В одной далёкой-далёкой стране, где реки текли мёдом, а горы были из тёмного шоколада (их никто не ел, потому что они служили отличными смотровыми площадками), жили обычные люди. Но когда наступала ночь и все засыпали, на дежурство выходили Шепотки.

Шепотки были крошечными, пушистыми существами, похожими на комочки тёплого тумана с росинками вместо глаз. Их работа была очень важной: они следили за снами. Если сон начинал скакать, как норовистый пони (такое бывало с мальчишками, которые днём слишком много бегали), Шепоток осторожно направлял его на тропку полегче. Если во сне становилось грустно, Шепоток капал в него крошечную капельку утешения, пахнущую тёплым хлебом и мамиными духами.

Самым маленьким среди Шепотков был Барханец. Он был таким крошечным, что его самая громкая речь походила на шорох шёлкового платья. А его главной мечтой было… услышать настоящий Храп.

Не простой, а добрый, размеренный, похожий на урчание довольного медведя. Потому что такой храп означал, что человек спит глубоко, сладко и его сны в полном порядке. Но Барханцу всегда поручали самых тихих спящих: девочку, которая спала, прижав к щеке фарфоровую куклу, или старика-часовщика, чьё дыхание было столь же тихим, как ход его лучших карманных часов.

— Ты ещё мал, — говорил ему старший Шепоток по имени Бас. — Громкий храп — это серьёзно. Его нужно не просто слушать, а настраивать, как струну. Иначе он может треснуть и превратиться в кошмарный скрип.

Но Барханец горел желанием. И однажды ночью, обходя свои тихие владения, он услышал это. Из окна на окраине города доносился звук, от которого дрожали оконные стёкла: «Хррр-пум! Хррр-пум!»

Это спал огромный пекарь Боровичок. Он весь день месил тесто, носил тяжёлые противни, и его сон был таким же крепким, как хорошая закваска. А храп его был мощным, как печная тяга.

Барханец, забыв все правила, влетел в комнату сквозь щель в раме. Храп обрушился на него, как тёплая волна. Это было потрясающе! Барханец закружился в этих звуковых вихрях, счастливый. Но в своём восторге он не заметил, как налетел на самую громкую звуковую волну и… чихнул.

От чиха Шепотка разлетается волшебная пыльца безмятежности. И эта пыльца угодила прямо в струю храпа.

Звук «Хррр-пум!» дрогнул, захлюпал, будто поперхнулся, и превратился в неуверенное: «Хрип… пфф… кхе-кхе?»

В огромной кровати пекарь Боровичок заворочался. Его сладкий сон о пушистых буханках, танцующих в печи, затрещал по швам. Вместо них стали проступать образы подгоревших караваев и сбежавшего теста. Это грозило превратиться в кулинарный кошмар!

Барханец испугался. Он попытался всё исправить, начал дуть на разваливающийся храп, чтобы вернуть ему ритм, но только сильнее растрепал звуковые волны. От ужаса он замёрз на месте, готовый расплакаться росинками.

И вдруг рядом возник знакомый силуэт. Это был Бас. —Первое правило паники — дышать, — тихо прошептал старший Шепоток. Его голос был похож на шум далёкого прибоя. — Второе — слушать. Слушай не храп, слушай тишину между вдохами. Это его сердцевина.

Барханец замер, перестал дёргаться и прислушался. Между хрипящими звуками действительно была маленькая, тёплая пауза. Тихая, как вздох.

— Теперь поймай этот ритм и подуй в такт, — наставил Бас. — Но не своей силой. Силой комнаты. Видишь пылинку в лунном свете? Услышал тиканье кухонных часов? Поймай этот общий пульс и направь его.

Барханец собрал всё своё внимание. Он уловил тиканье часов («тик-так»), мерное падение пылинки в луче, даже биение собственного пушистого сердечка. Он вплел эти ритмы в один мягкий поток и осторожно, как выдувает одуванчик, направил его в разбитый храп пекаря.

«Кхе… хм… хррр…» — храп качнулся, попробовал сопротивляться, а затем с облегчением лёг в знакомую, могуче-нежную колею: «Хррр-пум! Хррр-пум!»

На лице пекаря Боровичка вновь растеклось блаженство. Сон о буханках наладился, и теперь они не просто танцевали, а танцевали вальс.

Барханец выдохнул. Бас кивнул. —Видишь? Храп — это не просто шум. Это мост между усталостью тела и покоем души. Его нужно беречь.

С тех пор Барханец стал лучшим настройщиком храпов в стране. Он научился слышать в них музыку: басовитые рулады дедушек, звонкие трели удалых путешественников, нежные сопрано бабушек. И иногда, уже став опытным Шепотком, он всё же навещал тихую девочку с куклой. Потому что понял: самая большая тишина — это тоже музыка. Просто её тактируют не звуки, а биения самых спокойных сердец.

А пекарь Боровичок каждое утро просыпался невероятно бодрым. И всегда говорил, что его булки такие пышные и вкусные потому, что тесто всю ночь слушало сладкую музыку его сна. Он и не догадывался, насколько был близок к истине.

Спокойной ночи. Пусть твои сны будут сладкими, а храпы (если они есть) — только мелодичными. 🍞😴 Всем удачи от артиста Игоря Пиксайкина.

________________________________________

Невозможная норка

Однажды Енот брёл по лесу, пока его нюх не уловил что-то особенно интересное: запах печёного корня, сушёного цвета и чуть-чуть ройбуша. И вот — Норка. Маленькая, несуразная, и, по всем законам природы, слишком узкая для кого-либо крупнее белки.

Но это ведь Енот.

Он втянул живот, выставил лапки, надул щёки (почему — непонятно) — и заскользнул.

С глухим плюх он оказался прямо в гостиной Тапира, возле кресла, на котором сидел сам Тапир, мирно листая каталог мхов.

Тапир поднял бровь.

— Эм. Добрый вечер.

— Я… осматривал норки, — сказал Енот, уже задом ползая обратно.

— Ты… как?

— Не спрашивай. Помоги лучше.

— Вот тебе жевачка, она расслабляет.

________________________________________

Норки нового уровня

Вскоре, оправившись от шока и напитавшись ройбушем, Енот сел рядом. Посидел минуту. Потом поднялся.

И внезапно начал шарить по Тапиру.

— А это? — спросил он, тыкая в складку на боку.

— Это не норка. Это бочок.

— А вот здесь?

— Это просто ухо.

— А вот между спиной и креслом?

— Ну… может быть.

Тапир делал вид, что возмущён. Фыркал, цокал языком, даже попытался грозно втянуть живот. Но Енот лазил с такой искренностью и восторгом, что… было даже приятно.

________________________________________

Конец, который продолжается

На следующее утро Енот ушёл.

Через два дня вернулся.

Через неделю вылез из чайника.

Однажды вынырнул из корзины для платочков.

Каждый раз Тапир вздыхал:

— Ну и чего тебе теперь?

И каждый раз Енот отвечал:

— Просто проверяю... вдруг ещё где-нибудь есть норка.

________________________________________

Мораль

Иногда тебе нужен кто-то, кто влезет туда, куда никто не решался.

Даже если это просто твой бок.

И если ты Тапир — возможно, тебе это даже понравится.

Но однажды ночью Пип, сидя на своём холме, заметил неладное. Лунный ветер, который обычно пел нежные колыбельные, заскрипел и застонал, как расстроенная скрипка. Он нёс с собой не искорки звёздной пыли, а серые, унылые хлопья — похоже, где-то на краю Луны была пыльная буря тоски. От этого даже знакомая тропинка к дому Миры казалась блёклой и неуверенной.

«Что-то случилось», — подумал Пип. И вместо того чтобы идти по нити, он побежал к пещере старого Лунного Зайца.

Заяц сидел, укутавшись в свои уши, как в плед, и грустно смотрел на потускневший кусочек ночного неба. —Ветер заболел, — вздохнул Заяц, не дожидаясь вопроса Пипа. — Он потерял свои краски. Ты ведь знаешь, что каждый порыв ветра раскрашен? Радость — золотая, любопытство — перламутровое, умиротворение — сиреневое. А ветер, что дует к Мире, был окрашен цветом тихой дружбы — серебристо-голубым. Но буря тоски смыла все краски. Теперь он бесцветный и грустный.

— А где ветер берёт краски? — спросил Пип. —В Сундуке Воспоминаний, — прошептал Заяц. — Но сундук этот не открывается просто так. К нему ведёт тропа, которую можно увидеть только отражением в капле росы. А ключ от него… ключ — это тёплое воспоминание, которым ты готов поделиться безвозвратно.

Пип не раздумывал. Он взял самую крепкую скорлупку от звёздного осколка (она была похожа на крошечную чашу) и побежал к Лунному Розовому кусту, который цвёл раз в сто лет и всегда хранил на своих лепестках жемчужную росу. Одну-единственную каплю он поймал в свою скорлупку.

Заглянув в неё, он увидел не своё отражение, а извилистую тропинку, ведущую в глубь Лунного леса из хрустальных деревьев. Пип побежал по ней.

Тропа привела его к огромному сундуку, сделанному из древесины упавшей кометы. Он был красив, но наглухо закрыт. Рядом сидел страж — крошечный Дракончик Лени. Он даже не поднял головы. —Опять пришли за краской? — проворчал он. — Бесполезно. Ключ-воспоминание должно быть таким ярким, что его жалко отдавать. А кто же отдаёт самое дорогое?

Пип присел на корточки. Он закрыл глаза и начал вспоминать. Первую встречу с Мирой. Тёплую ладонь. Крошки печенья. Шёпот под огромной, земной луной. Ему было так тепло и радостно от этого воспоминания, что оно стало материальным — в его лапках засветился маленький, тёплый клубочек из золотого света.

Дракончик приоткрыл один глаз и присвистнул: —Ого. Да ты отдаёшь самое первое впечатление. Оно одно и никогда не повторится. Ты уверен? Без него твоя память об этой встрече станет… просто историей. Исчезнет тот самый первый восторг.

Пип на мгновение задумался. Да, это было бесценно. Но он вспомнил заскрипевший, страдающий ветер и подумал о том, что Мира, возможно, ждёт его, а тропинка не работает. Он крепко сжал клубочек, а потом решительно протянул его Дракончику. —Возьми. Пусть ветер снова поёт.

Дракончик удивлённо взмахнул крылышками, взял клубочек и вложил его в замочную скважину. Сундук открылся с мелодичным звоном. Внутри переливались и пульсировали тысячи красок — целая галактика эмоций.

Пип окунул лапки в струящийся серебристо-голубой поток — краску тихой дружбы. Она была прохладной и бархатистой. Он побежал обратно к холму, где стонал бесцветный ветер.

— Держись! — крикнул Пип ветру и выплеснул краску прямо в его струящиеся потоки.

Произошло чудо. Ветер завился радостным вихрем, заиграл всеми оттенками лазури и серебра. Он нежно обнял Пипа, подхватил и понёс его по теперь уже яркой, сияющей нити прямо в сад Миры.

Мира ждала его на крылечке. Её лицо было немного грустным. —Мне сегодня снился странный сон, будто наша лунная дорожка порвалась, — сказала она.

Пип устроился у неё на плече. —Она не порвалась. Просто ветер, что её освещает, забыл, как быть цветным. Но теперь всё в порядке.

И правда, ветер в саду пел свою самую красивую колыбельную. А Пип, рассказывая Мире о Лунном Зайце, хрустальном лесе и ленивом Дракончике, с удивлением понял одну вещь. То самое первое воспоминание… оно никуда не делось. Оно просто превратилось из «его» личного сокровища в часть мира. Теперь оно звенело в песне ветра, мерцало в новых красках Луны и светилось в глазах его друга. И от этого оно стало только больше.

А Лунный Заяц, глядя с своего холма на сияющую серебристо-голубую струю, ведущую к голубой Лампе-Планете, мудро улыбнулся. «Вот и правильно,— подумал он. — Самые ценные ключи — те, что открывают не сундуки, а сердца Вселенной».

Спокойной ночи. Пусть ветер за окном поёт тебе серебристо-голубую колыбельную. 💙🌌

Анекдот от артиста Игоря Пиксайкина.

- Дело знакомое, - сказал Бюро, нащупывая голос улицы в камнях. - Улица хочет быть нужной и лезет в разговор без приглашения. Предлагаю обмен. Улица сдаёт щепотку «заметь меня любой ценой». Прохожане сдают по крупице «я всегда тороплюсь». Взамен раздаём способы спрашивать мягко.

Мы положили своё «тороплюсь» в банку - оно звякнуло пустотой. Улица вздрогнула всей плиткой и ссыпала невидимую пыль: «любой ценой». Дождя ещё не было, но Ветер аккуратно подчеркнул небо мягким «можно».

Мы приложили стеклянную тарелочку к краю тротуара - улица вздохнула: у неё появился вход для любопытных. Теперь можно было звать не людей, а их шаги - осторожно, без рывка.

У бронзовой дамы, которая смотрит поверх голов - туда, где у людей лежат причины, - улица замерла и, кажется, немного покраснела глиной.

- Мне кажется, что без меня проходят, - призналась она шорохом песка под плиткой. - А я ведь веду к тихому двору, к окну, где сушится пауза. Как сказать об этом, чтобы не дёргать за рукав?

Дама переложила сумочку из одной руки в другую - знак: «слушаю», - и резьбой по губам ответила:

- Не хватай. Предлагай контур. Оставляй намёк, а не хватку. Люди идут не к улицам - к своим причинам. Твоя работа - подчеркнуть вход.

Мы размечали мелом на камне маленькие знаки «можно?», и улица училась спрашивать фонарями и окнами.

- Во-первых, - напомнил Бюро, - убираем липкие способы: подсовывать промоины под каблуки, хватать подолом газеты, пугать шорохом.

- А как же тогда? - спросила улица.

- Применяем пригласительные:

едва заметная сухая нитка тротуара - «сюда удобней»;

тёплый жёлтый свет днём - «здесь безопасно остановиться»;

пятно от фонаря - «островок для мёрзнущих»;

мелом у стены - «для разговора, чтобы не шуметь».

Булочная «В обмен на сомнения» поставила на подоконник табличку: «Кто пришёл, потому что улица позвала, - скидка за внимание». Фонарь, который когда-то боялся белых ночей, охотно зажёг днём вход - и люди перестали вздрагивать от собственного «остановился».

Конечно, не обошлось без накладок. Улица всё ещё иногда приставала по-старому: подпрыгивала плиткой, чтобы поймать взгляд, или изо всех сил шуршала афишей. Тогда приходила Собака и клала тире между «смотри» и «срочно». Улица отзывалась: «ничего, подождём». Люди не злились - их шаг совпадал с дыханием.

Ближе к полудню появился первый усталый. Он шёл, как идут с чьим-то «я потом», и улица так горячо захотела ему помочь, что едва не ткнула углом в нужную подворотню. Но успела сдержаться - фонарь подержал смелость, и человек сам повернул куда надо. На ладони у него оказался оконный отблеск - улица научилась отдавать по просьбе шага, а не по навязчивости.

К вечеру улица была уже другая. На её камне появились крошечные пуговицы света - кто знает, тот видит: здесь можно замедлиться без оправданий. На водосточном отливе мелом: «Если ищешь вход - посмотри в тень». На углу - стрелка к двору, где сушится пауза, и к окну, где умеют подарить «нечаянно».

А ещё случилась сцена примирения. Туристка, которую с утра раздражала «пристающая улица», остановилась у вывески «СОСИСКИ» и рассмеялась:

- Простите, я думала, вы на меня давили. А вы… приглашали.

Улица чуть дрогнула камнем, как человек, которому поправили имя, и послала к киоску сухую нитку: короткая дорога без толпы. Туристка кивнула - поняла язык.

- Вот и хорошо, - улыбнулся Бюро. - Улица не пристаёт - прислоняет плечо. Прохожие не отбиваются - прислушиваются. Вопросы задаём через свет и мел, а не через локоть.

Если вдруг вас зовёт улица - ищите контур приглашения мелом «можно?», тёплый жёлтый свет, или стрелку «проходите».

Если кажется, что лезет - положите между не барьер, а мостик. Возможно, вы услышите, куда она предлагает, - не к месту, а к себе.

Улица имеет право подчёркивать входы, но не имеет права тянуть. За этим присматривает Бюро, и иногда - фонарщик.

А когда дождь вернулся и наконец переставил буквы, одна афиша стала идеальной: из «приставать» вышло «при-ставать» - с маленькой чёрточкой смысла. Ставить рядом, поддерживать, быть при - не вместо. Трамвай «Гостевая» звякнул «спасибо». Бронзовая дама посмотрела поверх голов - туда, где у людей лежат причины, - и крошечным движением губ сказала:

- Теперь - можно.

Иногда мне кажется, что эта улица научилась любить без навязчивости. Она не жмёт, а обводит главное; не хватает за рукав, а подаёт рукоять шага. И если вдруг вы почувствуете, что под ногой камень едва заметно сгладился - не пугайтесь. Это не ловушка, это вход для вашей тени. Сделайте полшага тише, скажите шёпотом «А теперь?» - и улица ответит своим новым, вежливым языком:

- Пожалуйста. Я рядом. Только если хочешь.

Лесная сцена и разогрев

Концерт проходил на поляне между дубом и опрокинутым самоваром. На сцене — фанеры, динамики из пня, и светлячки, встроенные в гирлянду.

Первым вышел разогревающий артист — MC Лемур-с-балкона. Он исполнял треки типа:

«Я не прячусь — я просто в листве,

Зови меня – когда у тебя нет Wi-Fi.»

Публика колыхалась. Дебилось в кепке жевал хвощ. Чер Вяк раздавал glow-worm-браслеты.

— А что, мило, — заметил Тапир. — Не орёт, но пульсирует.

________________________________________

Pig Daddy на сцене

Вышел Он. Pig Daddy. Огромный кабан в цепях, с капюшоном, наброшенным на уши. На его мощном бицепсе красовалась татуировка: «Маме».

— Йо, чащоба, вы тут? — рявкнул он.

Толпа завизжала. Даже филин моргнул.

Кротон вскрикнул:

— Я чувствую грудной клеткой бас! Я перестал дышать, но мне нравится!

Pig Daddy начал с главного хита:

«Я вырос в хлеву, но читаю про схемы,

мой кореш лис — финансист с проблемой.

В хрюках — истина, в ритме — тревога,

я веду вас, как мох ведёт к брёвнам.»

Тапир стоял, открыв рот. Камень СКАМень, кстати, немного подрагивал в его рюкзаке, но не критично.

________________________________________

Осознание и мерч

На четвёртом треке Кротон заплакал.

— Он говорит о боли, Тапир. О том, как сложно, когда тебя не зовут в берлогу, потому что ты «не медведь»!

— Он… рифмует «пень» с «внутренняя тень», — выдохнул Тапир. — Это поэзия. Это как чай, но через уши.

Они купили мерч. Тапиру досталась футболка с надписью «Grunt’n’Groove», Кротону — носок с автографом.

________________________________________

Возвращение домой

На обратном пути они не разговаривали. Каждый шёл молча. Бас Pig Daddy ещё гулял по внутренностям.

— Знаешь, Кротон, — сказал Тапир, глядя в звёзды, — иногда стоит выйти из привычного звука.

— Рэп лечит. Но дозировано, — ответил Кротон.

________________________________________

Мораль

Никогда не недооценивай кабана в цепях.

Иногда именно его рифма поможет тебе разобраться в себе.

И не забудь выключить скамень на концертах — он не понимает искусство