CreepyStory

Глава 1.

Голова раскалывалась, словно кто-то медленно, но верно вкручивал в череп штопор. Антон Сергеевич Кравцов открыл глаза и тут же зажмурился — даже тусклый свет, проникающий сквозь занавески, больно резал глаза. Во рту пересохло так, будто он всю ночь жевал наждачную бумагу, а желудок скрутило в тугой узел.

Где я, черт возьми?

Антон осторожно приподнял голову, и комната поплыла перед глазами мутными кругами. Это точно была не его квартира. Стены покрыты дешевыми обоями с блеклыми розочками, какие клеили еще в советские времена. Пахло сыростью, старой мебелью и… рвотой.

На столе перед диваном, где он лежал, громоздились пустые бутылки. Водка «Пшеничная», остатки мутного самогона в литровой банке, несколько бутылок пива «Балтика». Рядом — грязные пластиковые тарелки с засохшими остатками колбасы и сыра, покрытыми жирной пленкой. Муха лениво ползала по куску хлеба, а на одной из тарелок шевелились мелкие червячки — опарыши, которые каким-то образом завелись в остатках еды. Зрелище было настолько омерзительным, что Антон отвернулся и едва не потерял сознание от новой волны тошноты.

Господи, как я дошел до такого состояния?

Он попытался вспомнить хоть что-то из последних дней, но память была похожа на решето — в ней зияли огромные дыры. Обрывки воспоминаний мелькали перед внутренним взором, как кадры из старого, поврежденного фильма: отделение полиции, кабинет начальника с фотографией президента, запах крепкого кофе и табачного дыма...

Полковник Горохов. Рапорт на отпуск.

Да, он помнил это! Целый месяц отпуска в августе — такая удача выпадает раз в карьеру, если вообще выпадает. Горохов был в хорошем настроении, даже улыбался своей желтозубой улыбкой и шутил что-то про то, что «хороший следователь даже в отпуске должен работать».

А потом... потом был бар. «Seven Beer» на Лунной улице. Коллеги отмечали его отпуск — дело неслыханное и требующее соответствующего торжества. Его лучший друг и коллега Никита конечно же был там. Никита с его бесконечными рассказами про дачу в Ленинском районе, про жену, которая закручивает варенье и солит огурцы, про соседей-дачников, которые друг друга знают с детства и регулярно устраивают совместные шашлыки...

«Ты не представляешь, Тоха, какая там благодать! — говорил Никита, размахивая рюмкой водки. — Тишина такая, что слышно, как мухи совокупляются. Воздух чистый, не то что в городе. А соседи — просто золото! Соседка тетя Люба каждую неделю нас своими пирожками угощает, а дед Василий помидорами делится. Все друг друга знают, все друг другу помогают. Вот где настоящая жизнь, а не в этих наших каменных джунглях!»

И тогда в груди Антона что-то больно сжалось. Зависть? Тоска? Острое понимание собственного одиночества в огромном равнодушном городе? Он жил один в однокомнатной квартире в Заводском районе, где соседи не здоровались друг с другом, а по вечерам за тонкими стенами слышались только ругань и монотонный бубнеж телевизоров.

Неужели поддался порыву и купил дом в глухой деревне?

Но самое странное — он совершенно не помнил процесс покупки. Как можно забыть такое важное событие? Поиск дома, переговоры с продавцом, оформление документов — все это должно было отложиться в памяти яркими впечатлениями. А вместо этого — провал, черная дыра, в которой потерялись целые дни его жизни.

Антон попытался встать и едва не рухнул обратно. Ноги подкашивались, как у новорожденного жеребенка, а в желудке бурлила кислота, поднимаясь к горлу жгучими волнами. Комната снова закружилась, и он ухватился за спинку дивана, чтобы не упасть.

Нужно что-то выпить. Опохмелиться.

Маленький глоток мутного самогона не принес даже малейшего облегчения. Он огляделся в поисках воды, чего угодно, что помогло бы справиться с этим адским состоянием. В углу стояла древняя тумба с облупившейся краской, на ней — пустые стаканы, покрытые засохшими пятнами. Антон открыл все ящики тумбы, заглянул под диван, обыскал каждый угол — ничего, кроме пустых бутылок и мусора.

Где я нахожусь?

Впервые за время пробуждения он внимательно осмотрел помещение. Дом выглядел как типичный дом в советской глубинке семидесятых годов. Деревянные стены, потемневшие от времени и пропитанные десятилетиями табачного дыма, скрипучий пол, покрытый линолеумом неопределенного цвета — когда-то он был коричневым, теперь напоминал цвет засохшей крови.

На стенах висели выцветшие фотографии в рамочках — чьи-то чужие лица смотрели на него с пожелтевших карточек. Семейные портреты людей, которых он никогда не видел: мужчина в военной форме образца пятидесятых годов, женщина в белом платье, держащая на руках младенца, группа детей возле елки... Все эти люди улыбались ему своими раздражающими улыбками.

На подоконнике стояли пластиковые цветы — когда-то они имитировали розы, но теперь покрыты таким слоем пыли, что превратились в призраков былой красоты. Пыль лежала везде толстым слоем, создавая ощущение, что дом долгое время был необитаем. Но тогда откуда здесь следы недавней попойки?

Моя сумка!

Вот она, стоит у входной двери — потертая кожаная сумка, которую подарила ему мать еще в институте. «Для самого важного», — сказала она тогда. Мать умерла три года назад от рака, и сумка была одной из немногих вещей, которые напоминали ему о ней.

Антон добрался до сумки, шатаясь, как моряк в девятибалльный шторм. Руки дрожали, когда он расстегивал замок. Внутри лежали документы, аккуратно сложенные в папку.

Договор купли-продажи недвижимого имущества.

Он читал строчку за строчкой, и с каждым словом недоумение только росло. Дом в деревне Варыпаевка Аткарского района Саратовской области. Сумма — двести тысяч рублей. Смехотворная цена даже по меркам глубинки. И подпись внизу — его подпись, размашистая, с характерной закорючкой в конце, которую он научился выводить еще в школе.

Когда? Когда я мог это подписать?

Дата на договоре — позавчера. Всего два дня назад он якобы купил этот дом. Но он не помнил абсолютно ничего! Как будто кто-то вырезал кусок его жизни острым ножом и выбросил.

Рядом лежала копия рапорта на отпуск и приказ, завизированный полковником Гороховым. Все официально, все по форме. Печати, подписи, регистрационные номера — бюрократическая машина работала безукоризненно.

Но я не помню, как писал этот рапорт!

Антон попытался восстановить хронологию событий. Бар, выпивка с коллегами, Никита и его рассказы про дачную идиллию... А потом? Темнота. Абсолютная темнота, в которой потерялись часы, а может быть, и дни его жизни.

Неужели я в пьяном угаре действительно купил дом в деревне?

Но где он взял деньги? Двести тысяч — это почти все его накопления. Он копил эту сумму два года, планируя купить машину получше. И теперь все ушло на какую-то развалюху в забытой Богом деревне?

Потребность опохмелиться стала физически нестерпимой. Антон еще раз обыскал дом, заглядывая в каждый угол, переворачивая каждую коробку. В шкафу нашел только пустые консервные банки и пакеты из-под круп. На кухне — ржавая плита, которая явно не работала уже много лет, и кран, из которого не текла вода.

Как здесь вообще можно жить?

Отчаяние накатывало волнами. Он был заперт в этом проклятом доме без воды, без света, без связи с внешним миром, и единственное, что его окружало — это следы собственного падения.

Нужно выйти на улицу. Может быть, найдется магазин или хотя бы люди, которые помогут.

Глава 2.

Дверь заскрипела громко и протяжно. Антон вышел на крыльцо и замер, пораженный открывшейся картиной.

Варыпаевка была не просто деревней — она была воплощением русской тоски, материализованной печали, превращенной в архитектуру. Дома стояли, как сгорбленные старики на кладбище, с покосившимися заборами и крышами, сквозь которые прорастала не просто трава, а целые деревца. Некоторые строения накренились так сильно, что казалось — еще немного, и они рухнут от собственной тяжести.

Асфальта не было и в помине. Дорога представляла собой утоптанную землю, по которой в сухую погоду поднималась пыль — не обычная пыль, а что-то серое и маслянистое, оседающее на коже липким налетом. Сейчас, после недавнего дождя, дорога превратилась в месиво из грязи.

И как люди здесь живут?

Но самое жуткое — это тишина. Не просто отсутствие городского шума, к которому привык Антон. Это была мертвая тишина. Даже его собственные шаги казались приглушенными, как будто воздух был слишком густым.

Небо над Варыпаевкой тоже было каким-то неправильным. Серое, низко висящее, оно напоминало грязную простыню, которую кто-то натянул над деревней. Солнце пробивалось сквозь эту пелену тусклыми, болезненными лучами, не несущими тепла и радости.

У крыльца стояла его черная КИА — единственный предмет в этом пейзаже, который связывал его с нормальным миром. Но даже машина выглядела чужеродной, словно космический корабль, случайно приземлившийся в археологическом заповеднике.

Антон подошел к автомобилю и ахнул. Левый бампер был серьезно помят — не просто царапина, а глубокая вмятина, как будто он на полной скорости врезался во что-то твердое. А вдоль обеих дверей тянулась широкая зеленая полоса краски, словно он проехал впритирку к какому-то забору или ограде.

Хорошо еще, что меня не остановили. Лишили бы прав к черту.

Холодный пот выступил на лбу при мысли о том, что могло случиться по дороге. Он явно был в состоянии сильного алкогольного опьянения — об этом говорило все: и его полная потеря памяти, и состояние, в котором он проснулся.

Антон сел в машину и повернул ключ зажигания. Двигатель несколько раз чихнул и заглох. Еще попытка — тот же результат. На третий раз мотор завелся, поработал несколько секунд с хрипящим звуком и снова замолк.

— Прекрасно, — пробормотал Антон. — Просто замечательно.

Он вылез из машины и хлопнул дверцей с такой силой, что звук с эхом разнесся по деревне.

Антон огляделся. Через дорогу виднелись два участка, но назвать их жилыми можно было только с большой натяжкой. Забор едва держался — многие доски отсутствовали, другие висели под углом, как сломанные зубы в старческой челюсти. Калитки не было вовсе, вместо нее зияла дыра в заборе.

За забором стояли дома, которые видели лучшие дни еще при Хрущеве, а может быть, и при Сталине. Краска облупилась и свисала лоскутами, как кожа с прокаженного. Окна были заколочены досками или затянуты полиэтиленом, который трепетал на ветру, издавая тревожный шуршащий звук.

Но кто-то здесь все-таки живет.

На крыльце дома прямо напротив сидела старуха в кресле-качалке. Кресло поскрипывало в такт ее движениям — монотонный, гипнотический звук, который почему-то действовал на нервы. В руках у нее были спицы и моток пряжи. Она сосредоточенно вязала, не поднимая глаз от работы.

А рядом, у следующего дома, происходило нечто совершенно сюрреалистичное. Старый дед сидел на низкой табуретке возле колодца с бамбуковой удочкой в руках. И рыбачил. В колодце.

Местные чудаки, — подумал Антон, и эта мысль почему-то его успокоила. Деревенские эксцентрики — нормальное явление. В каждой глубинке найдется пара-тройка персонажей, которые живут в своем особом мире.

Но что-то в этой картине было неправильным. Слишком неподвижным, слишком застывшим. Словно он смотрел не на живых людей, а на восковые фигуры в музее.

Нужно поговорить с ними. Узнать, где магазин, как отсюда выбраться.

Антон подошел к покосившемуся забору. Калитки не было, и он просто перешагнул через доски, лежащие на земле.

— Добрый день, — обратился он к рыбаку. — Как улов?

Дед поднял голову, и Антон увидел его лицо. Обычное русское лицо — добродушное, с морщинками у глаз, с длинной седой бородой до пояса. Но глаза... в глазах было что-то странное. Не безумие, не глупость, а какая-то отрешенность, словно он смотрел не на Антона, а сквозь него.

— Чего-то ничего сегодня не ловится, — ответил рыбак серьезно, без тени иронии.

— Видимо, погода меняется, вот и не клюет, — Антон решил поддержать беседу, хотя вся абсурдность ситуации его немного смущала.

— Да, наверное, — согласился дед и снова уставился на поплавок, покачивающийся в темной воде колодца.

Антон постоял еще немного, ожидая продолжения разговора, но рыбак, казалось, полностью погрузился в свое занятие.

У него явные проблемы с головой! — подумал Антон и направился к старухе с вязанием.

— Доброе утро! — поздоровался он, подойдя к ее крыльцу.

Старуха подняла глаза, и Антон невольно отшатнулся. Глаза у нее были удивительно светлыми, почти бесцветными, и смотрели они с таким холодным недовольством, что стало не по себе. Лицо было сухим, морщинистым, с острым подбородком и тонкими губами, сжатыми в нитку.

— Какое утро? — проскрипела она голосом, напоминающим скрип несмазанных петель. — Уже давно не утро. День на дворе. Или у тебя часов нет?

Антон машинально взглянул на запястье — часы показывали половину второго дня.

— Извините, не заметил. Меня зовут Антон. А Вас?

— А тебе зачем? — насторожилась старуха, не прекращая вязать. Спицы в ее руках двигались с механической точностью, словно она занималась этим всю жизнь. — Ты кто такой вообще?

— Я ваш новый сосед. Купил вон тот дом, — Антон кивнул в сторону своего жилища. — Можно сказать, только что приехал.

— Дом Михеича купил? — в голосе старухи послышалось удивление. — Странно. Думала, его никто никогда не купит.

— Почему?

— Да так, — женщина пожала плечами и снова уставилась на вязание.

— Что это за место такое?

— Деревня Варыпаевка, — буркнула она.

— А где именно она находится?

Старуха посмотрела на него так, словно он спросил, где находится Земля в Солнечной системе.

— Аткарский район, Саратовская область. Ты что, сам не заешь где дом купил?

— Да это долгая история, — смутился Антон.

Повисло молчание. Кравцов кивнул в сторону рыбака:

— А там что, рыба водится?

Женщина фыркнула так презрительно, что стало ясно — она считает его идиотом.

— Да какая рыба? Откуда рыбе-то там взяться? Это ж колодец!

Тогда зачем он ловит?

Антон не стал озвучивать этот вопрос. Вместо этого спросил:

— А где тут магазин? Мне бы еду купить...

— Магазин только два дня в неделю работает. По средам и субботам. Сегодня понедельник.

— А может, у Вас найдется что-нибудь... выпить? — Антон почувствовал, как краска стыда заливает лицо. — Я заплачу.

Старушка внимательно посмотрела на него.

— Алкоголя у меня нет, — отрезала она. — Не держу эту отраву. А вот чай травяной сделаю. От похмелья помогает лучше всякой водки.

Антон готов был согласиться на что угодно. Жажда и тошнота становились невыносимыми.

— Буду очень благодарен.

— Софья Николаевна меня зовут, — сказала старуха, кряхтя поднимаясь с кресла.

— Антон. Антон Сергеевич.

— Ну, Антон Сергеевич, жди здесь. Скоро принесу.

Она скрылась в доме, и Кравцов остался один на крыльце. Кресло-качалка продолжало скрипеть, издавая тот же монотонный звук, который действовал на нервы.

Через несколько минут Софья Николаевна вернулась с большой эмалированной кружкой, от которой поднимался пар. Кружка была сколотой, с облупившейся эмалью, но чай пах травами и сулил облегчение.

— Вот, выпей. Поможет, — сказала она, протягивая кружку.

— Спасибо большое. Кружку я Вам потом занесу.

Антон взял кружку — она обжигала пальцы — и осторожно отхлебнул. Напиток был горьковатым, с привкусом незнакомых трав, но тепло сразу разлилось по телу. Действительно, стало легче — тошнота отступила, голова прояснилась.

— Что за травы? — спросил он.

— Разные, — коротко ответила Софья Николаевна, усаживаясь обратно в кресло. — Здесь много всего растет.

Глава 3.

Дома Антон нашел скудные остатки провизии — зачерствевший батон, который при попытке разрезать рассыпался на куски, кусок заветренного сыра с подозрительными пятнами плесени и несколько ломтиков колбасы сомнительной свежести. Колбаса имела неестественно яркий розовый цвет и странный запах — не тухлый, но какой-то химический.

Но голод был сильнее брезгливости. Антон принялся жевать этот сомнительный обед, запивая остатками травяного чая Софьи Николаевны. Удивительно, но чай действительно помогал — голова постепенно прояснялась, тошнота отступала, хотя в желудке по-прежнему чувствовалось неприятное жжение.

Что за травы она туда добавила?

Во вкусе чая были нотки, которые он не мог определить. Что-то горьковатое, с металлическим привкусом, и еще что-то сладковатое, почти приторное. Но эффект был налицо — первый раз за долгое время он чувствовал себя человеком.

Может быть, это и к лучшему, — подумал Антон, оглядывая дом. — Отоспаться, прийти в себя, разобраться с машиной и уехать отсюда.

Он лег на диван, и почти моментально отключился. Сон пришел быстро, но был он тяжелым, полным странных образов. Ему снились длинные коридоры, по которым он шел в полной темноте, ощупывая стены руками. Стены были влажными и теплыми, как кожа. Из темноты доносились голоса — детские голоса, которые звали его по имени, но когда он пытался ответить, голос застревал в горле.

А еще ему снился мальчик. Мальчик лет десяти с русыми волосами и веснушками. Мальчик смотрел на него с упреком и что-то говорил, но слов Антон не слышал — звук пропадал, как будто кто-то убрал громкость на телевизоре.

Проснулся он уже под вечер, когда за окнами сгущались сумерки. Голова была тяжелой, во рту — привкус металла, но в целом самочувствие улучшилось. Антон взял пустую кружку и вышел на улицу.

Какая же все-таки здесь тишина!

Тишина Варыпаевки была не просто отсутствием звуков — она была живой, осязаемой, давящей на барабанные перепонки.

Софья Николаевна все так же сидела в своем кресле и вязала.

Неужели она не вставала все это время?

Спицы в ее руках двигались с механической точностью, а клубок пряжи медленно уменьшался. Рыбак тоже был на месте — все в той же позе, с той же удочкой над колодцем.

Не может быть, чтобы они сидели так целый день!

— Софья Николаевна, спасибо за чай. Очень помог, — сказал Антон, подходя к крыльцу.

Женщина подняла голову и взяла кружку.

— Ну и славно, — буркнула она.

— А что вы вяжете?

— Носки, — коротко ответила Софья Николаевна.

— Для кого?

Женщина как-то странно усмехнулась:

— Для семьи.

— А где Ваша семья?

— Там, где ей и надлежит быть.

Странный ответ.

Антон хотел спросить подробнее, но Софья Николаевна снова погрузилась в свое вязание, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.

Кравцов решил прогуляться по деревне. Может быть, встретится еще кто-то из местных, с кем можно будет нормально поговорить.

Он шел по главной (и, похоже, единственной) улице, разглядывая дома. Деревня была больше, чем показалось сначала — улица тянулась довольно далеко, но почти все строения были заброшенными. Некоторые дома совсем развалились, от них остались только фундаменты, заросшие крапивой и полынью. Другие стояли с провалившимися крышами и выбитыми окнами.

Сколько здесь вообще живых людей?

Становилось совсем темно, и деревня приобретала еще более зловещий вид.

И тут он увидел ее.

Навстречу шла девушка в белом платье. Платье было длинным, старомодным, а на голове у нее красовался венок из полевых цветов — ромашки, васильки, незабудки. Она двигалась плавно, словно не шла, а плыла над землей, и белое платье развевалось вокруг нее, как крылья.

Антон остановился, пораженный. В чертах ее лица читалась та вечная красота, что не подчиняется законам времени и моды. Светлые волосы струились по плечам, высокие скулы, большие глаза... В лунном свете она казалась видением, привидением, ангелом.

Откуда в этой проклятой деревне такое чудо?

Он хотел было окликнуть ее, сказать что-то, но взглянул на себя — небритый, помятый, в грязной одежде. От него, наверняка, все еще пахло потом, перегаром и рвотой. Какое право он имел обращаться к такой красавице?

Антон только проводил девушку глазами. Она прошла мимо, даже не взглянув в его сторону, словно он был невидимкой. Ее лицо было спокойным, почти безмятежным, но в глазах читалась какая-то глубокая печаль. Губы девушки как будто бы что-то шептали, но Кравцов не разобрал слов.

Кто она? Что делает в этом забытом Богом месте?

Антон продолжил прогулку, но мысли его были заняты загадочной незнакомкой. Он дошел до края деревни и увидел нечто неожиданное.

Вдали, за крайними домами, виднелись не обычные следы любительских раскопок, а профессиональные археологические работы. Было видно около двадцати аккуратно вскрытых курганов, рядом лежали инструменты, стояла бытовка для археологов.

Интересно. Значит, места здесь исторические.

Антон спустился к раскопам, где с трудом рассмотрел открытые захоронения — древние могилы, возможно, скифские или сарматские. Кости давно превратились в прах, но сохранились фрагменты керамики, остатки оружия.

Сколько веков здесь хоронили людей? И сколько душ до сих пор бродит по этим местам?

Эта мысль показалась ему нелепой, но от нее стало не по себе. Антон поспешил вернуться в деревню.

Когда он дошел до своего дома, то заметил, что рыбака у колодца уже не было. Но из трубы его дома шел густой дым, а в воздухе пахло едой — не самой аппетитной, но едой.

Желудок предательски заурчал. Антону хотелось кушать и желательно чего-то горячего.

А что, если спросить у деда?

— Эй, сосед! — позвал Антон.

Из дома вышел рыбак. В свете луны он выглядел совсем обычным — добродушный старик с открытым лицом.

— Слушай, отец, не поделишься едой? Я заплачу. Или когда магазин откроется, возмещу все.

— Да не надо ничего возмещать, — добродушно ответил рыбак. — И платить не надо. Я тебя своим уловом покормлю! По-соседски!

Антон едва сдержал смех.

Какой улов в колодце? Но пусть говорит что хочет, главное — поесть.

— Буду премного благодарен.

— Сейчас принесу, — дед скрылся в доме.

Через несколько минут он вернулся с тарелкой, накрытой старым вафельным полотенцем.

— Вот, кушай на здоровье. Свежий улов!

— Спасибо большое!

Антон взял тарелку и пошел к себе. Дома он снял полотенце и увидел куски тушеного мяса в темном соусе. Запах был... необычный. Не совсем привычный для свинины или говядины, но Антон был слишком голоден, чтобы привередничать.

Может, дичь какая-то? В деревне наверняка охотятся.

Он нашел вилку и принялся за еду. Мясо было жестковатым и имело странный привкус — что-то болотное, с нотками тины или даже торфа. Но голод заглушал все сомнения.

Хоть и странное на вкус, но сытное.

Поев, Антон поблагодарил деда, вернул тарелку и лег спать. Сон пришел быстро, но снова был полон тревожных образов.

Ему снилась та девушка в белом платье. Она стояла в центре круга из детей — человек восемь, все лет пяти-шести. Дети смеялись и играли в какую-то игру, а девушка наблюдала за ними с нежной улыбкой. Но потом смех стих, дети один за другим начали падать на землю, а девушка все продолжала улыбаться...

Антон проснулся в холодном поту. За окном уже светало.

М р а з ь (Часть 2/2)

Я на АТ: author.today/u/teo_dalen

В глухую деревню Мухоедово молодого человека по имени Артемий, столичного айтишника, загнала безысходность. «Цифровой кочевник», — с горькой иронией думал он, глядя из окна снятой за бесценок избы на бескрайнее, плоское, как стол, поле. Собеседование в крупную западную компанию провалилось, сердце его разбито, а сбережения таяли. Решил: уеду в глушь, подальше от суеты, напишу свой проект, очнусь.

Но покой, которого он искал, оказался иного свойства. Он был не благодатным, а гнетущим, плотным, как вата. Дни текли медленно, окрашенные в свинцовые тона низкого неба. Воздух, особенно по вечерам, скошенной травой и чем-то ещё — сладковатым и тленным, словно отсыревшая старинная книга. Мухоедово состояло из двух десятков покосившихся изб, утонувших по окна в бурьяне. Жители — словно тени, выцветшие от времени. Они молчаливы, движения их плавны и лишены суеты. На Артемия смотрели с немым, безразличным любопытством, как на диковинную букашку, занесённую невесть откуда. Староста деревни, дед Ефим, человек с лицом, испещрённым морщинами, как высохшее дно реки, на его робкие вопросы о быте отвечал односложно и всегда уходил, оставляя за собой тот сладковатый, тленный запах. Первое, что насторожило Артемия — звуки. Вернее, их полное отсутствие ночью. Ни лая собак, ни криков сов, ни шороха мышей в сенях. Только абсолютная, всепоглощающая тишина, давящая на барабанные перепонки. Иногда, глубокой ночью, до него доносился отдалённый, мерный скрежет — будто где-то точили огромный камень. Он списывал это на ветер, скрипящий ветхой кровлей. Но однажды, выйдя ночью подышать затхлым воздухом, он увидел огоньки в поле, за околицей. Они двигались — не хаотично, как у пьяных подростков, а в сложном, непостижимом узоре, медленно и торжественно. И скрежет в ту ночь был слышен отчётливей, и казалось, что он исходит именно оттуда. Артемий почувствовал необъяснимый, животный страх, столь несвойственный ему, человеку, верящему лишь в код и логику. Он захлопнул ставни и залёг в постель, натянув одеяло на голову, как в детстве.

Мысли его, отточенные для решения сложных задач, начали буксовать. Он стал замечать странности в поведении мухоедовцев. Они никогда не спешили, но всегда оказывались в нужном месте в нужный час. Их взгляды, пустые и в то же время пронзительные, будто видели не его, а что-то позади, какую-то его вторую, невидимую тень. А старуха Агафья, соседка, однажды, подавая ему крынку молока, прошептала сиплым голосом: «Ты, милок, не смотри по ночам. Они не любят, когда на них смотрят. Они старше камней этих».

«Кто «они»?» — спросил Артемий, но старуха лишь покачала головой и удалилась, оставив в горнице стойкий шлейф того самого запаха — сладкого и гнилого.

Бессонница стала его верной спутницей. Он сидел ночами за монитором, и белый свет экрана выхватывал из тьмы лишь его бледное, осунувшееся лицо. Логические цепочки в его программе рвались, код расползался, превращаясь в бессмысленный набор символов. Ему начали чудиться шорохи за стеной, чьё-то негромкое, размеренное дыхание. Однажды, подняв глаза от клавиатуры, он увидел в тёмном окне не своё отражение, а нечто иное — бледное, расплывчатое лицо с огромными, пустыми глазницами. Он вскрикнул и отшатнулся, но, моргнув, увидел лишь своё перекошенное ужасом подобие. Рассудок его, этот хрупкий инструмент, дал трещину. Граница между реальным и воображаемым стёрлась. Он пытался звонить в город, но связь, всегда нестабильная, теперь умерла полностью. Мир сжался до размеров Мухоедова, до этой проклятой точки на карте, затерянной в бескрайних, равнодушных русских полях.

И вот настала ночь, когда скрежет стал оглушительным. Он шёл не снаружи, а изнутри избы, из-под пола, из самых стен. Артемий в панике зажёг свечу (свет давно уже отрубили) и увидел, что стены его комнаты покрываются влажным, пульсирующим налётом, похожим на плесень, но живую. Она переливалась неземными цветами и слабо светилась.

Он выбежал на улицу. И застыл в оцепенении.

Всё Мухоедово — и старики, и дети — медленным, ритуальным шагом двигалось к полю за околицей. Они шли молча, с каменными лицами, а в руках у них были не то свечи, не то светящиеся камни, от которых исходил тот самый фосфоресцирующий бледный свет. И от них пахло — о, этот ужасный, сладкий запах тления! Артемий, обезумев от ужаса, побежал за ними, не в силах противостоять магнетической силе этого зрелища. На поле, там, где он видел огни, зияла чёрная дыра, вход в нечто. И скрежет, леденящий душу, исходил оттуда. Это был звук вращения чего-то невообразимо огромного и древнего, механизма мироздания, для которого люди были лишь мелкими винтиками.

Дед Ефим обернулся. Его глаза, обычно мутные, теперь горели тем же фосфоресцирующим светом.

— Пришло время, — произнёс он, и голос его был похож на скрип старого дерева. — Земля здесь живая. Она спит. Но иногда просыпается, чтобы… посмотреть. И ей нужны глаза. Руки. Голоса.

Толпа медленно, неотвратимо стала спускаться в чёрную расщелину. Они не шли — их втягивало, как воду в воронку. Артемий хотел крикнуть, бежать, но ноги его приросли к земле. Он почувствовал, как нечто холодное и неосязаемое проникает в его разум, вытесняя его самого. Он увидел вещи, от которых мозг его закипал — немыслимые глубины земли, пульсацию тёмных звёзд, древних существ, дремлющих в безднах между мирами. Артемий понял, что Мухоедово — не деревня. Это был храм. Или, быть может, тюрьма. А его обитатели — не люди, а стражники, прикованные к своему посту вечным, нечеловеческим долгом. Последнее, что он осознал, — это то, что скрежет наконец прекратился. Воцарилась та самая, знакомая, давящая тишина. А потом из чёрной дыры выполз длинный, бледный, покрытый слизью щупалец, на конце которого мерцал один-единственный, всевидящий глаз. Он медленно пополз в сторону Артемия.

На следующее утро в Мухоедове было тихо. Артемий вышел из своей избы. Лицо его было спокойно и пусто, как у всех остальных. Движения — плавные и лишённые суеты. Он сел на завалинку и уставился пустым взглядом в серое, бесконечное небо. В кармане его куртки тихо пищал заброшенный телефон, получая уведомления из другого, забытого мира. А глубоко под землёй, в немыслимых пустотах, какое-то древнее, безразличное к человечеству Нечто, наконец, смогло обновить свои данные. И на миг приоткрыло один из своих миллионов глаз, чтобы взглянуть на новую реальность.

Кажется, бабушка не любила восьмилетнего Толю, потому что он всё делал неправильно. Так она говорила:

— Анатолий, сядь правильно!

Или:

— Анатолий, мыть руки надо тщательнее!

И еще сто миллионов "или", в каждом из которых Толя читал не те книги, играл не в те игры, дружил не с теми ребятами.

Дышал.

Существовал.

Сейчас бабушка лежала в гробу, нахмуренная и безупречно строгая. К ней подходили такие же строгие, отлитые из безулыбчивой серьезности люди, прощались, взявшись за тапок.

...правильно говорить тапку, Анатолий...

— Подойди, попрощайся с бабушкой, — сказале Толе.

От бабушки пахло пугающим.

...это путресцин, Анатолий...

— Надо поцеловать бабушку в лоб, — сказали Толе.

Толя склонился над будто спящей бабушкой. Сон у неё всегда был чуткий. Даже если совсем-совсем тихо придвинуть стул, потянуть на себя дверцу шкафа, в котором прячутся конфеты, бабушка проснётся и обязательно скажет из темноты своей комнаты: "Анатолий, сладкое на ночь вредно. А у тебя зубы. Немедленно вернись в кровать!"

А ещё она скажет...

...не скажу, Анатолий. Ведь я умерла...

— Так положено, — сказали Толе, и рука легла ему на плечо, мягкой силой толкнула к восковому лицу бабушки. — Надо попрощаться.

Нос у бабушки сделался острый-преострый, и Толя на миг испугался, что выколет себе глаз, если промахнётся трясущимися губами мимо бабушкиного лба.

...так положено, Анатолий...

Целовать жёлтую кожу под венчиком было страшно. И совсем-совсем нельзя.

...не заставляй людей ждать, Анатолий...

На плечо легла ещё рука, и ещё. Давление усилилось.

...ты дрожишь, как лист, Анатолий, потому что боишься, что все узнают. Приличный человек не должен бояться отвечать за свои поступки. Ты приличный человек, Анатолий?..

Толя, зажмурившись и подобрав губы, ткнулся в бабушкин лоб лицом и тут же отпрянул. Губы закололо тысячей булавок, и мальчик испугался, что через восковую бабушкину кожу проступит то, что хранилось в самом-самом дальнем углу шкафа и так хорошо растворялись в жиденьком бабушкином чае.

— Положено три раза, — сказале Толе, и рук на плечах стало больше. Всё новые ложились на спину, шею, затылок, клонилу Толю, как редкую иву, к бабушкиному лицу.

...поздно бояться, Анатолий...

— Ты неправильно рассчитал дозу, — бабушка открыла глаза.

Это перевод истории с Reddit

Мне нужно рассказать вам кое-что о правилах, по которым мы живём. Не о тех, что на бумаге. О других.

Я живу в Куинсе, в доме, полном людей, которые встают в одно и то же время, ходят на работу одними и теми же маршрутами, ведут одни и те же разговоры о погоде, спорте и ни о чём. Шесть этажей людей, которые работают по одной программе.

Началось всё с записки, найденной под дверью в 3:33 ночи. Написанной моим собственным почерком:

Почему ты просыпаешься каждое утро в 6:47? Кто сказал тебе, что утро начинается именно тогда?

Я отмахнулся. Мол, пьяненький я занялся философией. Но ответить на вопрос не смог. Я просыпаюсь в 6:47 уже пять лет. Не в 6:45. Не в 6:50. Всегда в 6:47. Будильник не нужен.

На следующую ночь — ещё одна записка:

Почему ты ездишь на F? Q быстрее. Ты это знаешь. Почему ты ездишь на F?

Q правда быстрее. Я как-то считал. Экономит двенадцать минут. Но каждое утро я прохожу мимо станции Q, чтобы сесть на F. Стоило попытаться понять почему — и в голове начинал шипеть статический шум.

Я стал наблюдать за соседями. По-настоящему наблюдать. Миссис Чэнь из 3А покупала одни и те же продукты каждый вторник. Точно те же бренды, те же количества. Мистер Родригес из 3С надевал синий галстук по средам, красный — по пятницам. Никогда не менял. Дженнифер из 3D звонила матери каждый вечер в 8:15. Разговоры по пятнадцать минут. Я мог их засекать.

Мы все следовали сценариям, которые не помнили, что писали.

Я попытался сломать свой паттерн. Поставил будильник на 7:00. Всё равно проснулся в 6:47 и выключил будильник до звонка. Попробовал поехать на Q. Опомнился уже на платформе F, не помня, как туда пришёл. Купил другие продукты. Вернулся домой с привычными марками.

Записки приходили дальше:

Кто решил, что ты ненавидишь свою работу? Ты никогда не пробовал её полюбить. Кто решил, что ты плох в математике? Ты никогда по-настоящему не пытался. Кто решил, что ты застенчивый? Ты постоянно разговариваешь сам с собой.

Каждая — моим почерком. На каждую невозможно ответить.

Однажды вечером я постучал к миссис Чэнь. «Вы никогда не задумывались, почему делаете в точности одно и то же каждый день?»

Она уставилась на меня. Взгляд расплылся, потом снова сфокусировался. «Я не делаю одно и то же каждый день».

«Вы покупаете одни и те же продукты по вторникам. Вплоть до марки йогурта».

Её лицо обмякло. «Нет, я… Я выбираю, что хочу. Я выбираю…»

Она захлопнула дверь.

Но в ту же ночь, в 3:33, я услышал людей в коридоре. Потом — мистера Родригеса. Потом — Дженнифер. Все мои соседи, стоящие в холле в пижамах и держащие в руках листочки бумаги.

«Тебе тоже приходили, — сказала Дженнифер. — Вопросы».

Мы сравнили записки. Все нашим собственным почерком. Все — с вопросами, почему мы делаем вещи, которым не можем дать объяснения. Почему Дженнифер боится высоты, хотя никогда не падала. Почему мистер Родригес уверен, что плохо обращается с деньгами, хотя никогда это не проверял. Почему миссис Чэнь думает, что ей слишком поздно учиться играть на пианино, хотя она ни разу не пробовала.

«Кто-то делает это с нами», — сказал мистер Родригес.

«Нет, — тихо сказала миссис Чэнь. — Это мы делаем это с собой».

Она была права. Мы чувствовали это. Каждая ограничивающая установка, каждый автоматический ритуал, каждая неоспариваемая предпосылка. Мы построили собственные клетки и забыли, что ключи у нас самих.

Дверь в подвал была открыта.

Мы не решили спускаться. Мы просто двинулись вместе, как железные опилки к магниту. Подвал был неправильным. Слишком большим. Растянутым бесконечно во все стороны. В центре стоял картотечный шкаф с табличкой «Договоры жильцов дома 4271».

Внутри — контракты. По одному на каждого из нас. Страницы и страницы правил, которые мы, по всей видимости, согласились соблюдать:

Дженнифер Мартинес соглашается верить, что она не творческая. Основание: завалила один урок рисования в третьем классе. Приговор: никогда больше не пробовать заниматься искусством.

Роберт Родригес соглашается верить, что ему нужен алкоголь, чтобы веселиться. Основание: однажды трезвым чувствовал себя неловко на вечеринке. Приговор: пить на каждом светском мероприятии всегда.

Анна Чэнь соглашается верить, что менять что-то уже поздно. Основание: ей больше сорока. Приговор: перестать пробовать новое.

Моё дело было самым толстым:

Джеймс Пак соглашается верить, что он отделён от других. Основание: однажды чувствовал одиночество. Приговор: вечно строить стены.

Джеймс Пак соглашается верить, что жизнь должна быть трудной. Основание: так говорили родители. Приговор: отвергать лёгкость и радость как подозрительные.

Джеймс Пак соглашается верить, что его мысли — это факты. Основание: мысли ощущаются реальными. Приговор: никогда не ставить под сомнение голос в голове.

Страница за страницей соглашений страдать, ограничивать себя, играть роль, на которую я не помню, чтобы проходил пробы. Внизу каждого контракта — моя подпись. Свежая. Будто я подписывал их каждую ночь, а утром забывал.

«Мы можем отказатьcя подписывать, — сказала Дженнифер. — Мы можем написать новые контракты».

Но стоило попытаться выйти с этими бумагами, как не получалось. Ноги не шли к двери. Руки не держали листы.

«Эти соглашения не хотят, чтобы их видели, — сказала миссис Чэнь. — Им нужно, чтобы мы верили, что они естественны. Как гравитация. Как смерть. Как все правила, которые просто выдумали люди и забыли, что они выдуманы».

И тут я понял. Держали нас здесь не контракты. Нас держала вера, что контракты нам нужны. Мысль о том, что кто-то, где-то, должен дать нам разрешение быть другими.

Я разорвал свои контракты.

Подвал вздрогнул. Мигнул свет. Соседи ахнули.

Больше ничего не произошло.

Я пошёл к двери. Тело послушалось. Я поднялся по лестнице. Они пошли следом.

На следующее утро я проснулся в 7:23. Без причины. Просто открыл глаза. Поехал на Q. Позвонил на работу, сказал, что заболел, и провёл день в музее. Купил другие продукты, в том числе овощи, названий которых не смог выговорить.

Миссис Чэнь начала брать уроки пианино. Играет ужасно. Сияет от счастья.

Мистер Родригес пошёл на вечеринку трезвым. Веселился больше, чем за многие годы.

Дженнифер начала писать. Стены её квартиры покрыты цветами, у которых нет названий.

Но вот что не даёт мне покоя:

Все остальные в городе продолжают следовать своим контрактам. Я вижу это в их глазах в метро. Стеклянный взгляд человека, у которого внутри крутится программа, установку которой он не помнит. Автоматические реакции. Те же маршруты. Те же жалобы. Те же мечты, за которыми они никогда не пойдут, потому что некто когда-то сказал им, что нельзя.

Иногда по ночам я возвращаюсь в подвал. Ряды картотек тянутся бесконечно. Миллионы контрактов. Миллиарды. Каждый живший человек, подписывающийся отказаться от свободы в обмен на иллюзию безопасности. Меняющий бесконечные возможности на комфорт знакомых ограничений.

Контракты восстанавливаются. Каждую ночь в 3:33 появляются новые. Новые соглашения быть меньше, чем мы есть. Новые причины оставаться крошечными. И каждое утро люди подписывают их во сне, просыпаются, веря, что клетка — это мир.

Сегодня утром я нашёл ещё одну записку. Другим почерком. На старой бумаге:

Тюрьме не нужны стражи, если узники верят, что решётки — это мир.

Я думаю о всех правилах, которым всё ещё следую, не зная почему. О всех убеждениях, которые никогда не ставил под вопрос. О всех способах, которыми я сам себя ограничиваю и называю это «реализмом».

Мы все стоим где-то в подвале, читаем контракты, которых не помним, что подписывали, и следуем правилам, которые кто-то придумал и забыл, что они придуманы. Мы просыпаемся в определённое время, ходим определёнными маршрутами, думаем определённые мысли — и считаем это свободой лишь потому, что можем выбирать между марками хлопьев.

Настоящий ужас не в том, что нами управляют.

А в том, что это мы управляем собой.

И в момент, когда вы это поймёте, вы заметите свои собственные контракты. Соглашения, о которых вы никогда не помнили. Персону, которую вы играете, вместо того чтобы быть собой.

Некоторые из вас их разорвут.

Большинство подпишут снова завтра.

Оба решения — ваши.

Они всегда были вашими.

Вы просто забыли, что именно вы пишете правила.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit