свою пользу.
Что такое методология? Если утрировать, то это вопросы, на которые отвечает исследование и набор гипотез и допущений, с помощью которых это делается. Хотя обывателю часто кажется, что история это нечто застывшее, и максимум в ней что-то могут поменять новые находки. На деле всё ВООБЩЕ НЕ ТАК. Новые методы истории, ставящие новые вопросы, позволяют даже на одном и том же массиве данных получить новые знания, которые могут перевернуть понимание прошлого.
Я не буду делать здесь глубокий разбор истории развития методов, но дам краткий обзор, чтобы вы в дальнейшем понимали, откуда берутся новые трактовки. И да, речь будет идти о западной историографии, так как именно она по вполне очевидным причинам находится на острие изучения древнего Рима.
Для начала, в исторической науке принято разделять объект истории и субъект. Объект исторического познания — это источники и факты из них во всем многообразии, а субъект — сам историк. Такое разделение сделано неспроста, потому что в зависимости от отношения к объекту исследования даже одинаково заданные вопросы могут дать разный ответ.
В 19 веке в исторической науке господствовал позитивизм, который постулировал, что факты неизменны, а прошлое познаваемо. Задачей историка виделась лишь установка достоверности фактов и их компоновка в непротиворечивую схему поступательного прогресса от одной стадии развития общества к другой. Такой подход позволял не просто реконструировать прошлое, но и сводить его к неким всеобщим закономерностям и шаблонам. Поэтому предполагалось, что как только будет достигнута определённая полнота фактов, то прошлое сразу станет понятным и неизменным.
При этом все позитивистские течения исследуют крупные общности — государства, общества, классы. Именно тенденции их развития являются основными объектами интереса. И, конечно же, в зависимости от базовых гипотез разные методы давали разные результаты. Например, один из основоположников позитивизма, Огюст Конт, считал, что история развивалась в связи со сменой парадигм мышления (теологическая, метафизическая и научная). Другие считали, что усложнение социума влекло за собой и исторический прогресс. Созданный марксистами, истмат, наоборот, ставил во главу угла экономику: борьбу экономических классов и развитие средств производства, приводившие к смене экономических стадий развития.
Именно в духе позитивизма написаны самые знаменитые труды по истории Рима: Гиббон (в центре исследования культура), Моммзен (в центре исследования политические институты) и Ростовцев (у нас он мало известен, а на западе это корифей, привнесший марксистскую методологию в академическое изучение Рима).
Однако события начала 20 века ввергли позитивизм в кризис. Раз применение разных методов позволяет по-разному трактовать одни и те же факты, то значит нет никакой абсолютной истины, а лишь относительная. Задача факта при позитивистском подходе подтвердить уже выдвинутую теорию. С точки зрения релятивизма же именно полученные из фактов знания позволят создать теорию, которая их бы объяснила.
Наиболее ёмко эту идею высказал Р. Дж. Коллингвуд:
«Историк имеет право и обязан, пользуясь методами, присущими его науке, составлять собственное суждение о том, каково правильное решение любой программы, встающей перед ним в процессе научной работы».
Т.е. задача историка — взять инструментарий (в виде набора гипотез) любого метода, даже позитивистского, но применив его на массив фактов постараться получить свой уникальный результат. Если он сойдется с другими, значит теория удачная и отвечает научным критериям проверяемости, если нет — нужно продолжать вести поиск и ждать схожих результатов у других.
Раз историки стали искать наиболее удачные с их точки зрения объяснения событий прошлого, то они начали всё чаще применять методы из смежных гуманитарных наук: социологии, психологии, политологии. Появившаяся в 20-е–30-е школа Анналов стала катализатором развития междисциплинарных исследований — находящихся на стыке разных наук.
Так как историки — это всегда продукт своего времени и интеллектуального климата, то каждое новое поколение приносило в методологию новые веяния: они задавали такие вопросы, которые до этого мало кого интересовали. И в 60-е–70-е произойдёт подлинная революция в исторических методах.
Из экономики начнут внедряться численные методы моделирования. Активно начнёт развиваться социальная история, изучающая не только крупные социальные группы и их взаимоотношения, но и более мелкие. Под влиянием антропологов на новом уровне начались исследования древней ментальности, в чем сошлись интересы с историками культуры.
Так как теперь объектом исследования вновь стали не безличные классы или государства, а люди, то всё чаще в исследованиях стали задаваться вопросы локального характера. Человек перестал видеться просто винтиком общественного механизма. Он теперь был его основой и его жизнь и образ мысли приобрели новый интерес. Однако это уже в духе эпохи поставило вопрос о том, что история женщин в историческом знании представлена гораздо хуже, чем мужчин. А уже в 80-е новое поколение расширит проблематику до вопроса гендера: того, какие были в прошлом гендерные роли, какие качества им были присущи, как и почему они изменялись.
Тогда же в 70-е в рамках постколониального дискурса историки начали задавать вопросы идентичности и отношения древних к колониализму. А в 80-е и 90-е постмодернизм встряхнул историческую науку, поставив под вопрос сами языковые конструкции, которыми выражались факты. Ведь один и тот же термин в разные эпохи мог иметь очень разное наполнение. А идея истории, как постоянного процесса взаимосвязанных изменений на разных уровнях, где основной действующий фактор в каждый момент времени может быть различен, стала логичным развитием междисциплинарных подходов.
Сегодня нет какого-то единственного верного метода исследования исторических фактов. Применяя разные инструменты и модели, которыми изобилует историческая наука, необходимо извлекать максимум полезной информации, смотреть под разными углами. И в этом плане даже современная «повесточка» полезна, так как она позволяет задать новые вопросы и получить на них новые ответы.
Конечно, никуда не деться от недобросовестности, когда метод подменяется идеологией и факты подгоняются под заранее известный результат. Но всё же, академическая наука сегодня — это не про выбор какой-то любимой идеи и постоянное её подтверждение, а про постоянный поиск более удачных объяснений. Менять взгляды на те или иные вопросы стало не зазорно, куда хуже держаться уже за явно устаревшие подходы.
Поэтому, хотя историки античности и уважают труд корифеев прошлого, но общее направление развития науки — это постоянная ревизия наших знаний. То, что считалось наиболее близким к истине вчера, сегодня под грузом новых фактов и теорий может оказаться устаревшим. И сейчас я продемонстрирую это на примере очень важного для понимания поздней античности направления — истории идентичностей.
Идентичность — это принадлежность человека к какой-то группе, через которую он осознает себя. Мы все имеем целый ворох разных идентичностей: я россиянин, я русский, я москвич, я подписчик @Cat.Cat. Вопрос влияния различных идентичностей на общество и поступки людей и исследуется историками.
Ну хоть у римлян с идентичностью все было просто. Или нет?
Обычно выделяют глобальные и локальные идентичности. Глобальные — это принадлежность к крупным общественным группам. В случае Рима — это имперская (римская) идентичность, племенная (я галл, я грек, я египтянин) и с 4 века н.э. ярко начнет проявлять себя религиозная. Локальная — это принадлежность к местному сообществу (я тускуланец, я милетец) или профессиональной/социальной группе (я сенатор, я солдат, я пекарь). При этом сами по себе данные идентичности могли находиться в разном отношении друг к другу, и задача историка — определить их.
Рим, подчиняя себе Средиземноморье, навязывал всем римскую идентичность, как способ участия в римской политике. Но все ли принимали её, а если принимали - то какое место в их жизни она занимала? Чувствовали ли они себя больше римлянами, чем галлами или греками, или все же наоборот? А когда в 4 веке н.э. в это уравнение добавилось христианство, то какая идентичность теперь была важнее? Судя по некоторым свидетельствам, имперская идентичность у части жителей стала менее важной, нежели религиозная. А у некоторых — нет. Почему? Ответы на эти вопросы непросты, так как у нас не так много прямых свидетельств эпохи.
Осложняется все тем, что до 70-х идентичность в основном воспринималась в этническом или национальном качестве, привычном по обществам модерна. И считалось, что каждая такая идентичность жёстко связана с определёнными материальными культурами. Например, по раскопанным археологами глиняным черепкам и узорам на них чётко выделялись региональные культуры производства, которые обычно связывали с конкретными народами (этносами). Если черепки зарейнской культуры оказались в Галлии или Британии, то считалось, что там оказались германцы, и по числу этих черепков в общем массиве мы можем определить насколько много [14: 389-390; 49: c.116-117].
Однако, если следовать этой теории, то современный мир населён китайцам — ведь нас окружают вещи, сделанные в Китае. Что сомнительно. В случае с Римом выходили тоже занятные штуки — с 1 века до н.э. по конец 1 века н.э. шла активная экспансия римских товаров. Но потом появились региональные вариации, и уже в Италии стали активно использовать произведенные в Испании, Галлии и Северной Африке предметы быта. Это что же, получается случилась обратная колонизация?
Туника с длинными рукавами в римскую армию пришла из северной Европы, «паннонский колпак» - с Балкан, меч спата от кельтов
Конечно же всё было куда сложнее. Современный подход к вопросу не делает жесткой привязки этничности к материальной культуре, но прослеживает взаимосвязи. Распространение римского стиля материальной культуры в 1 веке н.э. было одновременно признаком и роста географии расселения римлян, и попыток местных элит перенять новую имперскую идентичность. Но это вовсе не значит, что они полностью отказывались от старой: по имеющимся нарративным источникам старая этническая идентичность просто уходила на второй план.
Перемешивание элит, культурных стилей и рост экономического влияния провинций ещё сильнее искажали картину материальной культуры региона, создавая причудливый сплав из множества элементов. Что ещё сильнее затрудняет анализ. И это мы говорим об элитах. Идентичность простого населения проследить ещё сложнее, так как она плохо представлена и в письменных источниках, и в археологии.
Даже в случае с религией, где внешние маркеры обычно выставлялись на показ, всё непросто. Если о распространенности культа Митры в римских легионах есть немало археологических свидетельств, равно как и о росте влияния христианства среди элит, то дома простых жителей часто не несут в себе никаких признаков религиозной принадлежности [1: c.161-163]. Хотя нарративные источники свидетельствуют о росте влияния христианства на горожан, их подлинный масштаб остается неизвестен.
Как несложно заметить, вопросы, которые ставит это направление истории, крайне важны для понимания римского общества, особенно эпохи его трансформации в 4 веке. Применяя результаты различных методов исследования прошлого, мы можем составить куда более сложную и объемную картину событий.
Как я уже говорил выше, сегодня нет одного единственно верного метода, и задача историка не состоит в его поиске. Он должен использовать подходящие ему гипотезы и теории любых возможных методов и направлений исторической науки, чтобы с их помощью реконструировать прошлое. Это чертовски сложная задача, но в то же самое время крайне интересная.
Продолжение следует...
Источники данной главы: 1 - Сборник «The transformation of economic life under the roman empire» под ред. LUKAS DE BLOIS & JOHN RICH, 2002 г. 14 - Simon Esmonde Cleary «The Roman West AD 200-500: an archaeological study», 2013 г. 47. Репнина Л.П., Зверева В.В., Парамонова М.Ю. «История исторического знания», 2004 г. 48. Данилевский И.Н., Кабанов В.В., Медушевская О.М., Румянцева М.Ф. «Источниковедение. Теория. История. Метод», 2004 г. 49. Peter Brown «The World of Late Antiquity», 1971 г.
Доброе утро, Пикабу! Это @Woolfen, и сегодня я предлагаю вам немного погрузиться в мир археологии. Она долгое время находилась в тени источниковедения. Эта дисциплина зародилась как вспомогательная, и на то была веская причина: очень немногие археологические находки могут дать достаточный для их понимания контекст. Однако сегодня многое изменилось, но не все готовы это принять...
Глиняный черепок, найденный на берегу Тибра, сам по себе может сказать не столь и многое. Мы можем установить по стратификации слоев земли (чем глубже слой — тем он старше) или радиоуглеродному анализу примерную дату его захоронения и создания. По имеющимся каталогам воссоздать форму предмета и даже примерно определить место производства. А по химическому анализу узнать, что же было внутри. Выяснив, что это часть амфоры для вина 4 века н.э., произведенной на территории современного Туниса, удивиться тому, как же её сюда занесло. И только нарративный источник способен дать контекст того, как и почему эта амфора сюда попала.
При этом чем о более раннем периоде развития археологии мы говорим, тем меньше было инструментов для извлечения сведений из находок. В начале 20 века из всего методологического инструментария у археолога была только стратиграфия да редкие каталоги находок. Что толку от очередного черепка 4 века неустановленного происхождения? Такое положение сформировало у историков довольно пренебрежительное отношение к археологии и археологам. Долгое время их основной задачей считалось просто копать, каталогизировать и описывать найденное и не лезть в анализ находок — это дело следовало оставить профессионалам-историкам.
Однако, такое отношение раздражало археологов, как из-за того, что многие результаты раскопок оставались невостребованными и необработанными, так и из-за нередкого игнорирования находок и их интерпретаций. Всё это привело к тому, что на протяжении второй половины 20 века археологи всё чаще начинали сами заниматься обработкой материалов и их «погружением» в контекст, вступая с историками в ожесточенную полемику.
Если вы думаете, что это все несерьезно, то до сих пор некоторые историки-архивисты и археологи обмениваются шпильками в адрес друг дружки и неправильного подхода к работе
При этом вторая половина 20 века — это период значительного роста возможностей археологии, благодаря внедрению новых методов. Аэрофотосъемка (а позже — использование лидаров) привела к прорыву в способности обнаруживать места потенциальных раскопок. Распространение «спасательной» археологии (раскопок перед началом стройки) значительно расширило их географию. Радиоуглеродный анализ дал новые возможности по датировке предметов. Методы химического анализа позволили определять место происхождения и содержимое находок. А обширная аналитическая работа по классификации и категоризации находок и их характеристик позволила увеличить точность аттрибутации, благодаря чему был совершен не только количественный скачок в находках, но и качественный — в их анализе. Фактически, к 70-м произойдет археологическая революция, и с этого момента не замечать её достижения станет невозможно.
Более того, благодаря открытости археологов для сотрудничества с учёными других специальностей, бурно начнут развиваться междисциплинарные исследования, дававшие много уникальных новых данных. Здесь можно было бы ограничиться одной только радиоуглеродной датировкой, которая стала громадным шагом вперед. Но кроме неё есть большое число междисциплинарных подходов, давших результаты в последние годы. Например, по следам древней пыльцы [14: c. 290] или остаткам семян [17: c. 29-33] устанавливают какие культуры выращивали в различных регионах. По найденным костям животных устанавливают не только состав пищевой диеты, но и направление селекции [21: с. 250-272]. По исследованию человеческих костей выясняют не только возраст умерших, но и от чего они умерли, чем болели и как хорошо питались [45]. В сотрудничестве с гляциологами и специалистами по почвам изучают керны ледников и болотной почвы для определения климатических особенностей [28], а также уровней загрязнений воздуха металлами от промышленного производства [22].
Сегодня ни один труд по древней истории уже не может обойтись без обширного привлечения археологических данных. Хотя часто в книгах историков они всё ещё скорее дополнение к нарративным источникам, что раздражает археологов [14: с.1-2]. Однако археология не всесильна, и есть множество проблем и узких мест в ней, о чем кратко необходимо расписать.
1. Археологические обследования охватывают лишь очень небольшие географические области.
К сожалению, копать везде, где хочется, археологи не могут. И проблем тут масса. От того, что финансируется археология не то чтобы хорошо, до того, что многие интересные места находятся в черте городов или на частной собственности. В 20 веке значительно увеличила охват раскопок «спасательная археология» — когда перед строительством нового объекта по закону археологам дают покопать место. Однако далеко не всегда даже в Европе застройщики дотошно подходят к исполнению своих законодательных обязательств. А еще в некоторых интересных археологам регионам, например в Северной Африке или Леванте, может быть просто небезопасно.
Особенно если рядом вот такие ребята тусуются
Кроме того, так как денег у археологов ограниченное количество, то чаще всего они работают по каким-то долгоиграющим проектам, копая одну конкретную область. С одной стороны, это позволяет сделать всесторонние исследования территории. С другой — ограничивает возможности увеличения территориального охвата. Из-за этого выборка мест археологических раскопок неравномерна от региона к региону.
2. Различная видимость материалов и их остатков в земле
Разные предметы сохраняются в земле по-разному: камень или металл имеют гораздо больше шансов уцелеть, чем дерево или ткань, которые подвержены гниению. Если с почвой не повезло, то и железо тоже может сохраниться плохо. Но обычно поиск каменных строений или металлических предметов для археологов проще. Нахождение каменного строения часто вообще не требует каких-то особенно тщательных методов обследования, тогда как следы деревянных структур подчас можно обнаружить только по косвенным признакам, например, следам ям под сваи, найти которые не так–то и просто [14: с. 396-397].
На изображении остатки деревянных конструкций римского погреба 1-3 веков «в исключительном состоянии», обнаруженные во Франкфурте. Сами понимаете какое состояние «не исключительное»
При этом усугубляется проблема тем, что нередко археологи копают целенаправленно — в рамках проекта по поиску определённых предметов. И нет ничего удивительного, что, концентрируясь на предмете исследования они могут упускать много интересного. Например, долгое время значительная часть археологии сельской местности античности была сосредоточена на поиске центральных строений вилл. Их не только проще было найти, но и находки роскошных мозаик и украшений куда как интереснее смотрятся в отчётах, чем следы развалин сараев [14: с. 265, 269-270; 17: с. 7].
Однако из-за этого упускались из виду многие вспомогательные строения даже на самих виллах, не то что где-то на расстоянии от них. Из-за чего вышла смешная ситуация, что о домах владельцев вилл из археологических данных мы знаем куда больше, нежели о хозяйственной деятельности, которая вообще-то во многих случаях была основной функцией такого типа землевладения. А ведь виллы были важнейшими игроками на рынке продуктов [14: с. 267-268].
Схожая история и с раскопками городов. Многим археологам куда интереснее исследовать города периода раннего принципата , тогда как культурный слой поздней античности многим мало интересен. Поэтому в Италии есть случаи уничтожения свидетельств городской застройки поздней античности в ходе попыток раскопать более ранние слои [68: c. 46].
Тут ещё очень показателен связанный пример. Археологи, раскопав виллу, могут восстановить её планировку, но… только первого этажа. Ведь именно его остатки и находят. Причем даже эти реконструкции страдают от неопределенности. Точно зафиксировать назначение комнат можно только в том случае, если они функционально чем-то отличалась — например, кухня или туалетная комната имеют видимые особенности. А вот прочие — во многом похожи друг на друга. В прошлом они отличались мебелью, но до наших дней она обычно не доходит [14: с. 237].
И в ту же степь ещё одно замечание. Вы, наверное, не раз видели возмущения археологов деятельностью черных копателей. Так вот оно часто связано не с как таковым копом, а скорее с тем, что он не просто не вводит в научный оборот находки, но и часто, из-за варварских методов раскопки, уничтожает окружающий находку контекст. А он иногда бывает интереснее самой базовой находки. Черепок керамики может свидетельствовать о том, что рядом кто-то жил. Взаимное положение находок — дать подсказку о том, что в этом месте произошло или какой деятельностью занимались. Но без контекста это просто черепок.
Проблема концентрации на поиске более монументальных строений, таких как виллы, приводит к тому, что именно такие типы поселений чаще всего археологи и находят. Т.е. число находок вилл в первую очередь свидетельствует о том, что их проще найти и их целенаправленно ищут, а не о их распространенности в прошлом.
Подобная ситуация иногда может приводить к курьёзам. C 1980 года в районе болгарского Никополя проводятся систематические поиски и раскопки древних поселений. Так как масштабы программы огромны, то концентрировались на наиболее очевидных местах, где могли быть капитальные каменные строения. И так вышло, что все они оказались виллами. Что поставило в тупик, так это полная невидимость в результатах обследований крупных деревень, о которых есть свидетельства из многочисленных источников [1: c. 252 - 256]. И это обычная для археологии ситуация: негативное свидетельство (свидетельство отсутствия чего-либо) не значит, что этого объекта не существовало, вероятно его просто пока не нашли.
Но иногда бывают и обратные ситуации — как история с римскими водяными мельницами. Долгое время считалось, что в Риме эта технология хоть и была известна, но использовалась ограниченно (и я тоже так считал), тогда как в Средние века она начала внедряться повсеместно. Археологическая картина до конца 20 века соответствовала нарративной, пока не было обнаружено, что часть мельничных жерновов, которые ранее считались признаком мельниц с животным приводом, были, на самом деле, для водяных мельниц. И вышла забавная ситуация, что римские источники мало упоминали водяные мельницы, но их нашли уже довольно много, а вот в средневековье всё было наоборот — упоминаний много, а археологических свидетельств мало [30: 10.24-10.25; 32: 17-19].
Находки водяных мельниц по данным археологии, изобразительных источников и упоминаний в литературе
3. Далеко не все археологические находки введены в оборот.
Это вообще смешная по своей глупости ситуация, корни которой лежат в старом добром снобизме историков по отношению к археологам. Долгое время работа археолога заключалась просто в составлении альбомов и каталогов находок, которые потом… частенько были невостребованы академическими историками. Многие эти альбомы до сих пор пылятся, никем не обработанные, потому что мало кому это интересно [41].
4. Мало раскопать, нужно ещё и погрузить находку в контекст и проанализировать. Тут тоже есть много нюансов.
Как я уже говорил раньше, археологические находки редко несут с собой контекст. И в зависимости от базовых тезисов, одни и те же артефакты могут подтверждать разные теории. Поэтому высоконаучные споры (а иногда и откровенные срачи) за методологию обработки результатов раскопок — это очень популярная спецолимпиада среди ученых. Так что разберём несколько показательных примеров.
Одним из известных явлений для поздней римской империи является «упадок вилл» в конце 4 века. Его свидетельством обычно называют то, что часть помещений, которые некогда были украшены мозаиками, стали использовать явно не по назначению — их могли разделять перегородками, делать проходы прямо через мозаики, застилать пол досками или землей. Классическое объяснение такого явления было в том, что виллы забросили, а их заняли «скваттеры» (беженцы, бездомные). Но в последние годы всё чаще звучат голоса, что на деле это было всего лишь перепрофилирование виллы владельцами для увеличения её прибыльности [11: с.9; 14: c.527]. Т.е. один и тот же факт можно интерпретировать диаметрально противоположно.
Другой схожий пример. После раскопок в 80-х в Италии археологи на основе одних и тех же данных сформулировали две противоположные модели развития городов в позднюю античность: «разрыв» — упадок античного города и потом возникновение на его месте средневекового и «продолжение» — постепенная трансформация от античных форм к средневековым через промежуточные стадии [68: c. 46].
Одним из способов выведения экономических показателей Рима является подсчёт различных находок и ранжирование их по векам. В идеале лучше всего, если сравниваются находки с одного места раскопок, тогда можно делать выводы о тенденциях на определенной территории. А вот если мы начинаем собирать воедино данные с разных раскопов, то возникает проблема выборки. Ведь частота находок может не совсем чётко коррелировать с частотой самого явления в прошлом.
Например, такая ситуация с раскопками костей животных. Во многих исследованиях механистически сложили по векам все находки костей из разных регионов и сделали вывод, что в 1-2 веках н.э. римляне ели в разы больше мяса, чем в 3-4 веках. Однако проблема в том, что нет понимания, были ли эти находки костей сделаны в идентичных условиях. Влиять могло место находки, размер ямы, число самих ям с костями и количество раскопов, где их обнаружили. Ведь, как уже указывалось, иногда число определённых находок выше просто потому, что археологи целенаправленно их ищут. Поэтому простое складывание абсолютных цифр находок на разных площадках методологически спорно [32: с.11].
Схожий пример, но куда более известный — это знаменитый график кораблекрушений в Средиземном море, который всплывает всегда и везде.
По этому графику выходит, что в 1-2 веках н.э. в Средиземном море тонуло огромное число кораблей, а потом оно резко снижалось до того, что в Средние века тонуло в десятки раз меньше кораблей. Из чего делается вывод, что в римскую эпоху движение кораблей было крайне интенсивным, а с 3 века начало резко сокращаться и даже в 15 веке оно не восстановилось.
Такая популярная трактовка, однако, вызвала серьёзные сомнения. И на то несколько причин. Во-первых, деревянные корабли отлично гниют в воде и чаще всего находят не их остовы, а груз. Каменные блоки и амфоры хорошо сохраняются и выделяются на морском дне. А следовательно, найти затонувшие корабли с таким грузом куда проще. И выходит, что сами по себе находки затонувших кораблей с амфорами и каменными блоками говорят больше о частоте перевозок этих конкретных материалов. В Средние века такие грузы не возили в принципе, а в античность, начиная со 2 века, есть вероятность роста перевозок товаров в бочках, которые сохраняются гораздо хуже.
Кроме того, на число кораблекрушений могли влиять маршруты. Средиземное море до эпохи пара было не очень-то простым для судоходства, и в зимний период плавать было попросту опасно. При этом в раннюю Античность или Средние века часто предпочитали каботажное (прибрежное плавание), что было безопаснее (а также снижало вероятность стать жертвой пиратов), но увеличивало время в пути. А вот римляне в имперский период часто плавали напрямик, что увеличивало как скорость, так и риск. Соответственно, частота кораблекрушений зависела не только от числа кораблей на маршруте, но и его рискованности. И большое число кораблекрушений в 1-2 веке может говорить не только о росте морского трафика, но и о том, что капитаны выбирали более опасные маршруты [23: 36-39; 14: 411-414; 42: с.315].
Таким образом, графики числа кораблекрушений не служат сами по себе доказательством роста морского трафика. А вот как свидетельство роста перевозок товаров в амфорах и камня для строительства — вполне.
А знаете, что самое смешное в этом примере? Сам автор A. J. Parker в работе «Ancient Shipwrecks of the Mediterranean and the Roman Provinces» [46], где и дебютировал данный график, указал на сильную ограниченность выборок мест находок и бо́льшую видимость кораблей с амфорами, по сравнению с иными. И он даже предостерёг от поспешных выводов других исследователей [46: с.15-16]. Но на это, почему-то, обратили внимание далеко не все.
Если резюмировать, то археология может дать много материалов по тем аспектам прошлого, которые плохо освещены в источниках. Кроме того, она даёт немало материала и для проверки фактажа из них. Но археология тоже не всемогуща, и без контекста из нарративных источников она имеет довольно ограниченные познавательные возможности. Поэтому источниковедение и археология взаимно дополняют друга, а не конкурируют.
Продолжение следует...
Источники данной главы: 1 - Сборник «The transformation of economic life under the roman empire» под ред. LUKAS DE BLOIS & JOHN RICH, 2002 г. 11 - Tamara Lewit «Villas, Farms and the Late Roman Rural Economy (third to fifth centuries AD)», 1991 г. (новое предисловие от 2004 г.) 14 - Simon Esmonde Cleary «The Roman West AD 200-500: an archaeological study», 2013 г. 17 - Jonathan Broida «The Villa and Agricultural Economy of Late Roman Sicily: An Archaeobotanical Perspective», 2019 г. 21 - PAUL ERDKAMP, KOENRAAD VERBOVEN, and ARJAN ZUIDERHOEK «Ownership and Exploitation of Land and Natural Resources in the Roman World», 2015 г. 22 - Noemí Silva-Sánchez, Xose-Lois Armada «Environmental Impact of Roman Mining and Metallurgy and Its Correlation with the Archaeological Evidence: A European Perspective», 2022 г. 23 - Andrew Ian Wilson «Developments in Mediterranean shipping and maritime trade from 200 BC to AD 1000», 2011 г. 28 - Michael McCormick, Mark A. Cane, Ulf Büntgen, Edward R Cook «CLIMATE CHANGE DURING & AFTER THE ROMAN EMPIRE», 2012 г. 30 - Сборник «Performances économiques de l’Empire romain. Une nouvelle archéologie du commerce et des techniques» под ред. Jean-Pierre Brun, Despina Chatzivasiliou and Willem M. Jongman, 2024 г. 32 - Wilson Andrew «QUANTIFYING ROMAN ECONOMIC PERFORMANCE BY MEANS OF PROXIES: PITFALLS AND POTENTIAL», 2014 г. 41 - Bret Devereaux «Collections: What Do Historians Do?», 2025 г. 42 - «THE CAMBRIDGE ANCIENT HISTORY. VOLUME XIII», 2008 г. 45 - Willem M Jongman, Jan PAM Jacobs, Geertje M Klein Goldewijk «Health and wealth in the Roman Empire», 2019 г. 46 - A. J. Parker «Ancient Shipwrecks of the Mediterranean and the Roman Provinces», 1992 г. 68 - Pilar Diarte-Blasco «Urban Transformations in the Late Antique West Materials, Agents, and Models», 2020 г.
Доброе утро, Пикабу! Это @Woolfen, автор текстов по истории Рима и не только. И сегодня я вам расскажу, почему изучение истории по дошедшим до нас книгам древних авторов - это целая наука.
Долгое время нарративный (письменный) источник был для историков единственным способом заглянуть в прошлое. Да и сегодня, по факту, именно письменные источники являются фундаментом исторической науки, так как они несут большую часть исторического контекста. Именно из них мы знаем подробности о событиях прошлого: государствах, правителях, войнах, философских и политических концепциях и т.д. и т.п. Без них прошлое представляло бы для нас сплошное белое пятно, из которого то тут, то там появлялись бы из ниоткуда и исчезали в никуда имена правителей и военачальников прошлого, о большей части которых было бы известно только то, что они когда-то существовали. Не удивительно, что именно нарративные источники и стали центром любого повествования в исторической науке, а источниковедение и архивистика — синонимами истории.
Однако у них есть множество минусов, которые следует помнить, чтобы не попасть в логические ловушки. О них и пойдет речь ниже, в первую очередь в разрезе истории Рима в целом и поздней империи в частности.
1. Самая главная проблема — письменных источников о древности просто очень мало!
Для обывателя, который впервые видит список римских произведений, дошедших до нас, их число может казаться большим. Однако, на деле до наших дней дошли буквально крохи от того, что было. Античная городская цивилизация была письменной и каждый уважающий себя представитель элит должен был быть знаком с корпусом классической литературы, а также сам уметь создавать новые произведения.
За время существования Римской империи множество людей писали художественные, исторические или общественно-политические тексты - ведь это было частью образа жизни аристократов. До наших же дней дошли хотя бы лишь одной строчкой всего то пара сотен римских авторов. О существовании еще сотен мы знаем или догадываемся. Однако сколько же людей и текстов не оставили о себе в истории никакой памяти — точно неизвестно.
При этом даже из этих сотен дошедших авторов и их трудов далеко не все равноценны с точки зрения исторических сведений. Ключом для понимания контекста прошлого являются, в первую очередь, исторические труды, однако они охватывают собой далеко не все периоды и сферы деятельности. Например, до нас дошли целиком три церковные истории (Сократа, Созомена и Феодорита), описывающие, как несложно догадаться, историю христианской церкви до середины 5 века н.э. Но вот ни одного столь же обширного труда по секулярной истории империи того же периода целиком до нас не дошло [13: c.16]. Ситуация, когда о событии известно всего лишь из одного источника, для историка античности не редкость. И это лишь вершина айсберга из проблем.
2. Проблемы достоверности исторических трудов и агиографии (житий)
Каждое произведение — это изложение событий через призму видения автора. Хотя Геродот и Ксенофонт задали высочайшие стандарты по написанию исторических трудов, далеко не все авторы ориентировались на них, а сам литературный жанр позволял довольно серьезные вольности.
Во-первых, римская историография была крайне римоцентрична. Поэтому о многих событиях мы знаем только с точки зрения самих римлян. Есть, конечно, греческие авторы, но они отличаются зачастую лишь смещением фокуса на историю Греции. Всё, что происходило за пределами цивилизованного мира, по мнению римлян и греков, представляло мало интереса.
Во-вторых, большая часть исторических трудов касаются событий, важных для всей империи: политики и войн. В то время, как события более мелкого масштаба часто ускользают от внимания. Мы очень мало знаем подробностей о важных событиях в провинциях, вне контекста большой политики, о повседневной жизни простых людей, их работе и досуге. Некоторое исключение из этой тенденции представляют собой жития святых, чьи каноны заметно отличались от классической литературы и делали упор на куда более приземленных вещах, нежели большая политика. Но и они не обладают достаточной детализацией.
В-третьих, авторы исторических трудов далеко не всегда были нейтральны. В римской литературе были сильны традиции морализаторства: когда цель текста была не беспристрастно изложить некие события, а показать на их примере какую-то мысль. Даже если автор в явном виде это не указывал (а, например, Орозий, уже в заголовке «История против язычников» дал ясно понять, что объективности в его тексте не будет), то это всё равно проявлялось в содержании.
Это могла быть проимперская апологетика, как у Феста или Евтропия — где основная задача была показать победы империи. Мягкая оппозиционная критика Аммиана Марцелина, негодующего из-за наступления христианства на языческие традиции и видевшего в этом упадок государства. Или уже антиязыческая критика Орозия, наоборот, стремившегося доказать, что язычество — источник всех бед империи. А самое весёлое, когда один и тот же автор писал два труда, с диаметрально противоположным посылом, как это сделал Прокопий Кесарийский.
Орозий в любой момент времени
Естественно, что явная тенденциозность подачи материала требует и осторожного подхода к источникам. Но это данность, с которой живут историки — любой источник может быть недостоверен. Поэтому «историк спрашивает не “предвзято это или нет”, а “насколько это предвзято и как это влияет на его достоверность и полезность”. Даже источник, полный абсолютной лжи, может быть показательным.» [41].
Из осознания этой проблемы родилась научная критика источников, призванная ответить на вопрос их надежности и причин сомнительных и недостоверных фактов и оценок. Процесс этот тем сложнее, чем меньше самих источников и чем более предвзят автор анализа. В процессе развития исторической науки ее немало помотало от некритичного отношения к источникам до гиперкритики, доходящей до отрицания реальности описанных событий (см. подробнее тут).
В-четвертых, значительная часть авторов текстов — это представители римской аристократии. Они могли не соглашаться друг с другом по поводу текущих событий и отношения к ним, но все они были продуктом одной системы воспитания. Именно взгляд элит империи на мир, их образ мысли и действий мы видим в исторических трудах [42: с. 684-691]. А что думали на счет тех же событий простые жители, как они осмысливали себя и окружающую действительность и чем жили из нарративных источников нам известно преступно мало. Фактически, рассуждая о римском обществе, мы всегда, в той или иной мере, смотрим на него через призму взглядов его элит.
3. Законы
В отличие от исторических трудов законы кажутся куда более простой для интерпретации областью. Римляне провели огромную работу в ходе кодификации, сохранив не только сами законы, но и хронологию их введения, а иногда и контекст. Однако, анализ законов не столь прост, как кажется.
Долгое время считалось, что законы отражают текущую реальность. Например, в законах поздней империи неоднократно принимались меры регулирования колоната, из чего делались выводы, что это явление было сильно распространено. Однако частота упоминаний явления вовсе не свидетельствует о его распространенности. Законы отражают не ситуацию как есть, а ту, какую хочет видеть государство [20: с. 748]. Сама по себе частота упоминаний в законах колоната явно свидетельствует лишь о том, что императоры обращали большое внимание на эту сферу [14: с. 268]. Она могла быть вызвана как чисто фискальными мотивами [9: с. 62-63], неэффективностью исполнения законов [20: с. 749], так и тем, что многие колоны были арендаторами императорских земель [21: с. 96]. Так как нет ни одной цифры, свидетельствующей о числе колонов в империи, каждое из указанных объяснений одинаково вероятно.
Еще больше запутывает тот факт, что многие законы принимались императорами реактивно — как ответ на кризисную ситуацию или запрос чиновников и подданных [13: c. 37; 40].
Кроме того, многие законы, даже написанные в строгих юридических терминах, допускали двойственность толкования [39: с.491]. Или нередко имели неясные границы их действия [21: c. 229]. А некоторые законы, даже несмотря на проведённые при Феодосии и Юстиниане кодификации, были попросту утеряны и среди историков идут споры об их содержании [2: с.575].
4. Письма
Один из самых удивительных источников, так как позволяет взглянуть на повседневную жизнь глазами самих её участников. Как и в пункте про исторические труды, письма — это в первую очередь срез образа мысли их авторов, почти всегда принадлежащих к элитам. Однако они зачастую охватывают куда более широкий спектр вопросов: от особенностей закулисья политической жизни до чисто бытовых моментов.
Сведения из писем, естественно, тоже могут быть тенденциозны. А тот факт, что зачастую мы видим только одну сторону переписки нередко оставляет двусмысленность — ведь один и тот же ответ мог быть дан на очень разные вопросы.
5. Папирусы и прочие административные документы
Квитанция об уплате подушного налога (P.Oxy. XLIV 3172) из Оксиринха в Египте. Найдены они были уже больше сотни лет назад. Но на сегодня обработано от 1 до 2% из них - около 5000 экземпляров. Источник
Папирус в античность выполнял функцию долговременного хранилища информации, в том числе экономического и бытового характера. В империи собирали огромное количество статистики для сбора налогов: результаты переписей населения и земли, списки цен на товары, учёт расходов и доходов бюджета. Получи учёные возможность изучить эти данные хотя бы за один год — это продвинуло бы науку гораздо сильнее в плане понимания римской экономики, чем это возможно сейчас за десятилетия обобщения имеющихся сейчас сведений. Но до нас, к сожалению, не дошло ни одного общеимперского статистического документа [27: с. 27; 30: 2.4; 37: с. 1].
Чуть лучше дела обстоят с документами более низкого уровня. Известен ряд наборов папирусов, в которых расписаны некоторые экономические параметры и финансовые операции для отдельных вилл или небольших районов. Однако их неполнота и разрозненность, географический и временной разброс, и малая выборка делают крайне сложным процесс выведения общих тенденций [33: с.15-16].
Таким образом, если резюмировать источниковедческие проблемы:
1) малое число источников и их неполнота;
2) их тенденциозность и противоречивость;
3) фокус многих источников на глобальных вопросах, а не локальных.
Источники данной главы: 2 - Сборник «A companion to late antiquity» под ред. Philip Rosseau, 2009 г. 9 - Clark Patrick «Taxation and the Formation of the Late Roman Social Contract», 2017 г. 13 - Stephen Mitchell «A History of the Later Roman Empire, AD 284–641», 2015 г. 14 - Simon Esmonde Cleary «The Roman West AD 200-500: an archaeological study», 2013 г. 20 - «THE CAMBRIDGE ECONOMIC HISTORY OF THE GRECO-ROMAN WORLD», 2008 г. 21 - PAUL ERDKAMP, KOENRAAD VERBOVEN, and ARJAN ZUIDERHOEK «Ownership and Exploitation of Land and Natural Resources in the Roman World», 2015 г. 27 - Сборник «Finding the limits of the Limes» под ред. Philip Verhagen, Jamie Joyce, Mark R. Groenhuijzen, 2019 г. 30 - Сборник «Performances économiques de l’Empire romain. Une nouvelle archéologie du commerce et des techniques» под ред. Jean-Pierre Brun, Despina Chatzivasiliou and Willem M. Jongman, 2024 г. (доступен онлайн, ссылки по номерам глав не считая вступления, и абзацам) 33 - Jairus Banaji «EXPLORING THE ECONOMY OF LATE ANTIQUITY», 2016 г. 37 - Walter Scheidel «Roman economic performance and inequality: why we need the big picture», 2024 г. 39 - «THE CAMBRIDGE WORLD HISTORY OF SLAVERY», 2011 г. 40 - Uiran Gebara da Silva «Duties and Rights of Landowners and Tenants in a Late Roman Law», 2021 г. 41 - Bret Devereaux «Collections: What Do Historians Do?», 2025 г. 42 - «THE CAMBRIDGE ANCIENT HISTORY. VOLUME XIII», 2008 г.
Привет Pikabu. Это @Woolfen, и сегодня я начну публиковать большой цикл по Римской империи 4 века н.э. с крайне непривычным для обывателя взглядом на вопрос. Все со ссылками на источники, как вы любите.
Что первое приходит вам в голову при словах “поздняя античность” или “поздняя Римская империя”? Упадок и деградация всех областей жизни, рост мракобесия и абсолютизма, которые в конце концов приведут империю к краху. Конечно же, Западную Римскую, а не столь же упадочную византийскую стратократию, которая каким-то образом протянет еще добрую тысячу лет. Обычно именно в таких мрачных красках и рисуют эту эпоху не только обыватели, но и серьезные исторические монографии даже не столь далекого прошлого. Однако сейчас многое в восприятии той эпохи начинает меняться.
Вообще возникновение такого отношения к поздней античности было неизбежно, ведь среди интеллектуалов эпохи просвещения Средние века считались чуть ли не адом на Земле, а период Римской республики или ранней империи — утерянным раем. Поэтому поздняя античность воспринималась лишь как мрачный пролог к точке падения человечества во тьму — крушению Империи Запада. Именно такой подход к рассмотрению вопроса и был воспринят исторической наукой еще в 18 веке, во многом благодаря влиятельнейшей работе «История упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона, где автор ставил себе цель найти причины падения этого великого государства.
Эта парадигма исследования поздней античности станет основной для историографии на долгие годы, не только из-за предубеждений историков, но и ограниченности источников. Многие из письменных свидетельств, рассказывавшие о той эпохе, несли немало критики к разным аспектам тогдашнего бытия, что и не удивительно с учетом масштабов происходивших перемен. Да и зачаточная на тот момент археология демонстрировала изменение художественных форм в позднюю античность от натуралистичности в сторону, как тогда казалось, "примитивизации”. Что, конечно же, трактовалось как доказательство упадка.
Слева знаменитая скульптура тетрархов первой половины 4 века, которую всегда приводят в пример упадка искусства. Справа Скульптура императора Феодосия конца 4 века
Однако таким подходом историки загоняли себя в логическую ловушку. Так как упадок считался аксиомой, то задачей историков было найти его первопричины и выстроить имеющиеся факты в непротиворечивую картину того, как в прекрасном античном обществе вызревали ростки мерзкого феодализма. Это искажало их взгляд, заставляя везде искать следы декаданса и средневековщины, подстраивая обнаруженные ими тенденции под общую концепцию деградации. Историки стали заложниками собственной же теории: она стала настолько удобным методологическим шаблоном, что её даже не пытались оспорить, а новые факты интерпретировались исключительно в рамках неё.
Робкие попытки оспорить такой подход натыкались на серьезное сопротивление. Искусствовед Алоиз Ригль в конце 19 века пытался доказать, что изменения в искусстве поздней античности (в его понимании с 3 века н.э. и до каролингской эпохи) вовсе не были признаком упадка и деградации. Наоборот, это были новые формы со своими тенденциями развития, причинами появления и популярности.
Искусство Нового времени продемонстрировало целый калейдоскоп сменяющихся стилей, на основании которых почему-то никто не спешил делать далекоидущие выводы об упадке или развитии общества. Поэтому Ригль настаивал на необходимости выделения поздней античности в отдельный период, отказавшись от предвзятого отношения к ней.
Алоиз Ригль, чьи идеи оказались не поняты историками его эпохи
Идеи Ригля в тот момент не нашли поддержки среди академических историков, однако вскоре схожие тезисы стали все чаще звучать в спорах об античности. Ведь фактически, при постановке в центр дискурса вопроса “падения Западной Римской империи”, из рассмотрения выпадали не только территории за пределами римского мира, но даже его восточная половина, уцелевшая в 5 веке. Что Византию (Восточную римскую империю), что варварские королевства запада выселили в медиевистику, тем самым не только изолировав их от эпохи, в которой они возникли, но и изъяв саму Империю Запада из глобального контекста. А при попытках этот контекст вернуть и расширить за счет новых археологических сведений уже никаких однозначных свидетельств упадка не выходило, что нарушало общепринятую парадигму.
В 1971 году Питер Браун в монографии «The World of Late Antiquity» подверг обширной культурологической критике все господствовавшие ранее представления о поздней Римской империи. Уйдя от модели “упадка”, он увидел многообразные преобразования культурной среды, сочетающие в себе разные тенденции, как новые, характерные только для этой эпохи, так и старые. Обозначенный Брауном подход оказался применим и к другим сферам жизни поздней античности, дав схожий результат: вместо одномерной схемы упадка, получалась многообразная картина трансформации под действием различных факторов.
Питер Браун и его эпохальная работа. Рекомендую найти оригинальное издание в интернете и просто полистать. Сделано очень классно
Революция в подходах к осмыслению поздней античности, была подкреплена и все новыми данными археологии, показавшими, что в разных регионах тенденции развития протекали совершенно по-разному. Где-то наблюдались свидетельства экономического спада, а где-то наоборот — бума строительства, производства и торговли. Столь разнонаправленные тенденции сложно было уложить в старую парадигму “упадка”, поэтому термин “трансформация” тут пришелся к месту. Сегодня едва ли хоть одна зарубежная работа по поздней античности обойдется без упоминания положительного (а то и основополагающего) влияния концепций Брауна.
А вот историку Мозесу Финли повезло меньше. Если Браун стал героем современных историков, то Финли скорее антагонистом. Его тоже часто упоминают, но в критическом ключе, хотя этим он тоже сделал царский подгон исторической науке. Пока другие историки и экономисты активно искали в античности признаки капитализма, Финли создал теорию, согласно которой для древних римлян прибыль имела малое значение, а гораздо более важным был размер земли во владении, так как он определял статус и авторитет. Соответственно и вся экономика по Финли строилась вокруг принципов далеких от капитализма, хотя и не отрицала полностью рыночные отношения.
Мозес Финли, чьи теории до сих пор вызывают бурные споры
Эта теория наделала немало шуму, заставив опять-таки по-новому взглянуть и на образ мысли людей прошлого, и на трансформацию институтов античности. И хотя идеи Финли в массе своей историки не приняли, но поставленные им вопросы все еще активно обсуждаются.
Поздняя Римская империя в современных исследованиях предстает отнюдь не упадочным государством, которое только и знает, что катится к краху. В 4 веке империя оправилась от потрясений кризиса предыдущего столетия, а её правители активно модернизировали и пытались укрепить государство. Упадок и процветание, жесткий государственный контроль и полный отказ от него, эгоизм и бескорыстие, консерватизм и динамизм органично соседствовали в империи, переплетаясь в чертовски сложную и интересную картину. И вот об этом и будет данный цикл: непривычный для обывателя взгляд на Римскую империю 4 века по данным исторических работ последних десятилетий.
Но прежде, чем мы погрузимся в ту эпоху, я считаю крайне важным в следующих частях поговорить об источниках и методологии исторического процесса на примерах из эпохи, которой посвящен данный цикл. Это позволит Вам лучше понять суть проблем, с которыми сталкиваются историки, и причины, по которым регулярно случаются пересмотры, казалось бы, незыблемых концепций о нашем прошлом.
Доброе утро, Пикабу! Я @Woolfen, и плашка сверху нужна из-за появления на пикабу нейрослопа под видом текстов от людей. Вероятно вы видели мои тексты на тему римской истории, публикуемые как мной лично, так и от аккаунта нашего коллективного блога @Cat.Cat, где изначально и публиковались мои тексты. На днях там как раз вышел последний пост моего затянувшегося цикла про падение Римской республики. Когда я начинал писать небольшой цикл постов про Союзническую войну несколько лет назад, то и в мыслях не было, что он продолжится серией циклов, охватывающих всю историю заката Римской республики: от Второй пунической войны до гражданских войн и воцарения Октавиана Августа.
И раз уж складывалась стройная история длинною больше сотни лет, то почему бы её не оформить в электронную книгу? Поэтому тексты циклов были собраны, причесаны. К ним были дописаны некоторые дополнения, уточнения и связки и несколько бонусных материалов, один из которых написан человеком, который много мне помогал в процессе. Тексты в книге написаны простым языком и не требовательны к уровню знаний читателя, поэтому подойдут для ознакомления с периодом.
На следующей неделе я планирую начать выпуск большого цикла по Римской империи 4 века и тому, насколько непривычную картину этого периода показывает современная наука. Если хотите, чтобы вас на него тегнули, то ставьте плюс под мои комментарием под этим постом.
Подпишись на сообщество Катехизис Катарсиса, чтобы не пропустить новые интересные посты авторов Cat.Cat!
Также читайте мои тексты первым на других ресурсах:
Привет, Пикабу! Это @Woolfen, я люблю историю Древнего Рима и поэтому немало пишу про неё. А для этого приходится много читать. На днях у меня наконец дошли руки вдумчиво прочитать книгу Филиппа Кея «Rome's Economic Revolution» (Римская экономическая революция) 2014 года. На русском она не издавалась, но если вы интересуетесь римской экономикой 2-1 веков до н.э., то она однозначно стоит прочтения. А если вы из ЛЛ, то ниже мой краткий пересказ того, в чем же заключалась экономическая революция во времена поздней Республики.
Книга посвящена анализу изменений в римской экономике после Второй пунической войны и использует в своей аргументации все возможные на момент её написания данные нарративных источников, археологические свидетельства, а также значительный объем современных исследований. Автор ставил своей цель показать основные преобразования в экономической жизни Рима в период 2-1 веков до н.э. и выдвинутые им идеи крайне интересны.
По мнению Кея, как и многих историков до него, поворотным моментом для Рима стала Вторая пуническая война, после которой Республика получила небывалые доселе доходы от контрибуций, а также доступ к богатейшим серебряным рудникам в Испании. Эти доходы позволили государственным финансам оправиться достаточно быстро, чтобы уже через несколько лет ввязаться в войну в Греции против Селевкидов. А первые успехи на востоке принесут Риму в качестве контрибуций столько серебра и золота, что в последующие годы война станет едва ли не ключевым источником доходов для государства.
За первую половину 2 века только от контрибуций Рим получил 27280 талантов (талант = примерно 26 кг) серебра без учета доходов от продажи в рабство пленных, тогда как за весь 3 век до н.э. - всего 4675 талантов, из которых 94% (4400 талантов) занимала контрибуция с Карфагена. К середине 2 века до н.э. в римский бюджет ежегодно поступало порядка 700 миллионов денариев (монета весом около 4 грамм серебра) в год: 280 от военной добычи, 104 от серебряных шахт, 70 от сдачи в аренду ager publicus (общественной земли), 180 от налогов в провинциях и пошлин. К началу 1 века до н.э. доходы бюджета вырастут вдвое за счет значительного роста добычи серебра и доходов от провинций, в основном восточных.
Поступление этих денег в бюджет позволило не только отменить военный налог (трибутум) в 167 году до н.э., но и начать масштабную программу инвестиций в строительство объектов городской инфраструктуры за счет государства. Будут построены новые акведуки, дороги, храмы, проведен ремонт старых построек. Благодаря этому огромные средства вливались в экономику, так как шли на оплату строительных материалов и работы подрядчиков.
При этом кроме государства на сложившейся ситуации наживались и большое число римских граждан. Публиканы из всадничества покупали концессии на добычу серебра в Испании или на сборы пошлин и налогов в провинциях. Военные командующие из сенаторов забирали себе часть военной добычи, а часть - распределяли среди воинов. Политики любого происхождения начали активно брать и давать взятки деньгами: именно в этот период начнется рост политической коррупции. Объем роста частного богатства был таков, что если один из богатейших людей начала 2 века до н.э. победитель Карфагена Публий Сципион Африканский имел порядка 500 фунтов (фунт = 329 граммам) серебра, то у жившего век спустя не самого богатого сенатора Марка Ливия Друза было накоплено 10000 фунтов серебра.
Естественно, что такие масштабные вливания денег не могли не вызвать оживление в римской экономике. Начался бурный рост спроса на товары роскоши, которые первоначально закупались в основном на востоке, но постепенно производство части из них локализовалось в Италии. Также значительно вырос спрос на еду, так как городские проекты активно привлекали рабочих из сельской местности, а также росло потребление вина и масла с ростом благосостояния. Что сделало крайне выгодным товарное производство сельхозкультур на виллах, ориентированных на рынок. Этому способстовал и рост доступности рабов, поэтому уже к середине века возникнут массивы вилл (вблизи крупных транспортных маршрутов и логистических узлов), пока небольших размеров.
Весь этот экономический бум был обеспечен принудительным перераспределением финансов между востоком и западом, в который вовлекались в том числе и средства, до этого не использовавшиеся: различные накопления правителей, храмов или целых общин, служившие им раньше подушкой безопасности. При этом доступ к открывшимся потокам денег был, очевидно, неравномерен. Поэтому возник спрос, с одной стороны, на консервативное инвестирование средств с минимумом рисков, а с другой - на доступ к заемным средствам для более рискованных операций.
По мнению Кея революционным стало то, что в Риме эту функцию на себя взяли частные банки - сообщества аргентариев. Они делали плюс минус то же, что и современные банки: брали деньги на депозиты под процент, а из этих денег тоже под процент выдавали ссуды коммерсантам. Данная сфера деятельности почти никак не регулировалась, налоги с банковской деятельности не взимались, а потому заниматься ею было довольно выгодно.
В результате аргентарии осуществляли важнейшую функцию в экономике - они фактически удваивали сумму денег в обращении. Положенные на депозит у банкиров деньги раздваивались - формально они продолжали находиться в банке в виде записи, однако фактически вкладывались кредитором в дело, которое принесет прибыль и ему самому, и аргентарию, и вкладчику депозита. Т.е. одна и та же сумма создала целую цепочку прибылей.
На что шли ссуды? Да на все, что угодно: покупку земли или рабов, оборудования для производства, корабля для перевозки товаров, покупку товаров в провинциях, выкуп концессий на сборы налогов или добычу серебра, в конце концов на выдачу ссуд провинциалам. По мнению Кея кредит стал важнейшей частью римской экономики, обеспечившей ей взлет во 2 веке до н.э. По его оценкам объем кредитования в Риме к началу 1 века до н.э. составлял порядка 12% от всего оборота денег в Италии.
Однако банковское дело было штукой рискованной. Не каждая операция на которую выдавали ссуду заканчивалась успехом. Да, чтобы защитить себя от потерь, обычно кредиты выдавались под залог и поручительство. Это не гарантировало полного возврата средств, но было некоей страховкой. Если у банкира внезапно невозвратными станут несколько ссуд, то тут уже дела нехороши, так как возникает кассовый разрыв - не будет хватать имеющихся денег для покрытия всех обязательств. В этом случае главное, чтобы вкладчики не потребовали возврата средств, тогда можно пустить в оборот оставшееся в надежде, получить достаточно прибыли.
А теперь представьте себе, что такая ситуация с валом невозвратов ссуд возникнет не у одного аргентария, а у всех! А ведь именно это случилось в 80е годы до н.э. во время Союзнической войны. С началом этого конфликта треть территории Италии оказалась во власти мятежников, соответственно прекратились все доходы оттуда и имущество с тех земель более не могло выступать залогом. При этом, как и в другие кризисы, начался отток средств из банков: часть людей хотели компенсировать полученные убытки, другим нужны были средства для выполнения обязательств перед государством, третьи же просто считали, что деньгам лучше в такие времена быть под подушкой.
И вот на этом фоне на востоке случился коллапс всей римской системы из-за понтийского царя Митридата, который захватил сначала римскую провинцию Азия, а потом и Грецию. От такого мува поплохело римскому бюджету, который значимую часть доходов получал именно с востока. Но еще хуже стало аргентариям, так как раз никаких доходов с востока больше не было, то все завязанные на финансовых операциях там ссуды становились невозвратными. А так как этот кризис задел огромное число людей, то чтобы компенсировать потери начали еще сильнее выводить средства с депозитов. Аргентарии кинулись лихорадочно пытаться продавать залоговое имущество, но этим они лишь обрушили цены на рынке, получив еще меньше денег, чем хотели.
В итоге по всей цепочке депозит - кредит возникли убытки и задолженности, вместо доходов. Что усугубилось кризисом ликвидности - так как значительные суммы денег были попросту изъяты из экономики и схоронены до лучших времен. Для многих таких кладов они не наступили и и некоторые из таких схронов сегодня с радостью находят археологи - что говорит о том, что в оборот эти деньги уже не вернулись. Таким образом добыть твердую валюту стало сложнее.
Римские политики, судя по всему, не очень хорошо понимали как функционирует их экономика - до эпохи политэкономических теорий еще очень далеко. Поэтому действия правительства по разрешению долгового кризиса были непоследовательными, подчас мешавшими её разрешению. Например, попытки списания долгов приводили к ослаблению недовольства кредиторов, но при этом делали и куда менее доступным кредит - так как в таких условиях возросшие риски закладывались в его стоимость. При этом продлению кризиса способствовал старт гражданской войны между Суллой и сборной Мария, Цинны и прочих уважаемых господ. А когда в ней победил Сулла, то он еще добавил проскрипциями, в ходе которых под каток репрессий попали часть финансистов. А продажей конфискованного имущества по бросовым ценам был опять обрушен рынок земли, а следовательно и залогового имущества.
Результатом этого кризиса стало, по мнению Кея, серьезнейшее переформатирование характера частных финансов. Упоминание аргентариев почти на век исчезнет из источников, банковские сообщества судя по всему от понесенных убытков измельчают и сосредоточатся на малом кредитовании. Тогда как главным источником крупных сумм станут аристократы-финансисты, в основном из сенаторского класса. Однако они будут крайне осторожны в выдаче средств в кредит, предпочитая делать это с учетом репутации заемщика и рекомендаций от знакомых.
Последнее на мой взгляд, может служить одной из причин роста конфликтности политики с 70х годов до н.э. Т.к. доступ к заемным средствам стал более сложным, то выросло значение коррупционных способов добычи денег, а также роль крупных банкиров-аристократов, спонсирующих ради достижения неких личных целей или осуществляющих покровительство бизнесменам. Эти же факторы, вероятно, вызвали заметное снижение влияния всадничества на политику, ставшее крайне заметным в предыдущие десятилетия.
Подпишись на сообщество Катехизис Катарсиса, чтобы не пропустить новые интересные посты авторов Cat.Cat!
Также читайте мои тексты первым на других ресурсах:
Привет, Пикабу. Это @Woolfen, я люблю историю и пишу про Древний Рим и не только. На днях прочитал статью Пенской В.В., Пенская Т.М. “Deus ex machina? Исторические корни авторитарной традиции в России“. В ней авторы предлагают концепцию, что в России основной причиной роста централизации и авторитаризма власти была необходимость мобилизации скудных ресурсов для противостояния внешней угрозе в условиях крайне слабой экономической базы. Поворотным моментом авторы считают монгольское завоевание, после которого возникла с одной стороны сама необходимость роста податей, шедших на дань и попытки достаточно усилиться, чтобы ослабить внешнее влияние. С другой же, общество оказалось готово отказаться от части прежних прав и свобод ради этого. В дальнейшем эти тенденции сохранятся, так как Россия длительное время будет находиться в окружении сильных врагов, на защиту от которых будут необходимы значительные ресурсы.
Мне стало любопытно под таким углом взглянуть на историю Рима, так как на первый взгляд тенденции развития очень похожи. Но вот их подоплека на деле очень разная.
В начальный период своей истории Рим был окружен не очень дружелюбными соседями из-за чего тот долгое время существовал с мироощущением осажденной крепости, которое поддерживалось периодическими тяжелыми военными поражениями. Поэтому там сложилась специфичная система, в которой все общество разделяло риски и ответственность за государство в зависимости от их вклада в общую безопасность. Элиты, неся больше обязанностей, получали и больше возможностей. Еще довольно патриархальное общество было пронизано сверху донизу патрон-клиентскими связями, обеспечивающими не только неформальный контроль, но и обратную связь. Поэтому внутренние кризисы всегда разрешались компромиссом, что вкупе с довольно гомогенной элитой, делало государство политически крайне устойчивым.
При этом, хотя Рим и был окружен врагами, они не были сильнее его. Поэтому в большинстве случаев достаточный уровень мобилизации ресурсов общества позволял осуществлять строй при котором власть принадлежала сенату из наиболее уважаемых аристократов, выборные представители которого осуществляли коллегиальное управление государством. Только серьезные военные кризисы заставляли Рим временно вводить более авторитарные и централизованные методы управления - в виде диктаторов или позже - экстраординарных назначений магистратов и промагистратов. При этом, если острая фаза кризиса миновала, от таких методов тут же отказывались в пользу привычных республиканских.
Любопытный факт. Диктатора могли назначать не только в случае военного кризиса, но и когда требовался "аналог царя" для некоего сакрального действия - например забивания гвоздя в стену храма Юпитера...
Однако, хотя внешние угрозы в этот период не требовали роста централизации и авторитаризма власти, но во 2 веке они привели к серьезным внутренним проблемам. После Второй пунической войны Республике из-за огромных потерь в сенаторском классе пришлось опереться на те слои, которые ранее были на более низких ступенях иерархии - муниципалов. Включенные в состав сената, эти “новые люди” начнут бороться за удержание в правящем классе и расширение своих политических возможностей, что приведет к подрыву основ всех прежних общественных институтов: деформации патрон-клиентских связей, росту коррупции и роли демагогии. Правящая элита потеряет гомогенность и погрязнет во внутренних конфликтах. В результате, находясь на пике военных возможностей и не имея серьезных внешних противников (Митридат все же таковым был очень условно), Республика погрузилась в жесточайший внутренний кризис. Выходом из которого стало установление новой более авторитарной и централизованной формы правления.
Такой исход не был предопределен, но в конце концов деградация общественно-политических институтов оказалась столь сильной, что без усиления авторитарного элемента стабилизировать ситуацию не выходило. Установленный новый “имперский” режим развивался в сторону усиления централизации и авторитаризма все по тем же внутриполитическим причинам, хотя побочным эффектом этого и являлся рост эффективности извлечения ресурсов на функционирование армии, за счет чего стал возможен и рост её численности.
Во внешней политике возможность поддержания крупнейшей армии за всю предыдущую историю Рима привела к тому, что государство не отказалось от своей сверхзадачи - расширения и завоевания новых земель. И если с зарейнской Германией эту цель посчитали невыгодной, то вот Парфию неоднократно пытались завоевать. Но все попытки оказывались неудачными, так как требовали больше ресурсов, чем империя могла мобилизовать на это.
Это именно крупные войны римлян с парфянами, а мелкие конфликты происходили вообще постоянно. Во всех конфликтах, начиная с Траяна, Рим захватывал значительную часть парфянской державы
Хотя в то же самое время наблюдался постоянный рост расходов на армию - он не приводил к видимому росту внешнеполитической активности Рима. Потому что был вызван в первую очередь необходимостью поддержания лояльности самой армии. Септимий Север не просто так напутствовал сыновьям «Будьте гармоничны, обогащайте солдат, презирайте всех остальных»: ведь только от армии зависело то, кто будет править государством. Рост боеспособности войск осуществлялся лишь в тех пределах, что позволяла действующая политическая модель без её существенного изменения.
Фактически главной задачей государства в 1-3 веках н.э. было изъятие как можно большего объема ресурсов для покупки лояльности легионеров. Что не могло не привести к кризису всей политической системы в тот момент, когда армейские подразделения осознали, что могут поставить своего человека на пост императора. События кризиса 3 века поэтому нередко называют “военной анархией”, так как именно армия и её постоянные мятежи чуть не уничтожили изнутри Римскую империю.
Поэтому стабилизация государства могла осуществляться только через подчинение армии правителю, что потребовало, опять же, роста централизации и авторитарного характера власти. Государство должно было снабжать ресурсами госаппарат, который в свою очередь содержал армию, делая ту зависимой от четкости функционирования гражданской системы управления. И все эти процессы были завязаны на императора. Только после стабилизации ситуации Диоклетианом возникли предпосылки для роста армии и её довольствия.
Очень упрощенно все выглядело так. Подробно про империю 4 века будет расписано в отдельном цикле, но позже
На мой взгляд если в мерах Диоклетиана первичны были именно внутренние причины, то уже Константин, опираясь на достигнутое, начал постепенно смещать баланс в сторону внешних факторов. Потому что за 3 век положение Рима значительно осложнилось. На востоке вместо довольно слабой Парфии, которую империя неоднократно била, возникло мощное персидское сасанидское государство. На западе вокруг границ Рима постепенно складывались устойчивые варварские протогосударства, а Рим уже не имел подавляющего превосходства в силе над ними. Поэтому расширение армии при Константине и реорганизация системы налогообложения и имперского управления были вызваны именно внешнеполитическими факторами. Империя в новых реалиях может и хотела бы иметь еще больше солдат, но вынуждена была соотносить хотелки с имеющейся ресурсной базой и заботиться о том, чтобы не переэксплуатировать её.
Поэтому, с одной стороны в 4 веке Рим имел наибольшую по численности армию в истории, с другой - для её поддержания потребовалось достигнуть максимально возможного в эпоху до промышленной революции предела централизации государства. Ключевая проблема этого процесса заключалась в том, что такая гиперцентрализация власти предъявляла огромные требования к личности правителя, его способностям и талантам. Потому что бюрократическая машина не могла нормально функционировать без этого.
Так что, если следовать принятой в статье логике, Россия и Рим в своем пути по централизации и росту авторитарности характера власти шли хоть и схожими путями, но по разным причинам. В России этот процесс был вызван наличием сильных внешних противников и только после их ослабления или уничтожения, внутренние факторы заняли в нем главенствующую роль. В Риме же наоборот, долгое время именно внутренние факторы определяли направление на авторитаризм и только с 4 века н.э. изменение геополитической ситуации сместило фокус этого процесса на отражение внешних угроз.
Подпишись на сообщество Катехизис Катарсиса, чтобы не пропустить новые интересные посты авторов Cat.Cat!
Также читайте мои тексты первым на других ресурсах:
