Представьте, что вы идёте по раскалённой иранской пустыне, где ничего не должно быть, кроме песка и камня. И вдруг видите это: сотни аккуратных земляных конусов, выстроившихся в идеальные линии, как шахматные фигуры на гигантской доске. Они уходят за горизонт. Выглядит так, будто сама земля дышит через эти странные поры. Это не мираж. Это входы в гениальную систему, которая кормила целые цивилизации — древний персидский кяриз.

Мне всегда казалось, что величайшие изобретения — это те, что решают самую насущную проблему. Здесь проблема была вода. Как жить в месте, где реки пересыхают, а солнце испаряет любую лужу за минуты? Персы три тысячи лет назад дали потрясающий ответ: если вода не хочет приходить к тебе, иди и забери её, но сделай это с умом. Они ушли под землю. Они нашли у подножия гор водоносный слой и начали копать. Не просто колодец, а целую подземную реку с уклоном. Река эта текла сама, гравитационно, без насосов и электричества, многие километры — до самого оазиса, города или поля.

А те самые дыры на поверхности — это не просто люки. Это дыхательная система всего сооружения. Через них выкидывали грунт при строительстве, через них дышали рабочие, и, что гениально, в них конденсировалась влага из воздуха. Прохладный подземный тоннель превращал каждую шахту в природный опреснитель, добавляя капли к общему потоку. Знаменитый гонабадский кяриз тянется на 33 километра и у него 427 таких «люка». Но это лишь один из многих. По всему Ирану сеть этих подземных артерий составляет сотни тысяч километров. Это больше, чем вся железнодорожная сеть большой европейской страны.

На строительство одного кяриза уходили поколения. Знания передавались как величайшая ценность. А распределение воды из него было строжайшим ритуалом.

И вот главный парадокс. Мы в XXI веке с нашими мощными насосами и опреснительными заводами стремительно истощаем подземные озёра. А эти древние, «примитивные» каналы, работающие на чистой физике и уважении к природному циклу, до сих пор дают воду. Они берут ровно столько, сколько может дать горизонт, не больше. Они — памятник не только технической смекалке, но и устойчивому мышлению. Стоя под палящим солнцем и глядя на эти немые конусы, понимаешь: иногда гениальность не в том, чтобы покорить стихию, а в том, чтобы договориться с ней на тысячелетия вперёд.

Кто не хочет связываться с химией что бы вывести клен ясенелистный, могу предложить такой метод. Нужно спилить дерево как можно ниже к земле и накрыть тряпками и сверху придавить. Можно использовать куски того же клена. И через год он сдохнет. Нужно следить, что бы поросль не нашла щелочку. Тряпок можно бесплатно найти на любой помойке. На последнем фото с киской показан труп клена укрытый годом ранее, на нем уже грибы пошли. Пенек конечно это вырвать с корнем не поможет. Для этого потребуется техника. На фото были ликвидированы деревья с семенами вокруг моего участка.

Камера на штативе в «15-минутной зоне» Берлина-Митте.
На экране два типичных соевых зуммера:
Луна (23, небинарная персона, зелёные дреды, свитер с надписью «Eat the Bugs, Save the Planet»)
и Кай (25, парень, но с розовыми волосами, значок «Net Zero 2050», пьёт латте из сверчкового молока).

В углу экрана висит распечатка «Последнего оптимиста» № 147, вся в кофейных пятнах.

Луна (листает журнал пальцем с чёрным маникюром):
Кай, ты это читал? Какой-то дед написал, что мы все в антропологическом пессимизме живём. Типа человечество сдалось и теперь просто «управляет сокращением».
Я сначала хотела зарепортить за токсичность, а потом дочитала и… ну типа да.

Кай (жуёт сверчковый круассан, кивает):
Я тоже.
Он пишет: раньше хотя бы притворялись, что человек может стать лучше, а мы уже даже не притворяемся.
И знаешь, что самое страшное? Он прав.
Я вчера пытался вспомнить, когда в последний раз кто-то говорил про «светлое будущее» без иронии.
Не вспомнил.

Луна (показывает страницу в камеру):
Смотри, тут про нас прямым текстом:
«Зелёный переход — это когда вместо мечты о звёздах вам продают сверчков и стыдят за желание детей».
Блин, я буквально сегодня утром ела сверчковый боул и чувствовала себя virtuous.
А теперь чувствую себя… лохом?

Кай (тихо ржёт):
Добро пожаловать в клуб.
Я когда в 2043-м пошёл на климатический лагерь, там все орали «Мы спасём планету!».
Через два года тот же лагерь переименовали в «Coping Space для климатической тревожности».
И никто даже не заметил, как из «спасём» стало «просто выживем, но этично».

Луна (листает дальше):
А вот тут вообще нож:
«Современный человек не верит ни в Бога, ни в прогресс, ни в революцию. Он верит только в личный углеродный калькулятор».
У меня калькулятор в телефоне стоит с 14 лет.
Я даже секс считаю в граммах CO₂.

Кай (вздыхает, смотрит в окно на пустую улицу):
Я тоже.
Помнишь, мы в универе мечтали о морские города строить и на Марс лететь?
А теперь самая смелая мечта — получить разрешение на второго ребёнка, если у тебя рейтинг выше 940.

Луна (вдруг тихо):
Слушай… а ведь этот дед прав.
Мы не злимся на систему.
Мы просто… привыкли.
Сверчки нормальные, если с соусом терияки.
15 минут пешком — это даже удобно.
Один ребёнок — ну и ладно, планета важнее.
Мы даже не бунтуем.
Мы просто тихо грустим в сторис.

Кай (допивает латте):
Он в конце пишет: «Следующий цикл начнётся, когда кто-нибудь снова поверит в человека».
А я даже не представляю, как это — верить.
Мы же выросли на «own nothing and be happy».

Луна (выключает камеру, но микрофон ещё работает):
Ладно, пошли в «Coping Space».
Там сегодня групповая медитация на тему «Принятие управляемого сокращения».

Кай (уже в дверях, тихо):
Пессимизм пессимизмом, а сверчковое латте кончилось.(чёрный экран, только звук закрывающейся двери и далёкий гул дронов доставки)

Споры, споры, споры. Вечное противостояние сторонников плоской и круглой земли, напоминающее собою диспут двух бухгалтеров о том, на какой счет отнести расходы по покупке слона для нужд бани. Потресание перед лицом друг друга теоремами и гипотезами, высчитывание кривизны горизонта... надсаженные глотки от крика и стона... А ответ, как водится, витал в воздухе, причем в самом буквальном смысле, и стоил, в пересчете на багаж и сервисный сбор, каких-нибудь пятнадцать тысяч рублей.

Стоило подняться в салон самолета, пахнущий кожей, озоном и надеждой на бесплатный обед, сесть у иллюминатора, прилипнуть лбом к холодному стеклу, как все становилось ясно. Земля не круглая и не плоская. Она была устроена гораздо сложнее и с большей фантазией, подобно отчетности крупного треста. Она уходила во все стороны в бесконечность, демонстрируя полное пренебрежение к евклидовой геометрии.

Терялись в призрачной дымке отроги Сихоте-Алиня, Кавказских гор и Перуанских Альп, словно размытые акварелью штампы на служебных бумагах. Многомиллионные тонны воды в виде облаков образовывали воздушные океаны, моря и реки, которые перетекали из нашей реальности в соседнюю, не спрашивая разрешения у санитарно-эпидемиологической станции. Молекулы кислорода бесцеремонно улетучивались в космос через дыры озонового слоя, столь же загадочные и необходимые, как дыры в бюджете, и возвращались обратно в виде метеоритов, метеоров и прочего космического мусора, облагаемого, надо полагать, особым сбором.

И бесконечная земля не одинока. Над ней висела такая же земля, и под ней ютилась еще одна, но только чуть в другой реальности, подобно филиалам одного гигантского концерна «Земля и Ко». И где-то там, в параллельном салоне, на таком же засаленном кресле, летел не менее параллельный Василий Саяпин, служащий конторы «Млечный Путь», и наивно грезил о покорении космоса, как его тезка когда-то грезил о покорении Бухары.

Он видел себя уже не скромным техником-сметчиком, а грозным покорителем, в чьих жилах течет не кровь, а чистый этиловый спирт отваги. Ему грезились зеленые человечки, угнанные в рабство на картофельные поля колонии где-то в районе Альфа Центавра или Тау Кита, где он, Саяпин, в роли управляющего, будет вводить строгую отчетность и бороться с приписками урожая межзвездной картошки.

А в это самое время на одной из таких уже покоренных планет, в колонии «Луч Альфы», колонист Иван Сидоров, бывший мастер по ремонту пневмопочты, а ныне – полноправный хозяин Голубой долины, только что взял в плен целую туземную деревню, перепугав аборигенов не лазерным мечом, а угрожающим видом калькулятора. И вокруг него уже вились дети-полукровки, до невозможности похожие на него упрямым взглядом и умением чинить простейшие механизмы, но с четырьмя пальцами на каждой конечности и кожей цвета чернил господина Микояна.

И ближайшую, любимую жену свою, самую сметливую из туземок, он звал Маней, потому что ее родное имя Тачикилликапронтормиссарамчерсаккельсэй не только не выговариваемо для простого русского парня, ломом подпоясанного, но и никоим образом не умещалось в графу «Брачные узы» межпланетного паспорта.

Так и летели они все в бесконечности, каждый в своем самолете и в своей реальности, думая о своем: один – о кривизне, другой – о картошке, третий – о том, как бы списать на космическую пыль недостачу голубых бататов. И вселенная, эта великая канцелярия, равнодушно подшивала их судьбы в бесконечные папки, изредка роняя на поля звездных отчетов слезу в виде проливного дождя где-нибудь над Смоленском.