Роман Лофт

Толкование образов на откуп зрителю)

Начало истории читайте здесь.

Осторожно, сатира! Все персонажи вымышлены.

- Когда понимаешь, что твоя жизнь, как и жизнь любого человека, пропитана ложью с самого рождения, то за правду и душу не грех продать, - улыбнулся Михаил.

- Обычно за таким обращаются к богу, - то ли с усмешкой, то ли с пренебрежением ответил голос, - а не к отцу лжи. Но я тебя понимаю. Никто в здравом уме не захочет вести душевную беседу с тем, пред кем непременно нужно стоять в раболепии, умирая от чувств стыда и вины. Это малоприятно. А покаяние – слишком дорогая плата. Человеческая жертва куда легче. Что ж, будь по-твоему, Михаил. Начинаем наш честный разговор.

- Минуточку, - поднял палец вверх Михаил. – На бабку я добро не давал.

- Я ценю щедрость, но двух жертв им вполне хватит, - довольно ответил голос.

- Не припомню, чтобы я соглашался на жертвы. Да еще на две, – уточнил Михаил.

- А вот прямо перед тобой двое отошли в мир иной по неведомым причинам. Как место для тебя освободили. Видать, самому богу наша встреча угодна, раз такие провиденциальные обстоятельства складываются, - рассмеялся голос.

- А кому это – им? – поинтересовался Михаил.

- Я уже давно ни жертвы, ни души не собираю. Только смертные существа думают, что в одну и ту же игру можно играть целую вечность, - усмехнулся голос. - У меня давно другая, а им эта уж больно понравилась. А мне жалко, что ли? Ученики превзошли своего учителя. Тебе будет сложно в это поверить, как и им самим, но некоторым просто нравится приносить других в жертву. Этот ритуал они оправдывают необходимостью, какая действительно была, но ее давно нет. А вот собираться в тайные общества и проводить устаревшие ритуалы – это их теперь медом не корми. А я что? Когда это я был против кровавых жертв? Это как цветы для барышни. Функционально они ни к чему, но всегда приятно.

- Теперь все ясно, - задумался Михаил.

- Я ответил на вопрос, с которого ты хотел начать? – сыграл виноватое удивление голос.

- Да, - кивнул Михаил, - всегда считал, что это со мной что-то не так. Повсюду пишут о продаже души дьяволу, но как коснешься дела, то тебя днём с огнём не сыщешь. Думаю, в чем подвох? Почему это так сложно? Всем удается, а я чем хуже?

- Ты ничем не хуже. Ты, Михаил, самый обычный человек из всех, кого я встречал. Прямо-таки эталон обыкновенности, - без всякого сарказма отвечал голос, словно ожидая возражений, но именно это Михаил всегда о себе думал сам, поэтому не услышал ничего нового или тем более оскорбительного. – Но, признаться, ты меня очень удивил своим желанием.

- Но к чему были все эти хождения по магам? – спросил Михаил.

- Все это время я был во множестве лиц, - продолжил голос. - Вызвать меня несложно - я вездесущ и проникну в любое сознание. Суть в том, чтобы ты не канифолил мне мозг, не отнимал время, а в процессе мытарств четко сформулировал вопрос, отсеяв все лишнее, убедился в твердости своего намерения мне его задать. Этот процесс доведён у меня до автоматизма, как чат-боты в поддержке того же банка, где ты работаешь. Сначала с тобой говорят они и, только если не справляются, вызывают оператора. А если и он не справляется, то вызывают менеджера, потом главного менеджера. И там уже у кого на сколько хватит прыти и настойчивости. Это ложь, что я вечно бегаю за всеми, чтобы заполучить душу. На деле же люди давно бегают за мной в надежде продать ее мне за земные блага.

- Ох уж эти земные блага, - усмехнулся голос, и в усмешке послышалось застарелое разочарование, давно принявшее облик скуки. - Это самый частый запрос. А теперь, пожалуй, единственный. Поэтому мне и его пришлось автоматизировать - капитализмом. Потому что его однообразие буквально оскорбляло меня, как творческую сущность. Я что, торгаш какой-то, чтобы вечно скупать человеческие душонки за деньги? Да так же свихнуться можно.

- А что? Раньше было по-другому? Трава зеленей и солнце ярче? – позволили себе сарказм Михаил, на что голос ностальгически вздохнул.

- Вот раньше были мыслители, готовые продать душу за алхимическую науку, за истину, за знания об устройстве вселенной, за любовь в конце концов. Золотые были времена. За такими душами я, признаюсь, гонялся, преследовал их, выжидал. Сейчас же человеческая фантазия способна только на деньги. Даже власть стала редкостью. Потому что все уверены: будут деньги – будет власть. Но как они ошибаются. Купить власть можно только у слабых, никчемных людей. А такая власть ничего не стоит. Она пуста и не будет питать тебя теми лучами славы, которых ты от нее ждешь. Более того, она и тебя опустошит до состояния, в котором смерть видится спасением.

Михаил задумался, перебирая виды греховных порывов у себя в уме.

- А как же месть? – нашел он, как ему показалось, подходящий.

- Даже месть, хоть и низкое, но гораздо более высокое состоянием, чем жажда денег, в современном мире осуществляется за счет – денег, - обреченно отвечал голос. – Лучший способ отомстить всем и сразу – разбогатеть. Ушли те золотые дни, когда люди умоляли меня лишить врага таланта, благой репутации и любви, или расправиться с ним кровавыми жертвами родных. Современные пластиковые сердца не так ранит смерть близкого, как чей-то глоу-ап. В общем, вся сложность человеческой натуры схлопнулась в одну точку – в деньги. Все вместе взятые пораженные капитализмом душонки не стоят одной страстно устремленной своими порывами к трансцендентному, тайному, сокрытому. А эти, нечистоты мне уже даром не нужны. Они автономно и благополучно перегнивают сами в себе. И самое страшное – больше ничего не желают. Одно обидно – какого надо быть мнения обо мне, чтобы думать, будто я могу бесконечно заниматься духовной ассенизацией. Что ж, очевидно, судят сами по себе, - с горделивым отвращением подытожил голос.

– А какая у тебя новая игра, если не секрет, конечно?

- Какие могут быть секреты, если мы условились на честный, да еще и душевный разговор? – возразил голос так, будто непременно развел бы руками, если б они у него были.

- Знаешь, почему это место называется сценой? – в голосе послышался тот азарт, какой обычно случается с рассказчиком от уготовленного сюрприза, и когда не столько слушатель, сколько сам рассказчик предвкушает оглашение своей сенсации.

- В голову приходит только знаменитое «жизнь – театр, а мы в нем актеры», но вот дальше мысль идет туго. Вероятно, здесь происходит самый судьбоносный акт для человека, который решается на встречу с темной силой, - рассуждал Михаил.

- Но кто главный зритель этого акта? – с разгорающимся азартом спросил голос.

- Сам человек? – попытался Михаил, но почувствовал в ответ лишь нетерпеливое ожидание еще одной попытки. – Бог? – тихонечко произнес он, опасаясь специфической реакции на произнесенное слово.

- Все гораздо проще, Миша, - наивно и по-детски радовался голос неверным ответам, разве что не потирал ладоши, если б те у него были.

- Видишь это стекло? – нарочито таинственно спросил он. – Думаешь, за ним медики сидят? Нет, за ним сидят господа.

Последнее слово голос произнес так слащаво и важно, что Михаил ощутил легкую тошноту.

- Сидят в специальных очках, шлемах и наблюдают, как я забираю душу у таких, как ты. Сильные мира сего, как вы их любите называть. В то время, как все ровным счетом наоборот. Этим людям оказалось мало денег, чтобы всю оставшуюся жизнь отдыхать на самых роскошных островах, как хотел было загадать ты, но вовремя спохватился. Они пожелали сильно большего. И принесли в жертву капитализму гораздо больше жертв, чем способна вынести душа даже самого жестокого человека. Причем жертв столь невинных, что я, пожалуй, поберегу твою психику. Господа уже давно перестали быть людьми по своей сути, а, может, никогда ими и не были. Это уже один только бог знает. Потому что черт понятия не имеет, откуда берутся такие персонажи. Они были столь алчны, мелочны и жестоки, что я повысил их в ранге. Теперь это не люди, а мой персонал.

- Если они столь богаты и могущественны, как ты говоришь, зачем им…, - начал было возмущаться Михаил.

- Тихо-тихо, Миша! – остановил его голос. – Теперь мы с тобой переходим на твой внутренний диалог. А то ты мне сейчас всех клоунов распугаешь. Меня они все равно не слышат, но по твоим вопросам могут догадаться, что речь идет о них. Сосредоточься. Теперь все то же самое, но не вслух, а про себя.

- Зачем им смотреть на то, что происходит в этой комнате? – подумал Михаил.

- Эх, Миша, наивная ты душа, - умилился голос. На этот раз он звучал строго в голове:

- Если ты пал ниже некуда, то единственно приятным остается наблюдать, как кто-то опускается на то же дно. Не деньги и не власть стали самым ярким событием в жизни этих людей, как они ошибочно полагали, а акт лишения души. Да и чем воспринимать, когда уже нечем? Осталась только ностальгия не столько по душе, сколько по мгновению, когда она от них уходила. Что имеем не храним, потерявши — плачем. Старая добрая классика. А коль души уже нет, то радуется и ликует пустое место, что от нее осталось. Казалось бы, чему тут можно радоваться? Теперь только одному - рождению такой же пустоты и уходу всякого света из другого человека.

Михаилу показалось, будто он ужасно понимает этих господ и мало чем от них отличается, хоть и не давал добро на жертвы, и душа все еще при нем. Он понял, что по большому счету никогда не обращался напрямую к тому, что хотел продать. От этого сделалось холодно и страшно.

- А зачем это все тебе? – спросил он.

- Это единственное развлечение, которое у меня осталось, - горько выдал голос.

- Смотреть на то, как продавшие душу смотрят на очередную продажу души? – удивился Михаил.

- Да. Они думают, что настолько великие, что даже сам дьявол их развлекает, но даже не догадываются, что они развлекают меня. Это как осточертевший Нетфликс. Отвратительно, но лучше, чем ничего. Понимаешь?

- Понимаю, - искренне посочувствовал Михаил.

- Я сам пострадал от собственного греха, придумав капитализм, чтобы вас уже наконец начало тошнить от денег, и вы перешли к грехам поизысканней, поблагородней, но, даже получая власть, влияние и деньги, вы все равно остаетесь помешаны на деньгах. Все перевернулось с ног на голову. Если раньше людям нужны были деньги для широких душевных грехов, то сейчас они готовы на любые грехи ради денег. Ради самой этой дрянной субстанции. Она и есть тупик, и есть конечный результат. Человеческие души больше не звенят страстями. Добро не борется со злом, ничто не терзает человечий дух, кроме писклявого комара тревоги. Но если прислушаться к его мерзкому писку, то можно услышать стенания о деньгах. И больше ни о чем другом. Если покажется, что слышишь другое, прислушайся получше, в конечном итоге услышишь одно. Это и есть настоящая одержимость, но такой узколобой одержимости даже я не рад. Ваши мелочность и теснота ума – истинное зло, которое обернулось против меня. Благородные грехи остались только в книгах и фильмах. Когда чистая душа в ослепительной иллюминации борьбы добра и зла внутри себя все же идет на грех. Хотя бы не чужими руками приносит мне жертву, а своими собственными. Или хотя бы встретится с тем монстром, с убийцей, кто тебе эту жертву за большие деньги организует. А сейчас ты видел расценки в даркнете?

- Нет, - честно признался Михаил. – Никогда этим вопросом не задавался.

- И даже встречаться ни с кем не надо, не смотреть в глаза тому, кто будет причастен к твоему греху. Просто крипту перевел – и нет человека. Вот от этого страшно становится, какую дефляцию переживает человеческая жизнь, Миша. Даже мне страшно. Я не понимаю, почему не страшно вам.

Голос глубоко вздохнул.

- Хотя все я понимаю. Вам бояться нечем. Вы не заметили, как даром отдали души мне. Но это говно, прости господи, мне уже самому не нужно. Они, видите ли, мешают вам идти по головам, испытывать стеснение и скромность, мешают экспериментировать и получать от жизни все, мешают отстаивать личные границы, видеть во всех абьюзеров и получать от психологов разрешение на то, чтобы быть мудаками.

Михаил молчал. По большому счету от того, что не эти слова он ожидал услышать от дьявола.

- Ладно, Миша, прости, - вздохнул голос. - Занесло меня немного. Накипело, понимаешь?

- Очень понимаю, - охотно кивнул Михаил.

- Сам-то чего к психологу не пошел?

- Так он это… Опять меня на работу отправит. А если не захочу, надрессирует так, что захочу. В общем, по-любому ввинтит меня в твой капитализм и заставит вертеться. А я устал. Меня уже тошнит от этого всего. Понимаешь?

- Очень понимаю, Миша, - обреченно ответил голос.

- Знаешь, - начал Михаил после затянувшейся паузы, - ты когда говорил о господах, я понял, что почти не отличаюсь от них. Хоть я никого не убивал, но во мне так много ненависти и злобы. Порой кажется, что я только из них и состою. Я ведь на мгновение всерьез задумался, чтобы отдать бабку в жертву. А если задумался, то наверняка бы и смог, если б еще хорошенько подумал. А коли ее смог бы отдать, то и любого другого, получается, мне ничего бы не стоило убить. Ведь говорят, что дальше – легче.

- Это значит, что есть в тебе еще душа, - ответил голос так, если б улыбался. – Потому что, когда ее нет, то и чувств уже никаких нет. Хоть продают ее как раз для того, чтобы напиться чувствами досыта. В этом и подвох. Все это хорошо знают, но все равно идут на сделку. И в твоих злобе с ненавистью как раз отличие, а не сходство с господами. Они если убивают или мучают, то уже давно не из чувств, а из надежды испытать хотя бы их тень, и уже не важно, каких именно.

- А то, что тебе совестно, что ты бабку свою ненавидишь, так это просто смешно, Миша, - продолжил голос. - Раз уж исповедоваться предо мной решил, я тебе вот что скажу. Врач порой так ненавидит своего больного, что так бы и покромсал его прямо на кушетке в кабинете. Но все ж спасает его. Или на скорой едет и думает: хоть бы уже померла эта ипохондричка, которая его бедного каждую ночь вызывает. Но приезжает, смиренно выслушивает весь ее истерический бред и уезжает, где-то глубоко сквозь ненависть жалея ее и желая здоровья. Он может так же ненавидеть свою работу и мечтать об островах, как и ты, Миша. И сильно огорчаться, что недостаточно продажный для того, чтобы хорошенько продаться, и что порыв спасать сильнее всего. Не важно, какие силы пытаются сквозь тебя прорваться в страстях. Важно - какие в итоге оборачиваются деяниями.

- Иль убийца, - подытожил голос, поблескивая красными струйками. – Сколько ни будет размышлять, все равно убьёт.

Оба снова замолчали.

- Не подскажешь, сколько у нас еще времени осталось? – спохватился Михаил.

- Минут пятнадцать еще есть. А что? – полюбопытствовал голос.

- Хотел на тебя взглянуть, - улыбнулся Михаил, всматриваясь в красные волокна призрачного света.

- При всем желании, Миша, тебе нечем глядеть на настоящего меня. Нет у людей такого органа, который меня хоть немного мог бы воспринять в чем мать родила. Даже описать не смогу. Тут я бессилен, не обессудь. Но вот принять любой угодный тебе облик – легко. Хоть рогатого с красными глазами, как меня везде рисуют, хоть этого твоего Шаляпина.

- А давай, - рассмеялся Михаил, но тут же вскрикнул, отскочив назад.

- Нет-нет, не первого! – тут же уточнил он. – Второго.

- Надо быть конкретнее в своих желаниях, - посоветовал ему уже вылитый Прохор.

- Ну вот, хоть руку смогу тебе пожать напоследок, - довольно улыбался Михаил.

Прохор деловито осмотрелся и потер подбородок.

- А ну ложись, - решительно скомандовал он.

- Что, пора уже? – спросил Михаил с риторическим смирением.

- Чего пора? – не понял Прохор.

- Ну… Душу изымать.

- Да нет же! – отмахнулся рукой Прохор. - Говорю, пятнадцать минут еще наши.

Михаил послушно лег.

- А теперь закрой глаза. И не открывай! – пригрозил Шаляпин. – Расслабься.

К своему удивлению, Михаил расслабился мгновенно, как еще ни разу в жизни. Ему подумалось в этот счастливый момент, что такая легкость способна посетить только истинно свободного человека, которому уже ничего не принадлежит, кроме момента. Даже собственная душа. Видимо, так она с ним прощалась: испуская последние лучи. И она же эти лучи чувствовала. Что будет, когда душа перестанет мне принадлежать – думал Михаил. Наверно, не будет больше никакого счастья, как и других душевных чувств. Да и не было у меня ничего всю жизнь, кроме недовольства. Хоть под конец испытал что-то светлое. А то, к чему только прикоснулся, с тем не так горько прощаться.

Михаил внезапно обнаружил себя сидящим за столом, накрытом белой скатертью с пастельными изображениями толстых, мордатых котов, пушистых и очень наглых. Коты возлегали в полевых цветах и смотрели своими демоническими глазами Михаилу прямо в душу пронзительным взглядом Алистера Кроули. На столе стоял чайный сервиз во всевозможных рюшах, какие только способен выразить фарфор, и напоминал фантазию ветренной и до слащавости романтической девицы.

- Поздно спохватился, но какой может быть душевный разговор без чая? – напротив сидел довольный, воодушевленный Прохор.

- Разве что с водкой, - усмехнулся Михаил.

- Фу, - поморщился Шаляпин. – Мерзость какая, - но тут же вернул лучезарную улыбку и разлил чай по чашкам.

- А где это мы? – спросил Михаил, оглядывая светлую комнату с открытыми настежь окнами и развивающимися от ветра прозрачными белыми шторами. Вместе с порывами ветра в комнату залетали искрящиеся в солнечных лучах снежинки, словно в окна то и дело врывалось само волшебство, сама сказка – настолько было красиво. Холод, однако, не ощущался.

- У тебя в голове, - ответил Прохор.

- Но у меня в голове нет таких скатертей и чашек, - возразил Михаил.

- А это я свои прихватил, - отхлебнул чай Шаляпин и зажмурился от удовольствия.

- Знаешь, Миша, я вот поговорил с тобой и понял одну вещь, - продолжил он. – Как ужасно я выгорел с этим чертовым капитализмом. Вот так бывает. Сидишь в болоте и уже не замечаешь этого. А потом поговоришь с кем-то, посмотришь на себя со стороны, и только удивляться остается, как ты сам не замечал такой очевидности. Значит, как меня это болото поглотило, что я его как данность принимаю. Я уже не помню, когда меня новые идеи посещали. А ты мне прямо творческий поток открыл.

- Будешь новое зло творить? – спросил Михаил.

- Пренепременно буду! Пуще прежнего! – вдохновенно ответил Прохор. – Но с капитализмом будем завязывать. Эта дрянь даже меня поразила, как черная плесень.

- Не могу сказать, что рад оказаться твоей музой, - в растерянности почесал голову Михаил, - но за тебя чисто по-человечески - рад.

- Мы с тобой вот как поступим. Когда все закончится, ты себя ни в чем не сдерживай. Если захочешь кому-то рассказать о нашей встрече – говори во всех подробностях. Это вовсе не обязательно, но я знаю, что тебе захочется, - довольно улыбался Прохор. – Все любят рассказывать о встрече со знаменитостями.

- Хорошо. А зачем, если не секрет? – полюбопытствовал Михаил.

- Будем с тобой рушить капитализм, Миша, и готовить почву для нового общественного строя. А вот какого – это уже скорее сюрприз, чем секрет.

- Но я-то не знаменитость в отличие от тебя. Кто меня будет слушать?

- Не переживай, - ответил Прохор с мечтательной уверенностью. - Каким бы ты ни был шизом или ноунеймом, людям все равно интересно слушать истории о встречах со мной. Моей популярность хватит нам на двоих. История творится не политиками, как вы наивно привыкли думать, а зернами идей в головах масс. Главное – посеять, а дальше можно только наблюдать, как они прорастают.

- Меня все еще волнует один вопрос, - продолжил Михаил. – Альберт Аврамыч настаивал на жертве, но я от нее отказался, однако встречу с тобой получил. И, видит бог, не желал я, чтобы те двое передо мной скончались столь скоропостижным образом. Выходит, они все же на мой счет запишутся? Или как?

- Ой, Миша, вот ты сейчас все испортил своей мелочной капиталистической мыслью, - поморщился Прохор. – Я тебе запрещаю бояться в моем присутствии. Такой светлый момент омрачил. Нет у твоей души никакого счета. Выкинь из головы это бред. Ты их в лицо-то не видел. Как ты можешь быть повинен в их смерти? А уж если твой одеревенелый ум привык искать виноватых, то сам всевышний мне тебя послал. Он и виновник торжества! - громко рассмеялся Прохор, и от его звонкого смеха по комнате хрустально-золотистой пыльцой еще проворней закружили снежинки. Было в их очаровательном блеске что-то ослепительно яркое, но все же неуловимое. И Михаилу сделалось больно на душе. То ли от красоты, то ли от какого-то понимания, что случилось с ним, но пока не выразилось в словах. А, может быть, никогда не выразится.

- Считай, что нам с тобой повезло, - налил себе еще чая Прохор. – Господа уже заняли ложу и томились в ожидании, когда те двое откинулись. А господа ох как не любят промедлений. А отмены выступления они и вовсе не прощают. Поэтому ты своим появлением спас ситуацию. А точнее – Альберта Аврамыча и всю его богадельню. Он, конечно, очень расстроился, что тебе свидание со мной вот так просто досталось – без жертв. Но ему ничего не оставалось делать. Иначе жертвой пал бы он.

- А в чем же повезло тебе? – спросил Михаил.

- Ты первый человек за всю мою многовековую жизнь, который пришел ко мне не как к машине по исполнению желаний, а как к живому существу, пусть жестокому и мрачному, пусть со слабым, но все же желанием хоть немного понять меня. Не ради выгоды и наживы. А просто. По-человечески. Ты единственный, кто, по сути, спросил, как у меня дела, каково мне, что со мной такое творится, что меня стало трудно вызывать. И плевать, что на меня наложился образ твоего отца, не самого доброго и светлого человека, с которым ты так и не успел поговорить по душам. Если в современном мире есть кто-то, кто хоть немного искренне интересуется твоими делами, куда ты пропал, почему не отвечаешь на звонки, - это большая редкость и большое счастье.

- Ты только вообрази! – возмутился Прохор. - Я самое эгоистичное существо во вселенной, воплощение эгоизма. И хоть бы раз кто-то предложил просто поговорить. Нет же! Все только норовят продать мне то, что и так давно мое, но даром уже не нужно. Хоть теперь обратно продавай людям души. Только они им самим тоже не сдались.

- Ты прав, - с грустью согласился Михаил. – Я вот что понял, пока с тобой общался. Все это время, до нашей встречи у меня была душа, но я, грубо говоря, совершенно не знал, как ей пользоваться, не чувствовал ее. Вероятно, прежде чем ее изъять, ты вывел ее на поверхность, обнажил ее. Даже мои желания просто копипастились из инфопространства в голову. Я не понимаю, как я жил все это время, какими автоматизмами. А жил ли я? Или запрещал себе жить, думая, что жизнь бывает только на шикарных островах? Но беседа с тобой все изменила. Только вот души у меня теперь не будет. Я не жалуюсь, просто это мне напомнило историю про кувшинчик и дудочку, - рассмеялся Михаил. – А ведь я ничем не отличаюсь от большинства. Те, кто не дорожат душой, просто не чувствуют ее.

- И это их не оправдывает, - сердито звякнул чашку о блюдце Прохор.

- Ничуть, - ответил Михаил.

Оба в молчаливом забвении охотно поддались гипнозу сверкающих снежинок. Они кружились в солнечном вихре, разлетаясь каждая по своему неведомому пути. Какая-то умудрялась обратно залететь в окно, другая в долгом обворожительном блеске металась по комнате и падала на пол или украшала стол в завершении своего танца, третья же опускалась в горячий чай и бесследно таяла.

- Знаешь, Михаил, - прервал тишину Прохор, - у нас есть одно экзистенциальное общее – мы оба устали, по сути, от одного и того же. Я свою усталость описал достаточно откровенно и подробно. Ты же свою не вполне осознаешь, но она состоит из того, что ты прекрасно видишь, как в твоих реалиях нет смысла желать чего-то другого, кроме денег. А желать их – такое скучное занятие, что скучнее – только иметь их и устать от них. Поэтому твоим первым порывом было прекратить всякие пляски вокруг золотого тельца и уйти в заслуженный отпуск, но все подпортили сложности на пути ко мне. Они вызывали у тебя вопросы один за другим. И только встретившись со мной, ты наконец понял, что тобой на самом деле двигало.

И снова повисло молчание.

- Можно еще вопрос? – спросил Михаил.

- Думаю, успеем, - невозмутимо глянул на часы Прохор.

- Ты часто и совершенно спокойно упоминаешь бога. В каких ты с ним отношениях?

- А это уже слишком личный вопрос, Миша. Скажу только одно. Сколько и чего бы ты или кто другой ни думал – это все будет неверно. Вот как я не могу показать тебе себя настоящего – ты не увидишь. Точно так же никто не способен постичь наши, как ты сказал, отношения, - рассмеялся Прохор. – Не хватит на это человеческого ума. А даже если б и хватило, я, как никто, имею право на личные границы.

- И на этом, закончим, Михаил, - добавил он.

- Время пришло. Или ушло. Это уже кто как на него смотрит, - неторопливо рассуждал он, складывая блюдца, чашки и сворачивая скатерть, суетливо осматриваясь по сторонам, чтобы больше ничего не забыть.

- Я готов, - вздохнул Михаил, мирясь с чувством, что не стоит держаться за то, чего так и не постиг, а лишь коснулся.

- Молодец, - протянул ему руку Прохор, крепко пожал и снова громко рассмеялся.

- Ну, всего тебе, Михаил! И доброго, и злого. Желать человеку чего-то одного – все равно что желать бедности, - закинул он на плечо узелок из скатерти со звякнувшим сервизом. – Прощай!

Прохор развернулся и зашагал прочь в тот край комнаты, который особо ярко озарялся солнцем, и не было видно есть ли там стена или что-то, кроме ослепительного света.

- Постой! А как же душа? Или я ничего не почувствовал?

Прохор развернулся, заливаясь от смеха.

- Тебе не смешно? – спросил он. – Ты сам не можешь понять, есть она у тебя или нет. А меня спрашиваешь! Ладно, считай, что я тебя обманул. В конце концов, я отец лжи или кто?

Он отдышался от смеха и добавил с грустью:

- Не нужны мне ваши нищие души, Миша. Устал я от нищеты. Как и ты. Только от другой. Какую тебе не понять. Оставьте меня в покое.

Михаил смотрел вслед уходящему в свет Прохору и ничего не понимал.

Он очнулся в черной цилиндрической комнате, лежа на полу.

Над ним склонялись красный от злости Альберт Аврамыч и побледневший от любопытства ассистент.

- Почему? – вопил уже багровый Альберт Аврамыч, тряся Михаила за воротник. – Почему сделка не состоялась? Отвечай, дрянь!

Охрана взяла его под руки и с трудом оттащила от Михаила.

- Нас закроют! Мне конец! – доносились вопли отчаяния из коридора.

- Что произошло? Почему он не взял вашу душу? Это из-за того, что жертвы не по вашей воле были? Что он сказал? – с азартом интересовался ассистент.

- Он сказал, что сделок больше не будет, - ответил Михаил, направляясь к выходу. – И жертвы напрасны.

- Как так? – спешил за ним ассистент, но его в истерике схватил за халат Альберт Аврамыч.

Михаил направлялся к выходу, и голоса за его спиной постепенно отдалялись. Время от времени он с уже ностальгической улыбкой и необъяснимым теплом оглядывался на этих двух.

- Господа в гневе! – тряс Альберт Аврамыч ассистента. – Министр прямо с саммита летел специально на сеанс! А он не состоялся!

- И, судя по всему, больше не состоится, - кивнул в сторону Михаила ассистент.

- Типун тебе на язык! – пошатнулся Альберт Аврамыч, но его подхватила охрана. – Что за ужас тут сегодня творится!

- И не говорите, - согласился ассистент. – Приборы страшно барахлили и фиксировали черт знает что. То, как будто он снизу пришел, как обычно, то…

Ассистент ссутулился и насторожился, робко указывая пальцем в потолок.

- С самого верха, - шепотом добавил он. - Можете себе представить?

- Да не может быть, - побледнел Альберт Аврамыч. – Такого зверя у нас еще не было.

- Идите сами запись проверьте, - развел руками ассистент. – Там то поочередно, то одновременно - сразу по двум направлениям. И оттуда, и оттуда прям до предела.

- А давай посмотрим, - выпучил на него глаза Альберт Аврамыч.

- Знаешь, господа тоже уверяли, что другое сегодня свечение было. Еще краснее, ярче и гораздо более зловещее, чем обычно, - рассуждал он, взяв ассистента под руку и неспешно, но деловито направляясь в лабораторию.

- С кем же он тогда говорил, если в обе стороны? – спросил ассистент.

- А хрен его знает, - злился Альберт Аврамыч.

- Поди сам с собой! - нервно и громко рассмеялся он собственной шутке. – Ты его видел? Вот ведь полоумный!

- Да обычный отчаявшийся. Просто у вас с ним не заладилось, - со вздохом ответил ассистент и захлопнул за собой дверь.

Михаил шел домой и влюбленно приветствовал каждую снежинку, упавшую ему на пальто. На улице было пасмурно и грязно. В разгар февраля стояла страшная слякоть. Но он впервые не замечал ничего, кроме собственной свободы. И чем дальше он в нее всматривался, тем больше она казалась ему хорошо знакомой. Будто он уже встречался с ней не раз, но очень давно - в детстве.

Следующим утром Михаил не вышел на работу. Он поставил перед собой телефон и включил запись видео.

- Всем привет! Меня зовут Михаил. Я решил продать душу дьяволу, и вот что из этого вышло.

Спасибо всем, кто прочитал эту историю до конца!
Если вам близок мой стиль — мистика, сатира и поиск света в темные времена — буду рада видеть вас в своем Телеграм-канале.
Там я публикую заметки, стихи и сейчас пишу роман.

Департамент Временных Дел располагался в здании, которое выглядело так, словно его строили несколько архитекторов, каждый из которых ненавидел работу предыдущего. Первый этаж был классическим викторианским — красный кирпич, арочные окна, чугунные решётки. Второй этаж внезапно становился в русском стиле — деревянным, с резными наличниками. Третий этаж и вовсе был модернистским бетонным кошмаром с окнами-щелями. А крыша... крыша была японской пагодой.

— Здание перестраивали каждый день недели, — пояснил Элиас, сверяясь с блокнотом. — По вторникам добавляли башню. Теперь башни нет. Мы даже не помним, как она выглядела.

Я обошёл здание по периметру. Действительно, с восточной стороны зиял шов — широкий, как дверной проём, уходящий вверх на два этажа. Словно гигантским ножом вырезали кусок строения.

Мы поднялись по ступеням — они скрипели под лапами, хотя казались каменными — и толкнули тяжёлую дверь.

Внутри пахло пылью, чернилами и отчаянием.

Вестибюль представлял собой высокий зал с потолком, теряющимся где-то в полумраке. Вдоль стен тянулись ряды окошек, за каждым сидел чиновник. Некоторые были людьми, некоторые — антропоморфными животными. Я заметил барсука в пенсне, кролика с усталым выражением морды и что-то, напоминающее ехидну в жилетке.

Перед каждым окошком выстроилась очередь. Длинная. Неподвижная.

Я подошёл ближе и понял почему: люди в очереди стояли застывшие. Не двигались. Не дышали. Просто стояли, уставившись в пространство.

— Они ждут, — тихо сказал Элиас. — Ждут, когда их вызовут. Некоторые стоят так уже недели.

— И никто не пытался их разбудить?

— Они не спят. Они... ждут. Правила Департамента. «Каждый проситель должен дождаться своей очереди». А очередь не движется, пока не будет обработана предыдущая форма. А предыдущая форма не может быть обработана, пока не будет заполнена следующая.

Классический бюрократический парадокс. Я почувствовал, как мой хвост начинает дёргаться от раздражения.

— Значит, нам нужно обойти систему, — пробормотал я.

Я огляделся. В дальнем конце зала висела табличка: «СПРАВОЧНОЕ БЮРО». За конторкой сидела пожилая сова — не антропоморфная, а самая обычная, только размером с добрую собаку. На голове у неё сидела крошечная шляпка с вуалью, а на клюве держались очки на цепочке.

Я направился к ней, лавируя между застывшими просителями.

— Добрый день, — я поклонился с изяществом. — Мне требуется форма 47-Б для доступа к архивам.

Сова посмотрела на меня немигающим взглядом. Потом медленно, очень медленно, повернула голову на сто восемьдесят градусов и достала из ящика стопку бумаг толщиной с мою лапу.

— Форррма 47-Б, — прогудела она голосом, похожим на скрип старых половиц. — Тррребует заполнения форррмы 46-А. Форррма 46-А тррребует...

— ...заполнения формы 45-Г, которая требует формы 44-В, и так далее, — я закончил за неё. — Позвольте угадать: замкнутый круг?

— Не кррруг. Спиррраль. Вниз, — сова развернула голову обратно. — Всего семьдесят тррри форрмы. Срррок заполнения — от тррёх месяцев до бесконечности.

Я глубоко вздохнул. Потом выдохнул. Потом достал из кармана зефирку и положил на конторку.

Сова уставилась на зефирку. Зрачки расширились.

— Это... это же... — она сглотнула, что выглядело странно у существа с клювом. — Откуда?

— Из мира, где вторники ещё существуют, — я придвинул зефирку ближе. — И я готов поделиться. В обмен на... скажем так, творческий подход к правилам.

Сова посмотрела налево. Посмотрела направо. Наклонилась ближе:

— Слушайте внимательно. Форррма 47-Б тррребует доказательства события. Но если события не было, то и доказательств нет. Это паррадокс.

— Знаю.

— Но, — она понизила голос до шёпота, — если вы докажете, что события НЕ было, то докажете, что оно было стёрррто. А стёрртое событие — это тоже событие.

Я моргнул. Потом ещё раз. Логика была настолько кривая, что почти замкнулась обратно в круг и стала правильной.

— Гениально, — я усмехнулся. — Если где-то нет кого-то, значит кто-то где-то есть, только где же этот кто-то и куда он мог залезть? В лучших традициях профессора Чарльза Лютвиджа Доджсона.

— Именно, — сова схватила зефирку когтистой лапой и спрятала под крыло. — Идите в арррхив. Втоооорой коррридор налево, потом направо, потом вниз по лестнице, которррой нет. Ищите то, чего не должно быть. Это и будет доказательством.

— Лестница, которой нет?

— Она исчезла во вторррник. Но её отсутствие всё ещё можно использовать. Идите туда, где должна быть лестница. И спуститесь по пустоте.

Я хотел уточнить, но сова уже отвернулась и начала что-то записывать в огромный гроссбух.

Элиас, который всё это время стоял рядом и судорожно писал в блокноте, посмотрел на меня:

— Мы правда пойдём вниз по лестнице, которой нет?

— Ты живёшь в мире, где вторники исчезают, а кошки говорят цитатами, — я поправил плащ. — Лестница, которой нет, — это меньшее из безумств, что я видел в вашем мире.

Мы двинулись по коридорам Департамента. Второй коридор налево привёл нас в галерею, увешанную портретами бывших директоров. Некоторые портреты были пусты — рамы висели, а внутри лишь белое полотно. «Директор 1887-1889, вторник», гласила табличка под одной из пустых рам.

Направо — и мы оказались в узком проходе, где стены были сплошь заставлены картотечными шкафами. Ящики выдвигались и задвигались сами по себе, производя мерный металлический лязг, а вылетающие и залетающие в другие ящики документы создавали шелест, словно тысяча бабочек.

В конце прохода был... провал. Просто дыра в полу, размером с люк. Воздух над ней мерцал, как над раскалённым асфальтом.

— Лестница, которой нет, — пробормотал я. — Что ж, посмотрим.

Я протянул лапу к краю провала. Коснулся воздуха. Он был... твёрдым. Холодным. Словно ступенька из идеально прозрачного льда.

— Ты видишь это? — спросил я Элиаса.

— Нет, — честно ответил часовщик. — Но я верю, что ты видишь.

Иногда вера важнее зрения.

Я ступил в пустоту.

И моя лапа коснулась чего-то твёрдого. Невидимой ступеньки. Я перенёс вес — держит. Начал спускаться, шаг за шагом, в темноту, нащупывая каждую ступень.

Элиас последовал за мной, одной рукой держась за стену, другой — за блокнот.

Спуск был долгим. Воздух становился холоднее. Запах корицы и пепла усиливался. Где-то внизу мерцал тусклый свет.

Наконец мои лапы коснулись каменного пола. Мы оказались в подвале — нет, не в подвале. В архиве.

Стеллажи. Бесконечные ряды стеллажей, уходящие во тьму. На полках — папки, коробки, свитки, книги. Всё покрыто пылью, которая, казалось, была здесь с начала времён.

Но главное — швы. Здесь их было множество. Тонкие трещины в воздухе между стеллажами, словно кто-то вырезал куски пространства.

— Здесь хранятся записи обо всём, что случилось в городе, — прошептал Элиас. — И обо всём, чего не случилось. Департамент педантичен.

Я достал карту, которую дала мне мадам Цитата. В тусклом свете архивных ламп я разглядел метку — красный ключ в центре города.

— Нам нужны записи за 13 марта, — я двинулся вдоль стеллажей, читая таблички. «Январь. Февраль. Март...»

Стеллаж с надписью «МАРТ» был... странным. Половина его отсутствовала. Просто пустота, из которой торчали обрывки полок. Я подошёл ближе.

Папки были пронумерованы по дням: 1 марта, 2 марта, 3 марта... 12 марта, 14 марта, 15 марта...

13 марта не было.

Точнее, место для 13 марта было — пустой промежуток между папками, помеченный швом. Но когда я попытался туда заглянуть, увидел только пустоту.

— То, чего не должно быть, — пробормотал я. — Отсутствие — это тоже доказательство.

Я вытащил блокнот и начал записывать:

13 марта — папка отсутствует. Не утеряна, не изъята — стёрта. В промежутке между 12 и 14 марта обнаружен шов. Первое исчезновение началось именно с записей об этом дне.

— Что-то произошло 13 марта, — я посмотрел на Элиаса. — Что-то настолько важное, что Коллекционер начал именно с этого. Не со зданий, не с улиц, а с записей о дне.

— Но как узнать, что именно? — Элиас листал свой блокнот. — Если записей нет?

Я задумался. Если Коллекционер крадёт воспоминания, но мадам Цитата помнит, потому что состоит из чужих слов... Значит, нужно искать не факты, а их отражения. Цитаты. Упоминания. Косвенные свидетельства.

— Нам нужны газеты, — сказал я. — Газеты за 14 марта. Они должны были упомянуть что-то, произошедшее накануне.

Мы нашли стеллаж с периодикой. «Городской Вестник», «Хроника Между-Часами», «Время и События»... Я вытащил подшивку за 14 марта и развернул хрупкую бумагу.

Первая полоса была... пустой. Точнее, не совсем пустой. Там был заголовок: «ВЧЕРА...», за которым следовала пустота. Статья была вырезана. Нет — стёрта. Буквы исчезли прямо со страницы, оставив только призрачные отпечатки.

Но на третьей полосе, в разделе светской хроники, я нашёл кое-что:

«...и мистер Элиас Темпус, главный часовщик города, вчера...»

Дальше текст обрывался.

Я медленно повернулся к Элиасу.

— Мистер Элиас, — я говорил очень осторожно, — что вы делали 13 марта?

Часовщик нахмурился. Открыл блокнот. Перелистал страницы.

— Я... я не знаю, — он побледнел. — У меня нет записей за этот день. Я всегда записываю. Всегда. Но 13 марта... пусто. Целая страница вырвана.

— Вы главный часовщик города, — я говорил медленно, складывая картину. — 13 марта вы что-то сделали. Что-то, связанное со временем. И после этого начались исчезновения.

— Но я не помню! — Элиас схватился за голову. — Я ничего не помню! Как будто этого дня вообще не было!

Потому что его и не было. Коллекционер стёр его первым. Чтобы никто не узнал, что именно случилось.

Я достал из кармана зефирку — предпоследнюю — и протянул Элиасу:

— Держите. Не ешьте. Просто держите. Зефир помогает помнить.

Элиас взял зефирку дрожащими руками. Зажмурился. Губы шевелились, словно он пытался что-то вспомнить...

И вдруг его глаза распахнулись:

— Часы! — выдохнул он. — Городские часы! 13 марта в 13:00 я должен был... я должен был завести главные часы города. Те, что на Центральной башне. Они отмеряют дни недели. Без них... без них вторники перестают существовать!

Вот оно.

Город Между-Часами был местом, где время материально. Где дни недели были не абстракцией, а механизмом. И часовщик должен был заводить этот механизм.

Но 13 марта что-то пошло не так.

— Где эта башня? — я схватил Элиаса за плечи. — Где Центральная башня?

— Она... — Элиас посмотрел на меня с ужасом. — Она исчезла. Во второй вторник. Я думал, я забыл, где она стояла, но нет... её просто больше нет.

Коллекционер украл башню. А с ней — саму возможность вторников.

Но если он украл её... значит, она где-то хранится. В его коллекции. В Библиотеке Несуществующих.

— Нам нужно вытаскивать Морриган, — я развернулся к выходу. — Немедленно. Если башня в Библиотеке Несуществующих, нам нужна её помощь, чтобы найти вход.

Мы поднялись по невидимой лестнице — на этот раз быстрее, потому что страх — отличный мотиватор. Выбрались из Департамента, миновали застывшие очереди, вырвались на улицу.

Кафе Незаконченных Разговоров висело на том же месте, зловещее и молчаливое.

Я достал последнюю зефирку. Посмотрел на неё. Потом на дверь кафе.

— Если зефир — это якорь памяти, — пробормотал я, — то, возможно, он может вытащить её из петли.

Дверь открылась легко. Внутри всё было так же — застывшие посетители, тишина, Морриган за столиком у невозможного окна.

Я подошёл. Положил зефирку на стол перед ней.

— Морриган, — я говорил тихо, — я знаю, ты не можешь ответить. Но ты можешь вспомнить. Вспомни запах зефира. Вспомни вкус сахара. Вспомни, зачем ты позвала меня. Вспомни, что ты жива, и время ещё течёт, даже если оно застыло.

Зефирка начала светиться. Слабо, розовым светом.

Морриган моргнула.

Это было крошечное движение — только веки дрогнули. Но это было движение.

— Вспомни, — я придвинул зефирку ближе, — что есть среда, четверг, пятница. Что завтра будет завтра. Что время — это река, а не стоячее болото.

Розовый свет усилился. Морриган вздохнула. Полной грудью, впервые за неизвестно сколько времени.

— Рыжий... идиот, — прохрипела она, и это были самые прекрасные слова, которые я слышал за весь день.

Время в кафе вздрогнуло. Посетители начали медленно, очень медленно двигаться. Завершать свои незаконченные жесты. Договаривать оборванные фразы.

Я протянул Морриган лапу. Она схватилась за неё, как утопающий за соломинку, и я вытащил её из-за столика.

Мы выбежали из кафе секунды до того, как дверь захлопнулась. Снаружи Элиас подхватил Морриган с другой стороны.

Сова тяжело дышала, перья были взъерошены, но глаза... глаза горели яростью.

— Коллекционер, — прохрипела она. — Этот... ворюга... запер меня на две недели... в один... проклятый... момент...

— Я знаю, — я помог ей дойти до скамейки у фонарного столба. — Отдышись. И расскажи мне всё, что знаешь. Потому что мы идём в его Библиотеку. И мы вернём вторники.

Морриган посмотрела на меня. Усмехнулась той самой ехидной улыбкой, которую я помнил:

— Значит, ты всё-таки пришёл. Я знала, что зефир сработает.

— Ты манипулятивная птица.

— Ты только сейчас это понял?

Несмотря на всё — на исчезающие дни, на Коллекционера, на безумие этого мира — я рассмеялся.

Морриган была свободна. У нас была карта. Мы знали, что искать.

Оставалось только одно: найти вход в Библиотеку Несуществующих Книг и украсть обратно украденное время.

Насколько сложно это может быть?

(Очень сложно, подсказывал мне опыт. Невероятно сложно.)