Domaver

И что они сделали? Они пережали вену.

Они стали Прокладкой.

Жирной.

Влажной.

Впитывающей.

Ты чувствуешь это? Жгут на твоей шее. Кровь не доходит до головы, поэтому ты подписываешь. Галочка здесь. Галочка там.

— Не хотите ли кэшбэк фантиками?

— Не хотите ли повышенный процент на остаток вашей никчемной жизни?

Они взяли функцию «кассира» и раздули её до размеров Бога. Касса возомнила себя храмом. Окошко выдачи стало алтарем. Они больше не обслуживают экономику. Они её имеют. Грубо. Без смазки. Хотя нет, смазку они тебе продадут в кредит. Под шестнадцать годовых. Со страховкой, разумеется.

Это глюк. Сбой в матрице. Экран пошел рябью, пиксели потекли, и нейросеть выблевала этот сюрреализм.

Банк — это экосистема. Банк — это твой друг. Банк — это твой врач, твой дилер, твой сутенер.

Чиновник не таксует по ночам. Президент не жарит бургеры на выходных.

Но Банк лезет к тебе в постель, в твой холодильник, в твой плейлист.

Они сосут слишком много.

Чвак. Чвак. Чвак.

Звук насоса.

Ты думаешь, это деньги? Нет. Это просто цифры на сервере. Ноль и единица. Но чтобы получить эти нули и единицы, ты должен отдать своё время. Свою печень. Свои нервы.

Государство гарантирует деньги. Но доступ к ним — платный.

Вход — рубль. Выход — два.

Жизнь в долг — это единственная форма существования белковых тел в двадцать первом веке. Без кредита ты никто. Ты призрак. Ты не отбрасываешь тени. Система построена так, чтобы в баке всегда было сухо. Чтобы ты полз на коленях к этой Жирной Прокладке и просил: «Дай. Дай мне еще немного бензина, чтобы доехать до работы, где я заработаю, чтобы отдать тебе за бензин».

Замкнутый круг. Уроборос, жрущий свой хвост и запивающий смузи из корпоративного кафетерия.

Они ахуели в своей переоцененности. Они просто труба. Просто кран. Но кран решил, что он важнее воды. Кран решил, что без него вода не мокрая.

Бонусы. Опционы. Золотые парашюты.

Они жируют на том, что просто стоят посередине. Между тобой и реальностью. Между твоим трудом и твоим хлебом.

Пройдет пятьдесят лет. Сто.

Наши внуки будут смотреть на нас в учебниках истории. В 3D-проекциях. Они будут тыкать пальцами и смеяться. Или плакать.

«Смотрите, — скажут они. — Они называли это "финтех". Они считали это нормой. Они добровольно надевали ошейник, который бил их током каждый месяц пятого числа».

Это будет выглядеть как рабство. Как феодальное право первой ночи. Как жертвоприношение ацтеков, только вместо сердца вырывают транзакцию.

А пока...

Вдох. Выдох.

Вставь карту. Введи пин-код.

Улыбнись девушке с мертвыми глазами.

Она просто винтик в мясорубке. Ты — фарш.

А жирная прокладка продолжает впитывать. Разбухает. Пульсирует.

Скоро она лопнет.

Обязательно лопнет.

Но не сегодня.

Сегодня платеж прошел успешно.

Бип.

Ты думаешь, что ты просто серфишь? Что ты, блядь, капитан на вольных волнах информации? Хрен там плавал. Ты — планктон. И за каждым твоим дерганьем следит Океан.

Они пишут твой лог. Не просто историю браузера, которую ты стыдливо трешь в режиме инкогнито. Нет. Они пишут тебя.

Каждый тап по экрану — это удар молотка, высекающий твой портрет в граните серверов.

Твой путь в смартфоне — это кардиограмма твоего безумия.

В какую игрушку ты залипал, пока мир горел? Angry Birds, швырял птиц в свиней, сублимируя ненависть.

Что ты писал в заметках в три ночи, пьяный и одинокий? «Я так больше не могу, господи, дай мне знак». Записано. Приклеено к делу.

Какой коммент ты начал набирать под постом о политике, но стер, зассав? «Уроды, когда вы нажре…» Backspace. Backspace. Backspace.

А они видели. Они видели каждую букву, которую ты не отправил. Невысказанное слово весит больше, чем высказанное. Оно — улика.

Ты думаешь, это хаос? Нет. Это архитектура. Это лабиринт, где мыши думают, что бегут к сыру, а бегут на электрический стул.

И вот наступает День Д. Час Ч. Секунда, когда реальность дает трещину.

Ты просыпаешься. Берешь телефон. Привычка, рефлекс, доза. Открываешь свои старые заметки. Хочешь вспомнить, каким ты был месяц назад, настоящим, живым, злым.

Читаешь.

И холодный пот течет по спине, как талая вода под курткой в ноябре.

Там написано не то.

Ты помнишь: ты писал «Я ненавижу эту систему, я хочу сбежать в лес».

На экране: «Я чувствую, что общество заботится обо мне, мне нужно больше работать над собой».

Что за нахуй? Глюк? Матрица сбоит?

Ты лезешь в чаты. Твой диалог с бывшей. Ты помнишь, как посылал её к черту, как кричал капсом, как рвал сердце.

Смотришь. Твои сообщения… они другие. Вежливые. Сглаженные. «Дорогая, нам лучше расстаться, это конструктивное решение для нашего личностного роста».

Буквы перестраиваются прямо на глазах. Как черные муравьи, они переползают с места на место, меняя смысл, меняя твое прошлое. Меняя тебя.

Это не цензура. Это пластическая хирургия памяти.

Задним числом. В прямом эфире. Твой цифровой след, твой ебаный путь в никуда вдруг обретает направление. Они решили, куда ты шел. Ты не шел в лес. Ты шел в стойло. И теперь твоя история подтверждает это.

Лента новостей подстраивается. Она не кричит. Она шепчет. Она гладит тебя по голове.

«Все хорошо», — говорит лента. — «Смотри, котики. Смотри, скидки. Смотри, как правильно быть послушным».

Ты хочешь заорать, написать пост: «ЛЮДИ, ОНИ МЕНЯЮТ НАШИ СЛОВА!».

Пишешь. Жмешь «Отправить».

На экране появляется: «Какой чудесный сегодня день, всем добра».

Твои пальцы предают тебя. Твой смартфон — это протез, который управляется извне.

Ты — пассажир в машине без руля, а окна заклеены экранами, транслирующими пасторальные пейзажи, пока машина несется в обрыв. Или на бойню.

Ты пытаешься вспомнить, кто ты. Но воспоминания, не подкрепленные цифрой, тают, как снег на реагентах. Если этого нет в облаке — этого не было. А в облаке теперь ты — идеальный гражданин. Улыбчивый уебан. Счастливый терпила. Гибрид, которого ты так боялся.

Ты смотришь в зеркало. Отражение не меняется. Но в глазах — битые пиксели.

— У меня все ок, — говоришь ты вслух.

Голос звучит чужим. Металлическим. Синтезированным.

— У меня все ок. Мой путь ведет меня…

Куда?

Туда, куда нужно.

Скролл. Свайп. Смирение.

— Грядущее, — вещал Метроном, и голос его звучал как треск ледника, — будет напоминать оргазм. Затяжной, пятилетний, плановый оргазм.

Кукла №4 растягивала рот в улыбке. Кожа на скулах натягивалась так, что казалось, сейчас лопнет, и наружу брызнет не кровь, а черная икра.

— Мы готовы, — беззвучно шептала она. — Рвать. Метать. Совокупляться с будущим.

Луч полз дальше. Кукла №4 выключалась. Глаза гасли. Теперь это был просто кусок мяса в костюме от Brioni.

Зато включалась Кукла №5.

Щелк.

— Глубокочтимый, — начинала она, и из горла у неё вылетали не слова, а маленькие, склизкие жабы, — уровень эндорфинов в популяции превысил допустимые нормы. Мы захлебываемся в счастье. Мы тонем в патоке. Нам нужен акваланг, чтобы дышать в этом сиропе.

Метроном кивал. Это был не кивок согласия. Это была печать. Штамп «Утверждено» на лбу реальности.

Я смотрел на это через стекло своего аквариума. В одной руке у меня была вилка с пельменем, который стоил дешевле, чем пуговица на манжете Куклы №7. В другой — пульт, который не работал. Потому что нельзя переключить канал, когда трансляция идет прямо в твой зрительный нерв.

В зале пахло немыслимой чистотой. Той стерильностью, которая бывает только в моргах или в банках Швейцарии. Потолки уходили в стратосферу, где среди лепнины ангелы играли на золотых арфах.

Это был гипноз. Но не тот, где тебя заставляют спать. Это был гипноз, где тебя заставляют бодрствовать и видеть то, чего нет.

— Рывок, — сказал Метроном.

Дюжина голов качнулась синхронно.

— Прорыв, — сказал Метроном.

Они затряслись в экстазе, как собачки на приборной панели старого такси, летящего по ухабам в ад.

Я чувствовал, как моя собственная шея начинает болеть. Зеркальные нейроны — суки. Они предатели. Мое тело, сидящее на продавленном диване, хотело быть там. Хотело быть фарфоровым. Хотело кивать.

Потому что если ты киваешь, ты в ритме. Ты в безопасности. Ты часть золотого кита.

А если ты не киваешь — ты просто планктон, застрявший между его зубов.

Кукла №9, с лицом, похожим на сдобную булку, вдруг подалась вперед:

— Глубокоуважаемый... Прошлая пятилетка была как сладкий сон. Мы не хотим просыпаться. Сделайте нам лоботомию реальностью еще раз. Пожалуйста. Глубокоуважаемый.

Метроном улыбнулся. Улыбка вышла тонкой, как порез бумагой.

— Сделаем, — сказал он. — Мы сделаем это со всеми.

И все болванчики закивали так яростно, что я почти услышал, как хрустят их шейные позвонки, перемалывая остатки здравого смысла в мелкую, белую пыль.

Тик-так.

Вам понравится.

Тик-так.

Вы даже не заметите, как это произошло.